CC BY
68
Психология и философия: личность
рефлексирующего человека
(размышления философа)
Петр Рябов
АЛЕКСЕЙ БОРОВОЙ И ФРЕЙДИЗМ (по архивным источникам)
Аннотация. Рассматривается понимание Алексеем Боровым -теоретиком постклассического анархизма - идеи личностной уникальности по материалам его неопубликованных мемуаров, дневников и статей.
Ключевые слова: психоанализ; романтизм; иррационализм; анархизм; свобода; уникальность личности; индивидуализм.
Abstract. Ideas of personal uniqueness in understanding of Alexey Boro-voy - theorist of post-classical anarchism - are examined on the materials of his unpublished memoirs, diaries and articles.
Keywords: psychoanalysis; romanticism; irrationalism; anarchism; liberty; personal uniqueness; individualism.
В начале ХХ века идеи психоанализа оказывают влияние на русскую философию и культуру
В первой трети ХХ века в Россию активно проникают идеи формирующегося в Европе психоанализа: и как психиатрической практики, и как философского, психологического и культурологического течения. Идеи Зигмунда Фрейда о человеке находят живой и разнообразный отклик среди российских мыслителей и преломление в их творчестве.
Видным представителем российской культуры, на которого фрейдизм оказал определенное влияние, был Алексей Алексеевич Боровой (1875-1935) — полузабы-
Фонд Алексея Борового
А. Боровой — одна из ключевых фигур русской культуры начала ХХ века
тый ныне мыслитель-энциклопедист, общественный деятель, крупнейший теоретик постклассического анархизма, оригинальный философ, великолепный оратор, преподаватель Московского университета, талантливый музыкант, социолог, психолог, правовед, историк и экономист, обаятельный человек и вдохновенный романтик [1; 2].
Фонд А. Борового в Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ) содержит неопубликованные материалы (в частности, замечательные монументальные мемуары мыслителя, его дневники времен ссылки в Вятку и Владимир (19291935), рукопись интереснейшей книги «Достоевский», над которой он работал последние 15 лет жизни и которую успел завершить), позволяющие рассмотреть разнообразное влияние фрейдизма на русского анархиста. Это поможет полнее представить себе его философию и личность и расширит наши представления о распространении психоаналитических идей в русской культуре эпохи Великой Российской революции 1917-1921 гг.
Алексей Боровой был личностью огромного дарования и энергии, общавшейся с наиболее замечательными фигурами своего времени (как из среды философов и ученых, так и из среды музыкантов, поэтов, художников, артистов Европы и России) и жадно впитывавшей разнообразные духовные влияния современности в стремлении к философскому синтезу и обновлению анархизма. Достаточно сказать, что среди его близких знакомых и товарищей были: философы Г.Г. Шпет, Б.П. Вышеславцев, И.А. Ильин; поэты и писатели М.А. Волошин, А. Белый (Б.Н. Бугаев), К.Д. Бальмонт, В.В. Маяковский (рисовавший его портреты), А.Н. Толстой (писавший об А. Боровом на страницах «Хождения по мукам»); ученые — юристы, экономисты и историки — Ф.Н. Плевако, Б.А. Кистяковский, А.И. Чупров, М.М. Ковалевский, А.К. Дживелегов; деятели искусства А.Н. Скрябин, М.Н. Ермолова, И.Э. Грабарь, С.В. Герасимов, С.Т. Коненков; революционеры В.Н. Фигнер, П.А. Кропоткин, Н.И. Махно, Э. Гольдман.
Во время своих заграничных поездок (в 1903-1905 и 1911-1913 гг.) Алексей Алексеевич в Париже посетил лекцию Анри Бергсона, общался с теоретиком революционных синдикалистов социальным философом Жоржем Сорелем, легендарным лидером социалистов Жаном Жоресом и крупнейшим французским историком Альфонсом Оларом, был знаком и переписывался с известным социологом Робертом Михельсом.
