CC BY
109
УДК 82:81-26; 82:81’38 П. Н. Толстогузов
АЛЛЕГОРИЧЕСКИЙ ПОДТЕКСТ В ПЕЙЗАЖНОЙ МИНИАТЮРЕ ТЮТЧЕВА «УСПОКОЕНИЕ»
(«ГРОЗА ПРОШЛА - ЕЩЕ КУРЯСЬ, ЛЕЖАЛ...»)1
В статье раскрывается аллегорический подтекст тютчевского стихотворения «Успокоение» («Г роза прошла - еще курясь, лежал... »).
Ключевые слова: аллегория, символ, тютчевская поэзия.
Allegorical implication in the Tiutchev’s landscape miniature «Peace» («The storm has passed, thunder-smitten, the tall oak is prostrate, smouldering still...»)2. PAVEL N. TOLSTOGUZOV (Far Eastern State Academy for Humanities and Social Studies, Birobidzhan).
In the article allegorical implication is uncovered in the Tiutchev’s poem «Peace» («The storm has passed, thunder-smitten, the tall oak is prostrate, smouldering still...»).
Key words: allegory, symbol, Tiutchev’s lyric poetry.
Стихотворение Ф.И. Тютчева «Успокоение» («Гроза прошла - еще курясь, лежал...», ок. 1829) кажется лаконичной пейзажной зарисовкой, по-тютчевски «фрагментарной», т.е. далекой от тех законченных, афористически выраженных стихотворений-эмблем, которые будто бы являются другим полюсом тютчевской поэтики того же периода («Фонтан», «Цицерон», «Mala aria» и т.п.). Между тем аллегорической подтекст для поэзии Тютчева этого периода, на наш взгляд, не только характерен: он универсален. См.:
Гроза прошла - еще курясь, лежал Высокий дуб, перунами сраженный,
И сизый дым с ветвей его бежал По зелени, грозою освеженной.
А уж давно, звучнее и полней,
Пернатых песнь по роще раздалася И радуга концом дуги своей В зеленые вершины уперлася [13, с. 87].
Аллегорические и символические аспекты небесных и земных проявлений, не выраженные здесь напрямую, образуют подтекст, ключевым словом к которому являются «перуны»: выражение «перунами
ТОЛСТОГУЗОВ Павел Николаевич, доктор филологических наук, профессор кафедры литературы Дальневосточной государственной социально-гуманитарной академии, г. Биробиджан. E-mail: [email protected] © Толстогузов П.Н., 2009
1 Статья представляет собой переработку фрагмента из диссертационного исследования «Лирика Ф.И. Тютчева: поэтика жанра» (М., 2004).
2 Название и первые строки тютчевского стихотворения - в переводе F. Jude
3 У Тютчева «радуга» и «дуга», что соответствует словоупотреблению славянской Библии. Ср.: «Дугу Мою полагаю во облаце, и будет во знамение завета вечнаго между Мною и землею» (Быт. 9. 13). Этот мотив широко использовался в новоевропейской ландшафтной живописи; в романтическом пейзаже к символической выразительности радуги обращался Фридрих, называвший ее «дугой Божьей благодати» [18, с. 504, 683-684].
4 См.: Сир. 43. 12-13.
5 Ср. также стихотворение Державина «Радуга» [3, с. 312-315].
6 Аллегорический мотив «дуб и трость», восходящий к Лафонтену, известен в русской поэзии
по его многочисленным басенным разработкам (А.П. Сумароков, Ю.А. Нелединский-Мелецкий, Н.П.
Николев, И.А. Крылов и др.).
сраженный» может быть воспринято как ходовая перифраза и как отголосок устойчивого аллегорического значения грозы - проявление ее «неземного языка» («Не то, что мните вы, природа...»). В традиционном аллегорическом контексте гроза как Божий гнев поражает человеческую гордость, эмблематически выраженную высоким/гордым дубом, а радуга предстает как радуга завета («между Богом и землею»3) и как высокое зрелище Божественного творчества4. Ср.:
Гул восшумел, и дождь и град,
Простерся синий дым полетом,
Дуб вспыхнул, холм стал водометом,
И капли радугой блестят.
Взгляните в буйности надменной На сей ревущий страшный мрак...
(Г.Р. Державин, «Гром»)5 ... И тот, на коего с трудом взирали очи,
Кто ада и небес едва не досягал, -Упал!
(И.И. Дмитриев, «Дуб и трость»6 [4, с. 187]) Ужель перуны устремишь В пылинки малы, оживленны Твоей любовью бесконечной,
На коих ты среди перунов Осклабленным лицем взираешь?
Нет, паче громовым ударом Ты рассекаешь гордый дуб,
Чем нежный и смиренный мирт.
Се! - радости прекрасный пояс,
Семью цветами испещренный,
В завет погибели минувшей Препоясует те равнины,
Которые еще по буре Во влаге моются кристальной.
