CC BY-NC-ND
29
Из лингвистических архивов
А.А. Реформатский
Александр Сергеевич Орлов Публикация и вступление М.А. Реформатской
Воспоминания об университетском учителе автора, историке древнерусской литературы. Даны подробности московского быта начала 1920-х годов. Сделана попытка воспроизвести разговорную речь А.С. Орлова.
Ключевые слова: Историко-филологический факультет Московского университета в начале 1920-х годов; работы по упорядочению орфографии в 1930-е годы; отношение А.С. Орлова к Д.Н. Ушакову, Н.К. Пиксанову и С.П. Обнорскому.
От публикатора
Александр Александрович Реформатский осознавал себя укорененным в жизни, культуре, науке благодаря присущему ему чувству связи поколений — учителей с учениками. Оно ярко отразилось в серии его очерков об учителях гимназической и университетской поры. Он не предназначал их для печати, не шлифовал, не подвергал автоцензуре, словом, писал как Бог на душу положит, перемежая серьезное с потешным, литературно дозволенное с ненормативным: только бы не упустить живые детали, позволяющие восстановить обстановку общения с многими колоритными и милыми его сердцу людьми. Надеюсь, что и читателям этой книги будет любопытно познакомиться с воспоминаниями об одном из его учителей А.С. Орлове, «незабвенном учителе, чудаке и острослове».
М. А. Реформатская
•к -к -к
Среди моих университетских учителей особое место занимает Александр Сергеевич Орлов, человек очень талантливый и зело примечательный. В молодости был, судя по рассказам, большим донжуаном и успех имел. А про его женитьбу рассказывал мне Дмитрий Николаевич Ушаков так. Дочь очень богатого купца, Мария Митро-фановна, решила выйти за Орлова. Это был скандал и суи генерис «мезальянс» в купеческом доме. Дочь все же сломила сопротивление © Реформатская М.А., 2015
отца. Тогда он повез ее в Рогожскую бить поклоны. Дочь бьет, а отца спрашивает другой туз: «Митрофан, чего дочь тиранишь, аль грехи?» — «Нет, замуж выдаю...» — «Чем торгует?» — «Нет, студент!» — «Ох, плохи твои дела, Митрофан!» А «студент-то» вышел в академики!
Но донжуанской карьере положила конец черная оспа, которой он переболел в 1919 году. Рябины — рябинами, но, главное, — нос: он стал огромен и весь изрыт оспой (позднее, в годы, когда Орлов был уже академиком, ему сделали какую-то хитрую ринопластику, и «подправили» нос-то!)
* * *
Я познакомился с Александром Сергеевичем уже после оспы, когда я с 1920 года стал «бешено» заниматься в университете, наверстывая упущенное в 1918-1919 гг. Я много слушал Орлова, работал у него в семинариях, сдавал ему палеографию и народную словесность, а семинарий был по курсу древнерусской литературы. Вот тут-то я и подружился с Александром Сергеевичем. Занимались мы «на антресолях», куда попадали по деревянной лесенке времен Грановского и Шевырева. Было и уютно, и интересно, и непринужденно. Поражал иной раз Орлов своими «увертюрами». Так однажды начал он с рассказа, как его и брата Серегу нянька мыла в корыте. Мы сперва обалдели, а потом поняли, как хитро А.С. подвел нас под одну манеру описания, что мы дальше и разбирали на семинарии.