Круг интересов А. Борового был весьма широк
Жизнь, личность, творчество, свобода -основные проблемы творчества А. Борового
Интерес к психоанализу
Круг вопросов, которым А. Боровой посвящал свои лекции, статьи, брошюры и книги, — весьма широк. Назову: монументальную двухтомную историко-право-вую диссертацию о личной свободе во Французской революции, очерк о Париже, исторические очерки об истории социалистической мысли и о современном масонстве, работы о М.А. Бакунине и Ф.М. Достоевском, сочинения, критикующие парламентаризм и пропагандирующие революционный синдикализм, учебник по политической экономии, блестящую книгу «Общественные идеалы современного человечества. Либерализм, социализм, анархизм» (с которой молодой приват-доцент Московского университета в 1906 г. ворвался в русскую общественную мысль и начал обновление анархического мировоззрения), поздние книги «Анархизм» и «Личность и общество в анархическом мировоззрении», неопубликованные мемуары.
Однако все многообразное творчество А. Борового фокусировалось вокруг основных понятий: жизнь, личность, творчество, свобода (причем эти лейтмотивы романтического философа неразрывно связаны друг с другом). А. Боровой исследовал: психологию творчества, неизбывный трагический конфликт личности и общества, столкновение разума и чувств в человеке. Он эволюционировал от философии жизни к экзистенциально ориентированному мировоззрению. Убежденный персоналист и анархист, А. Боровой в своем подходе к человеку исследовал витальную стихию в культуре, человеческие экстазы вдохновения, тайну Эроса и сексуальности, развращающий личность гипноз власти как социально-психологического явления. Он писал о «человеке без кавычек» (экзистенции), о конфликте «живого и мертвого» (то есть, говоря языком созвучного ему Н.А. Бердяева, о противостоянии творчества и объективации), о гнетущей и мертвящей силе рационализма и сциентизма и противостоящей им интуиции и дорациональном в человеке. Уже из этого понятно, что чуткий и восприимчивый мыслитель-эрудит не мог пройти мимо идей З. Фрейда.
Хотя фрейдизм — отнюдь не самый существенный элемент в том идейном синтезе, который осуществлял Алексей Боровой (наиболее значимыми для него мыслителями в разное время были Карл Маркс, Фридрих Ницше, Макс Штирнер, Жорж Сорель, а в поздний период творчества, в 1910-1930-е гг., — Федор Достоевский, Михаил Бакунин и Анри Бергсон), все же интерес к психоанализу и его основателю и восприятие его идей ощущается во многих работах А. Борового. Я не буду
Интерес к личности и идеям З. Фрейда
Этюды З. Фрейда привлекли внимание А. Борового
здесь подробно излагать антропологические, персоноло-гические и психологические воззрения Алексея Борового, его взгляды на личность, власть, общество и творчество, поскольку это потребовало бы обширного и фундаментального монографического исследования. Коснусь лишь тех аспектов его творчества, где прямо или косвенно заметно влияние психоаналитической традиции.
Интерес к личности и идеям выдающегося австрийского психолога появился у А. Борового в конце его двухлетней заграничной командировки с целью написания диссертационного исследования. Описывая в мемуарах, как летом 1905 г. он посетил Вену, по дороге домой из Парижа и Берлина, русский философ, в частности, отмечал: «Любопытство привело меня в аудиторию З. Фрейда, имевшего тогда и среди русских немало почитателей. Впервые здесь я познакомился и с его работами и получил впечатление, что для исследовательской работы по "психоаналитическому" методу Фрейда требуется и голова, подобная фрейдовской, иначе утрированный механицизм школы превращает исследование в карикатуру. Впоследствии, знакомясь с трудами отечественных и иностранных "фрейдистов", я все более и более убеждался в справедливости этого впечатления.
Небольшие этюды З. Фрейда — "Леонардо да Винчи", "Сон", помнится, мне тогда очень понравились» [3, с. 152]. К сожалению, из этого отрывка воспоминаний неясно, состоялось ли личное знакомство молодого русского анархиста и знаменитого венского профессора. Также остается сожалеть, что А. Боровой не оставил портрета личности З. Фрейда (подобно тому, как он ярко описал лекцию Анри Бергсона в Париже; вообще, выразительные портреты сотен прославленных, и не очень, современников украшают мемуары Борового и составляют одну из самых их замечательных сторон). Тем не менее в приведенных строках вполне отчетливо, хотя и лаконично, сформулировано то изначальное отношение А. Борового к фрейдизму, которое и в дальнейшем останется у него неизменным: явно выраженный интерес к методологии З. Фрейда, огромное уважение к его дарованию и вместе с тем критическое отношение ко многим эпигонам фрейдизма, догматически редуцирующим личность к чему-то плоскому и доводящим плодотворный подход мэтра до абсурда и карикатуры*.