1
(С.С. Бобров, «Херсонида» [8, с. 137, 138, 151])
В глубь леса вонзилися молний лучи, -И дуб преклонился челом горделивым!
... Но там уж светлело! глагол вразумленья Молчал, - и по тучам свинцовым алел Трехцветной дугою завет примиренья!
(В.Н. Григорьев, «Гроза» [9, т. 1, с. 396])
В романтической поэзии 20-х годов этот мотив, среди прочего, мог выражать тему охлажденной опытом души, чувствующей свое одиночество посреди жизнерадостных проявлений бытия:
Порою дни любви и счастья Мне память приведет моя -Но без сердечного участья Их вспомню и забуду я.
Так дуб, перуном раздробленный,
Стоит без листьев и ветвей Среди смеющихся полей,
Весенним солнцем озаренных.
(Е.П. Зайцевский, «Одиночество» [9, т. 1, с. 516])
Или - в развитие традиционного аллегорического мотива - поражение демонической гордости, вносящей в мир начало дисгармонии, и восстановление гармонии: Недавно черных туч грядой
Об устойчивости мотива «сраженный грозой дуб» и устойчивости его аллегорических значений в более поздней традиции свидетельствует стихотворение Бенедиктова «Гроза» (ср. также его «Радугу»), приведенное нами одноименное стихотворение В.Н. Григорьева, «Дуб» И.И. Козлова и др. Использование мотива «грозы» как перифразы «Божьего гнева» см. у самого Тютчева в переводе «Венка мертвым» Цедлица («Байрон») [13, с. 94].
Свод неба глухо облекался,
Недавно дуб над высотой В красе надменной величался.
Но ты поднялся, ты взыграл,
Ты прошумел грозой и славой -И бурны тучи разогнал,
И дуб низвергнул величавый.
Пускай же солнца ясный лик Отныне радостью блистает,
И облачком зефир играет,
И тихо зыблется тростник.
(А.С. Пушкин, «Аквилон» [10, с. 217])
Аллегорические значения, сопутствующие мотивам «гроза и дуб» и «радуга», в стихотворении Тютчева остаются втуне, не актуализируются, так как не получают понятийных экспликаций. Развитие темы совершается иначе: образы экспозиции и финала в приоткрывшемся временном «просвете» («еще -а уже») застывают относительно друг друга как диалектические моменты «этого - иного». Происходит их взаимоопределение. Звучность и полнота послегрозового мира вполне очевидны лишь на фоне индивидуальной гибели, равно как героика такой гибели, ее сложная («неясная», потому что внутренне противоречивая) выразительность может выявить свой пафос лишь в обрамлении восстановленного, заветного мирового единства. Образы ограничивают друг друга, заостряя свои определения через антагонистически выраженную инаковость, и в то же время их взаимоопределение образует единый процесс диалектического становления темы. И гибель дуба, и звучная песня птиц, и радуга являются следствиями грозы и, значит, возвращают ей, ее номинально обозначенному экспозицией событию, полноту внутренних определений. В таком событии, где титанические сопротивление и гибель обречены разрешиться в стройную, музыкальную гармонию («песнь»), слышен блаженный смех богов (ср. мифологическую концовку еще одного грозового пейзажа - «Люблю грозу в начале мая...») . Экспозиция («Гроза прошла») выполняет здесь двойную функцию: функцию эвристического пробрасывания темы (в которой неустраним почти чистый дескриптивный момент) и функцию неразвернутого смыслового тождества, от которого исходят и к которому возвращаются все моменты смыслового циклического становления.
Мерцающий план иносказания у Тютчева (гроза поражает высоты) лишается дидактической интеллектуальной силы, упраздняющей полноту бытийных определений, и событию прошедшей грозы
4
сообщается глубинный смысл древнего мифологического тождества молнии и дуба , смерти и жизни (жизнеутверждающей гибели и гибельного жизнеутверждения) - всё то, что в аллегории программно противостояло друг другу. Все противоречивые аспекты события связаны в смысловое единство, невыразимое не в силу каких-либо служебных отношений к сфере чистых духовных сущностей, а в силу
2
О дубе как о поэтическом символе жизненной титанической мощи, восходящем к мифу и фольклору, см.: [17, с. 4750]. Сравнение дуба с «племенем титанов» содержит стихотворение Гельдерлина «Дубы» (см.: [2, с. 270]). В качестве образа, выражающего иррациональную и героическую основу титанизма, поверженный дуб в романтической поэзии входил в ряд таких репрезентативных для этой традиции мотивов, как «осень», «вечер», «ночь», «руины» и т.п. Ср. программный отбор подобных мотивов в «Осенних листах» Е.П. Ростопчиной: «Я в храме древнем, обветшалом // Молюсь теплей; среди лесов // Ищу не тополей красивых, // Не лип роскошных, горделивых, - // Но громом сломанных дубов!..» [11, с. 31]. В новоевропейской поэтической традиции мотив поверженного дуба восходит к аллегорическому инвентарю эпохи барокко, где он выражал тему “vanitas” Ср., например, стихотворение Роберта Геррика (R. Herrick) «Все крушится и умирает» (см.: [1, с. 223]). В то же время возможен был и мотив дуба-победителя (например, в басне Д.И. Хвостова «Ветр и дуб», где с присущим этому автору непреднамеренным комизмом «спесивый дуб», знаменующий Кутузова, оказывается выразителем патриотической идеи: «Погибнуть я могу, но кланяться не стану»; см.: [15, с. 226, 227]).