* Интересно, что в именном указателе к своим мемуарам среди многих сотен имен А. Боровым указан и З. Фрейд с более чем лаконичным и несколько странным определением — «биолог» [4, с. 270].
Летом 1905 г. А. Боровой посетил З. Фрейда в Вене
А. Боровой пытался защитить З. Фрейда от фрейдистов и К. Маркса от марксистов
А. Боровой
критиковал
фрейдистов,
упрощенно
трактующих
Ф.М. Достоевского
Позднее сходные мысли не раз будут повторяться в различных контекстах в сочинениях русского мыслителя. В своем дневнике 28 июля 1933 г., критикуя советского литературоведа Л. Войтоловского за «экономический материализм» и редукцию всей сложности жизни и культуры к экономическим факторам, ссыльный анархист, между прочим, отмечал: «И остроумный Войтиловский [Войтоловский] порой напоминает неуклюжих фрейдистов, пытающихся производить психоаналитические опыты, без таланта, остроумия и тонкого мастерства учителя. Здесь также verba magistri* иной раз отнимают собственный разум. И некоторые творцы жестоко пострадали от коммивояжерского усердия» [5, с. 85].
Алексей Алексеевич противопоставил интересных мыслителей, предложивших плодотворный (хоть и однобокий) взгляд на человека, — Карла Маркса и Зигмунда Фрейда их догматическим ученикам, утрирующим эту однобокость до упрощения и нелепости. Защита З. Фрейда от фрейдистов и К. Маркса от марксистов не раз присутствует в сочинениях русского анархиста. Конечно, и биологически-инстинктивное, и экономическое играют свою роль в жизни личности и в культуре, но абсолютизировать то или другое — неправильно, полагал А. Боровой.
Сходные мысли высказал русский философ в своей замечательной книге о Ф.М. Достоевском. Высоко оценив трактовку В.В. Розановым темы Эроса в жизни и творчестве Ф.М. Достоевского, восхищаясь глубиной его понимания писателя, Алексей Боровой подчеркивал: «Все остальное, имеющее место в литературе, — жалкие попытки охарактеризовать сложную природу предвзятыми шаблонами, свидетельствующие о полном непонимании проблемы "пола" и "греха" в смысле Достоевского» [6, с. 48]. И в связи с этим анархист обрушился на русских авторов-фрейдистов, пытавшихся (по его мнению, чрезвычайно неудачно и вульгарно) по-фрейдистски истолковать взгляды Ф.М. Достоевского. Он критиковал книгу А. Кашиной-Евреиновой «Подполье гения (сексуальные источники творчества Достоевского)» как «безбрежно наивную, состряпанную по Фрейду» и книгу фрейдиста И. Нейфельда «Достоевский. Психоаналитический очерк» как неудовлетворительную попытку вывести «всего Достоевского и всё у Достоевского из "комплекса Эдипа"» (имея в виду отцеубийство в «Братьях Карамазовых») [6, с. 48].
Слово Учителя (лат.).
А. Боровой
обрушился с
критикой на
упрощенчески-
догматические
трактовки
Ф.М. Достоевского
Русский философ-анархист в своих сочинениях защищал З. Фрейда от догматических фрейдистов
Интерес к иррациональному
Понятие бессознательного использовалось А. Боровым при анализе творчества и феномена власти
Защищая герменевтический подход к личности и творчеству великого писателя, А. Боровой вновь попутно обрушился с критикой — не на самого З. Фрейда и его психоанализ, а на упрощенчески-догматические трактовки творчества Ф.М. Достоевского, даваемые некритическими российскими фрейдистами, бесстрашно противопоставив им в качестве примера подлинной тонкости, чуткости и понимания такого запрещенного и неудобного в СССР автора, как В.В. Розанов.
Выступая против крайностей фрейдизма, Алексей Боровой часто проявлял интерес к проблемам и подходам в осмыслении человека, предложенным этим новым течением. Находясь во Владимирской ссылке, 25 октября 1933 г. он записывает в дневник свои мысли о прочитанной им книге Ю. Каннабиха «История психиатрии» (Л.: Гос. мед. изд-во, 1928), делая из нее обширные выписки и демонстрируя свой интерес к этой области знания: «Для меня эта книга старого знакомого была приятным открытием. Я давно хотел получить что-нибудь в этом роде. К сожалению, это не совсем то, что я хотел. Это — первая попытка "истории". Я ждал характеристики основных типов психозов» [7, с. 27-27 об.].
За несколько месяцев до смерти, 5 июня 1935 г., в дневнике А. Борового появился подробный рассказ о том, как ссыльный анархист-эрудит взялся перечитывать сочинения Л. Захер-Мазоха [8, с. 84 об.-85]. Впервые он прочитал их летом 1905 г. (в одно время со своим посещением З. Фрейда в Вене) и тогда не нашел в них ничего интересного, но теперь, спустя 30 лет, перед лицом смерти и бесчеловечного тоталитарного режима и под влиянием многолетнего углубленного изучения творчества Ф.М. Достоевского, перечитав заново, оценил их более высоко. Алексей Алексеевич был слишком здоровой, отнюдь не «декадентской» натурой, чтобы вполне принять и «достоевщину» (не Ф.М. Достоевского!), и мазохизм. Однако усиление трагического чувства жизни усиливало в нем интерес к иррациональному, зверскому в человеке (и в человеческой сексуальности) и к «подполью» души.
Активно использовал А. Боровой в своих размышлениях и фрейдовское понятие бессознательного. В своих воспоминаниях, осмысливая собственное ораторское искусство и роль экстатического вдохновения в нем, мемуарист, между прочим, замечает: «Бесспорно, эмоциональный подъем во время ораторского выступления обусловливает и повышенное умственное творчество.
А. Боровой об иррациональной природе власти
Размышления А. Борового о социальном бессознательном
Перед оратором внезапно разверзается неисчерпаемая сокровищница подсознательного, из которой он, руководимый чувством меры, особенностями момента, может брать все нужное» [4, с. 216]. Постоянный интерес анархиста к психологии творчества в сочетании с недоверием к рационалистическим подходам, заставляли его с интересом обращаться к идеям фрейдизма. Также любвеобильного Алексея Борового всегда практически и теоретически интересовала стихия Эроса и проблема возгонки (сублимации) эротической энергии в сферу творчества и духовной жизни человека, что усиливало его интерес к психоанализу.
Печать влияния психоанализа лежит и на попытках осмысления философом-анархистом феномена власти во всей его многомерности и сложности. Так, в своей поздней (конца 1920-х гг.) рукописи «Власть» А. Боровой, комбинируя социологический и психологический анализ власти, прибегает к языку фрейдизма (в сочетании с использованием левогегельянской концепции отчуждения и фетишизации): «И, чем обширнее социальный круг, чем сложнее сеть психических взаимодействий, в которые включена подлинная реальность — человек, тем сильнее и полнее опутана она иррациональностью слагающихся клубком таинственных велений, вышедших из собственных ее устремлений, признаний, соглашений или молчаливых присоединений, но теперь сковывающих ее чудесной силой. Каждая отдельная конкретная личность - оригинальная, неповторимая, единственная, реальная — подчинена, таким образом, сверхиндивидуальному, абстрактному и безотчетному синтезу устремлений и воль отдельных личностей» [9, с. 9—10]. Разбирая далее в работе различные виды власти, мыслитель особо выделяет среди них ту, которая, «по крайней мере, при современных познавательных средствах, представляется иррациональной и в большинстве случаев не поддается хоть сколь-нибудь убедительному анализу. Движения подсознательные, инстинкты играют здесь бесспорно первенствующую роль» [Там же, с. 13—14]. «И бунт анархизма против власти абстракций над людьми обусловливается, прежде всего, тем, что анархическое мировоззрение есть мировоззрение не политически только, не юридически, но реально психически свободной личности» [Там же, с. 26].