См: feriuntque summos fulgura montis (молния поражает вершины гор) - Гораций (Carm. II 10) [19, p. 130]. В переводе В.В. Капниста: «Вершины гор бьет чаще гром» [6, с. 154]. Аллегорический мотив мог включать в себя оба образа высоты - горной вершины и дуба. Ср.: «Ветр ломает дуб нагорный, // По лозам он лишь скользит» (А.М. Бакунин, «Жатва»; см.: [12, с. 535]); «Скатившись с горной высоты, // Лежал на прахе дуб, перунами разбитый.» (Жуковский, «Дружба»; см.: [5, т. 1, с. 254]). В «Emblemata et Symbola» (сборник формировался в XVII-XVIII вв.) связь вершины и дерева, а также вершины и молнии аллегорически раскрывается как величие силы («Кто может его исторгнуть?») и как опасность близости к сильным мира сего (см.: [16, с. 97, 117, 284]).
Молния и дуб являются мифологическими метафорами Зевса (Юпитера)/царя/мужчины и, следовательно, выражают в мифе один и тот же смысловой субстрат (см.: [7, с. 50]; [14, с. 122, 207]). Эта связь эмблематически закреплена в образе Юпитера в дубовом венке (см.: [16, с. 56]).
очевидной, поэтически раскрытой несказуемости его собственного ядра. «Пейзажная» лирика, романтическая проекция «ландшафта души» (на какой-либо эмпирический план) держатся на прямо высказанном или подразумеваемом транспсихическом взаимоотношении космологического и антропологического аспектов существования. Любая эмпирия в мирах романтизма имеет незримую надстройку, возвышающую ее до состояний мировой души. Но степени этой незримости, степени ее смысловой интенсивности - разные. В связи с этим композиционная схема может как бы пульсировать от реализации эйдетически свернутого и становящегося за счет внутренних диалектических моментов образа -до полного вида, предстающего как развернутое сравнение природной и человеческой сфер и содержащего отчетливые понятийные экспликации.
Наблюдения такого рода также помогают понять, что теоретическая дискредитация собственно аллегории в романтическую эпоху не мешала продуктивному использованию аллегорических контекстов как средства тонкой смысловой настройки.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Английская лирика первой половины XVII века: пер. с англ. М.: МГУ, 1989. 347 с.
2. Гельдерлин. Гиперион: пер. с нем. М.: Наука, 1988. 718 с.
3. Державин Г.Р. Стихотворения. Л.: Сов. писатель, 1957. 469 с.
4. Дмитриев И.И. Полное собрание стихотворений. Л.: Сов. писатель, 1967. 501 с.
5. Жуковский В.А. Сочинения: в 3 т. М.: Худож. лит., 1980.
6. Капнист В.В. Избранные произведения. Л.: Сов. писатель, 1973. 615 с.
7. Лосев А.Ф. Мифология греков и римлян. М.: Мысль, 1996. 975 с.
8. Поэты 1790-1810-х годов. Л.: Сов. писатель, 1971. 890 с.
9. Поэты 1820-1830-х годов: в 2 т. Л.: Сов. писатель, 1972.
10. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений. В 10 т. Т. 2. М.: АН СССР, 1963. 462 с.
11. Ростопчина Е.П. Талисман. Избранная лирика. Драма. Документы, письма, воспоминания. М.: Моск. рабочий, 1987. 319 с.
12. Русская литература - век XVIII. Лирика. М.: Худож. лит., 1990. 735 с.
13. Тютчев Ф.И. Полное собрание стихотворений. Л.: Сов. писатель, 1987. 448 с.
14. Фрейденберг О.М. Поэтика сюжета и жанра. М.: Радуга, 1997. 448 с.
15. Хвостов Д.И. Полное собрание стихотворений графа Хвостова. В 8 т. Т. 5. СПб, 1830. 404 с.
16. Эмблемы и символы. М.: Интрада, 2000. 367 с.
17. Эпштейн М.Н. «Природа, мир, тайник вселенной. »: Система пейзажных образов в русской поэзии. М.: Высш. шк., 1990. 303 с.
18. Эстетика немецких романтиков: пер. с нем. М.: Искусство, 1987. 736 с.
19. Horace. Odes and epodes. Harvard, 1995. 438 p. Latin and English.