Как нетрудно заметить, беспощадная штирнериан-ская критика «фетишизмов», «призраков» и отчуждения личности, а также бергсоновские виталистские идеи об иррациональной жизненной стихии как «жизненном
Осмысление собственных сновидений — важная часть рефлексий Алексея Борового
А. Боровой подробно анализировал около трех десятков своих снов
Собственные сновидения А. Боровой описывал с поразительной откровенностью
порыве», деградирующем в мертвых абстракциях и инертных формах бытия «закрытого общества», мастерски дополняются здесь Алексеем Боровым элементами психоаналитического инструментария в рассмотрении личного и общественного бессознательного. Ход его мысли в чем-то предугадывал последующие рассуждения Эриха Фромма о социальном бессознательном, связывая воедино социальную критику и психологический анализ личности, существующей в «больном», отчужденном обществе. И даже истоки фроммовской мысли те же, что у Борового: сплав марксистской (левогегельян-ской), фрейдистской и экзистенциальной традиций в анализе власти и ее дегуманизирующего и порабощаю-ще-гипнотического воздействия на человека и в попытках ее преодоления.
Есть, однако, еще одна область многообразных интересов А. Борового, где влияние психоаналитической традиции на него особенно заметно и выразительно. Будучи всецело порождением романтической культуры, романтиком в полном смысле этого слова, человеком огромного воображения и мыслителем, пристально интересующимся «теневой стороной» человеческой души, Боровой придавал огромное значение сновидениям как важной стороне человеческой жизни и «окну» в бессознательное. Их осмысление помогало ему в постижении личности, прежде всего собственной, путем интроспекции. Как мы помним, русский философ особенно высоко оценивал работу З. Фрейда о сновидениях как впечатлившую его при первом же знакомстве с ней.
В своем дневнике эпохи ссылок в Вятку и Владимир (1928-1935) Алексей Боровой приводил, подробно осмысливая, около трех десятков собственных снов. И здесь переклички с фрейдизмом, естественно, особенно заметны и очевидны (см., например, записи от 12 июля 1930 г. [10, с. 120-121 об.]; от 6 июня 1931 г. [Там же, с. 152 об.-155 об.); от 7 июля 1931 г. [Там же, с. 155 об.-156]; от 4 марта 1933 г. [5, с. 9]; от 18 декабря 1933 г. [7, с. 41 об.-42]). Важно подчеркнуть, что в дневнике он описывал не столько «внешние» события жизни, сколько их внутреннее преломление в себе.
Собственные сновидения А. Боровой фиксировал с поразительной откровенностью, порой подвергая их беспощадному самоанализу, порой оставляя без объяснения или несколько «олитературивая». Поражает память философа (далеко не все люди столь отчетливо помнят свои сны), его искренность (пусть и перед собственным дневником), восприимчивость (А. Боровой был музы-
кантом и поэтом в своем творчестве и жизни). Удивительны также богатство фантазии и тонкость в интерпретации снов, обилие причудливых и вещих «ночных» предчувствий и ассоциаций в сочетании с ясностью и трезвостью «дневной» мысли. В этих контекстах сон оказывался откровеннее, многомернее, правдивее, свободнее и поучительнее унылой, голодной, пошлой и несвободной яви для ссыльного и старого анархиста.
Таким образом, описание сновидений Алексея Борового в его дневниках одновременно дает ключ к внутреннему миру его незаурядной личности, а также является своеобразным памятником жуткой атмосферы эпохи тотального обесчеловечивания, а также еще одним свидетельством восприятия и применения фрейдовского психоанализа в России 1920—1930-х гг.
Ограничусь некоторыми наиболее яркими примерами.
Сны А. Борового Несколько сновидений А. Борового отражают его
об ушедшей любви неудачно завершившийся последний любовный роман в
и их «фрейдистское» т-, т п л .-.п л 1 1
Вятке. Так, 6 июня 1931 г. философ записывал в своем
истолкование
дневнике: «Я видел сон, который, когда я проснулся, встал передо мной так рельефно, что я его записал почти дословно, только собственные имена взял из первого попавшегося романа Голсуорси. Сон — в сложной, но ясной для меня форме — отражает мои настроения» [10, с. 152 об.]. Далее следует сон (в обличье новеллы) — о несчастной любви, выражающий чувства разочарования, стыда и досады и в непрямой форме являющийся ключом к реальной ситуации А. Борового. Он завершает свое описание сна прямой, более чем лаконичной и выразительной репликой: «Фрейд?» [Там же, с. 155 об.]. Таким образом, здесь имеет место уже прямое обращение к создателю психоанализа и автору «Толкования сновидений».
Снова и снова во сне В следующей записи — от 7 июля 1931 г. — А. Боровой
тема умершей любви снова во сне обращается к теме умершей любви и разочарования в ней. Приведу в сокращении этот сон, в котором его вятская возлюбленная Л.П. Мещерина фигурирует под прозвищем Синяя птица (Алексей Алексеевич, с его пылким воображением и страстью к мифологизации мира любил придумывать людям и даже животным особые имена; например, свою вторую жену Эмилию Васильевну Струве он называл Белочкой).
«Мне снилось. Синяя «Мне снилось.
птица умерла» Синяя птица умерла. Никогда более ее не поймать.
Она лежала высоко — вытянувшись, уже похолодевшая, с ее обычно строгим хмурым лицом. Страстное том-
Вещие сны: пророчества и предупреждения о грядущих несчастьях
«Поток
переживаний, свободный от логизирующей силы» во сне
ление, которое будило во мне это лицо при жизни, исчезло. Осталась тоска, неизъяснимая боль.
Все уже было передумано, все слезы выплаканы, я был опустошенным.
И вдруг из складок платья умершей выползло страшное, ужасное чудовище. Длинное и гибкое, как змея, но в меховой шкуре, как ласка, с множеством кривых, быстрых ножек, кончающихся острыми когтями... Я замер. Оно скользнуло ко мне, и острые его коготки вцепились в мое сердце...
...Я проснулся...» [10, с. 155 об.-156]. В этом сне, в котором красавица превращается в отвратительное чудовище, ярко выразились смерть любви и разочарование романтика. За полгода до смерти, 22 марта 1935 г., А. Боровому приснится сон о другой любимой женщине [8, с. 77 об.].
Сны А. Борового разнообразны по настроению, теме, степени реализма и связи с событиями его дневной жизни. Иногда в этих снах отражаются сюжеты книг, прочитанных в последнее время философом. В ссылке он прочитал несколько книг (в основном мемуарных) генералов и политиков Первой мировой войны. И вот 17 октября 1934 г. он описывал в дневнике сон, в котором видел... кайзера Вильгельма II во главе поезда, генералов и военной армады [Там же, с. 47 об.]. Тревожные сны о предательстве видел он о своем товарище, видном анархисте, учителе и сподвижнике Н.И. Махно, П.А. Аршинове, позднее предавшем анархизм, отрекшемся от него и перешедшем к большевикам (сон 25 апреля 1934 г.) [Там же, с. 20-20 об.], а узнав об измене 14 января 1935 г., А. Боровой воспринял сон как вещий [Там же, с. 67 об.-68]. Другой вещий сон-предчувствие открыл Алексею Алексеевичу скорую смерть далекого, но любимого человека - брата Саши (3 июля 1934 г.) [Там же, с. 25]. Что вскоре и случилось.
Размышляя о собственных снах, А. Боровой комментировал: «Образчик ослепительно ясного сплетения действительности со сном» (25 августа 1930 г.) [10, с. 126]. А 2 сентября 1929 г. автор дневника, оказавшись в ссылке в Вятке, признавался самому себе: «У меня теперь какое-то особенное обилие пестрых и ярких снов. Самые сны - банальные. М[ожет] б[ыть], потому что я совершенно один, всплывает не заслоненное шумом -все затаенное в мыслях и чувствах?» [Там же, с. 76-77 об.]. Осмысливая же свой сон (в котором действуют и его вторая жена - Э.В. Струве - Белочка, и ее бывший муж) 12 июля 1930 г., Алексей Алексеевич раз-
Сны как зеркало индивидуальной души и ужасов эпохи
Сны о еде
мышлял как искушенный психоаналитик: «Итак, сон воспроизвел в иных планах картину, пережитую перед сном. Удивительное совпадение мыслей — у меня и Белочки — повторилось во сне. Новое любопытнейшее совпадение, явно связанное с первым невидимыми путями подсознания. Форма сохранилась, и поток переживаний, свободный от логизирующей силы, свойственной бодрствованию, влил новое, кажется мне, бесконечно далекое и чуждое содержание» [10, с. 121]. Вот пример фрейдистской интерпретации собственных сновидений А.А. Боровым.
Наиболее интересны те сны А. Борового, в которых сквозь его личное сознание и судьбу завуалированно проступает жуть эпохи, вдруг наяву превратившейся из гофмановской в кафкианскую вселенную. Он почти не пишет о событиях современности, но она прорывается в кошмарах его снов. Поистине наваждением становятся для ссыльного анархиста в эпоху голода сны о еде.
Вспомним, что 1932—1933 гг. — страшные годы Голо-
«Бытие определяет сознание»
преследуют бывшего домора, социального геноцида, сознательно организо-
университетского
, ванного большевистским государством против своего
профессора... J L L
сопротивляющегося народа и унесшего, по подсчетам историков, от пяти до семи миллионов (!) человеческих жизней [11]. И вот сны о еде преследуют А. Борового, в недавнем прошлом — университетского профессора, богемного гурмана, любившего коротать ночи в изысканных ресторанах Москвы, а ныне нищего, одинокого и больного ссыльного, живущего среди голодающей провинции.
12 августа 1930 г. он иронично и горько размышлял об официальной марксистской догме «примата бытия над сознанием»: «Бытие определяет сознание. Вчера в УРК наглотался овощного форшмаку и овсяной каши на постном масле. И ночью мне снилось ослепительное пиршество». Далее следует подробное описание блюд, роскошной еды и... финал: «Я ел, ел и проснулся с испорченным желудком» [10, с. 124 об.—125]. 4 марта 1933 г. в разгар голода, во Владимире: «Еще Эпикур знал это. Какая правда! За последнее время я видел уже два обжорных сна. Возбудители: а) владимирская столовка, где голодно и грязно; б) чудеснейшая выдумка Eug. Sue — "La gourmandise"»* [5, с. 9]. Так в сознании (и бессознательном) А. Борового сталкивались реальность и грезы, голод наяву и чревоугодие в романах. Сон же был
* Имеется в виду, возможно, роман Эжена Сю «Семь смертных грехов» и, соответственно, «Чревоугодие».
Голодные сны в разгар Голодомора
Ощущение катастрофизма происходящего вокруг
Кафкианский или хармсовский сны...
для него местом встречи этих двух миров. И фрейдистские методы помогали прояснению ситуации.
3 июля 1934 г. философ-анархист продолжает размышлять на примерах новых снов о связи соматики и психики человека, а также о нарастающей атмосфере абсурда, несвободы, тревоги и угрозы: «Нет, баста! Больше не буду есть на ночь. Поел чечевицы - и опять кошмарный сон - тягучий, длительный и сложный. Началось, как всегда, - с внезапно выросшего чувства опасности - отовсюду. Я заключен в башне на высоте, но вход и выход только извне, и я должен перепрыгивать зачем-то в другое помещение над страшной бездной» [8, с. 25].
Тревога, ощущение катастрофизма происходящего вокруг нарастали в Алексее Боровом, и чем ужаснее, удушливее и тяжелее становилась «внешняя» жизнь, чем меньше он позволял себе открыто и сознательно высказываться о происходящем в своих дневниках, усиливая самоцензуру, тем красноречивее говорило во сне его бессознательное, тем насыщеннее и фантасмагорич-нее становились его сны.
Вот какой «кафкианский» или «хармсовский» сон приснился ему в ночь на 18 февраля 1933 г., выразив невероятный инфернальный ужас перед собственной беспомощностью, перед чудовищной несвободой, предчувствиями террора и смерти (привожу этот сон в сокращении): «Кошмарная ночь... Я в каком-то отеле с множеством людей. В отеле - человек странный, неопределенного возраста, мямля, скрытный. У него - огромный тигр на свободе, который прячется то там, то здесь, неожиданно нападает на людей и разрывает их. Ужас в том, что нет средств борьбы против тигра и его владельца. Ни того ни другого нельзя почему-то удалить из общежития, никакого оружия для защиты ни у кого нет. Все ограничивается спорами, жалобами и редкими словесными столкновениями с ипохондриком-хозяином тигра. А тигр где-нибудь недалеко, готовый к прыжку. Иногда, впрочем, он мирно проходит между нас, и мы швыряем в него всякие пустяки, на что он не обращает никакого внимания. <...> В этот момент, когда лев-тигр оторвал голову, я проснулся. В груди - боль, стук в сердце, висках. На часах - И 4 [половина 4-го]. Прыжки тигра были стуком моего собственного сердца» [12, с. 97-98]. В этом описании феноменологически точно и отстраненно отражено состояние А. Борового, и не обязательно быть психоаналитиком, чтобы считать его содержание.
Смешение эпох, ужас перед несвободой и предчувствие террора
Эпохи
перепутались...
25 апреля 1934 г. Алексей Боровой занес в дневник описание еще одного сна, которое я привожу в выдержках (оставляя в стороне многие детали и подробности): «Сегодня ночью меня мучил кошмар. Снилось - я в заключении. Со мной в камере до 20-30 товарищей, узнаю кое-кого из голострудовцев*. <...> Споры, шум, звук шпор. - Как будто, жандармы. И что-то блестящее есть в мундире. Мне грозят и хотят отобрать книги. Я волнуюсь, кричу и сажусь писать письмо Сталину (так у А. Борового! - П.Р.).
Эпохи перепутались. Пишу, что хотя а[нархизм] и признан сейчас «вредным» учением, но придет время, когда поймут, что всемирное течение, имеющее свою философию и свою политическую теорию, не может не выговорить себя до конца. То, что я написал Сталину, меня совершенно успокаивает» [8, с. 20-20 об.]. Кошмарный сон оказывается реалистичнее и откровеннее, чем реальность: в нем у А. Борового смешались чекисты и жандармы. Он поднял голос в защиту своих анархических убеждений и пишет письмо Сталину - всесильному тирану, о котором постоянно старательно и выразительно умалчивал в своем дневнике.
Так до самого конца жизни для романтичного Алексея Борового сны оставались средством самопознания, важной частью жизни, зеркалом души и реальности, существенным орудием самопознания.
1. Рублев Д.И., Рябов П.В. Алексей Алексеевич Боровой. Человек, мыслитель, анархист // Россия и современный мир. - 2011. - № 2(71). - С. 221-239.
2. Рябов П.В. Романтический анархизм Алексея Борового (из истории русской философии жизни) // Историко-философский ежегодник'2011. - М., 2013. - С. 416435.
3. Боровой А.А. Моя жизнь. Воспоминания. Гл. VI-X. - РГАЛИ. Ф. 1023. Оп. 1. Д. 167.
4. Боровой А.А. Моя жизнь. Воспоминания. Гл. XXVI-XXXI. - РГАЛИ. Ф. 1023. Оп. 1. Д. 171.
5. Боровой А.А. Дневник. 25 февраля - 24 августа 1933. - РГАЛИ. Ф. 1023. Оп. 1. Д. 175.
6. Боровой А.А. Достоевский. Книга. Последний вариант. - РГАЛИ. Ф. 1023. Оп. 1. Д. 113.
* Членов Союза анархо-синдикалистской пропаганды «Голос Труда», активным участником которого был и А. Боровой.
7. Боровой А.А. Дневник. 24 августа 1933 — 17 января 1934. - РГАЛИ. Ф. 1023. Оп. 1. Д. 176.
8. Боровой А.А. Дневник. 20 января 1934 — 21 ноября 1935. — РГАЛИ. Ф. 1023. Оп. 1. Д. 177.
9. Боровой А. Власть. — М., 2012.
10. Боровой А.А. Дневник. 12 апреля 1928 — 22 января 1932. — РГАЛИ. Ф. 1023. Оп. 1. Д. 173.
11. Кондрашин В.В. Голод 1932—1933 годов: трагедия российской деревни. — М., 2008.
12. Боровой А.А. Дневник. 30 января 1932 — 21 февраля 1933. — РГАЛИ. Ф. 1023. Оп. 1. Д. 174.