У меня была тема об источниках повести XVIII века о Ярополе — забавной сюите из авантюрных звеньев. А.С. толкнул меня на «1001 ночь», и я через него познакомился с этой замечательной штукой. Приходилось мне по работе заходить к нему в развалюгу у Дорогомиловского моста. Я не знаю, где в это время была Марья Митрофановна, но дома творилось у Орлова нечто невероятное: он был с утра «на парах», в подштанниках, сверх рубахи — пальто и на босу ногу шлепанцы. Нужные мне книги он искал... в бельевой корзине, где вместе с грязным бельем лежали рукописи и книги. Увидав меня, Александр Сергеевич начал экс-абрупто: «Вот, Дашка-то — молодец! Пришли к Сереге в его полуподвал, искать самогон, а Сергей трубки-то успел спрятать, ну, а Дашка-то жопой в нишу. А там у них и стояли бутыли-то. Так эти аспиды ничего не увидали. А все Дашкина жопа — ух, здорова!» Если бы я просто был студент и всё, то я бы из этого монолога ничего не понял, но я был знаком с братом А.С., профессором гигиены Московского университета, жившим в полуподвале в клинических зданиях на Царицынской (ныне Пироговской) улице, а «подругой» его была служительница Дарья. Они ловко гнали из денатуры водку, а мы были их клиентами по этой
части. Вот поэтому-то я не выпялил бельмы, а с интересом прослушал колоритный рассказ Александра Сергеевича и еще раз понял, какой он рассказчик, в чем убеждался много раз и впоследствии.
Когда я прочитал свой доклад о Ярополе, Орлов был очень доволен и мне, студенту, подарил свои книжки «Катырева Ростовского» и «Воинскую повесть»1, которые я свято храню с его надписями.
Слышал я блестящие доклады Александра Сергеевича в Обществе любителей российской словесности и в ГАХНе , где он брал, допустим, Летопись и показывал, что это в отдельных местах настоящая поэзия, обладающая своей, особой поэтикой, которую Орлов мастерски описывал и показывал в своих выступлениях.
В начале 30—х годов А.С. Орлов был директором Музея книги, документа и письма и приезжал в Москву, которую он покинул после избрания в академики, в научно — исследовательский институт ОГИЗа, где я в то время работал. Был он тогда толков, но хитер, а в более простом кругу, вроде меня, озоровал неподражаемо. Высказывал он такое мнение об «Анне Карениной»: «Вот писал Лев Толстой там про охоту, да про Наполеонов разных — и как здорово выходило, а тут (в «Анне Карениной») такой французский блядувар развел, что и не узнать его!»
Интереснее у нас были встречи во второй половине 30-х годов, когда работали две орфографические комиссии: одна в Ленинграде при Академии наук (Обнорский, Щерба, Бархударов, Филиппов, Чернышов, Ляпунова, Истрина, Ляпунов), другая в Москве, при Ученом комитете Наркомпросса (Ушаков, Аванесов, Реформатский, Сергиевский, Сухотин, Шапиро). В 1936 году по обоюдному желанию была организована объединительная сессия в Ленинграде в «Де-Сьянс», как говорил А.С. Орлов (откуда и я эту номенклатуру подхватил).
Когда мы приехали в Питер — Ушаков, Сухотин и я — нас встречал на перроне сам председатель А.С. Орлов! Он был в белом картузе, как мороженщики носят, и в долгополом пальто: вид — комический. Повез он нас в Дом ученых (тогда это было приличное заведение с отдельными номерами и прекрасным рестораном, не то что теперь — этот Дом престарелых пердунов, без умывальников и ресторанов), сам сел рядом с шофером, а мы - сзади. И вот на Невском в течении беседы он оборачивается и говорит: «Дай только волю Сергею Петрову (это — Обнорский), он и ЖОПУ прикажет писать через Ё: ЖЁПА. Как красиво!»
Любопытно, что спустя 18 лет Л.А. Булаховский, услав Татьяну Даниловну из своих антресолей на даче (где мы с А.А. Белецким были у них в гостях), рассказал мне эту «новинку»! До чего же я смеялся, да и Леонид Арсеньевич тоже, когда я сказал ему, что был живым свидетелем этого «жепного» случая!
Александр Сергеевич был председателем этой объединенной сессии. Председательствовал он очень своеобразно: по преимуществу — спал! Но во-время мог дать слово следующему и удивительно толково подводил итоги. А спал-то и с храпом! Говорят, что Орлов не мог спать на заседаниях только под отвратительно скрипучий голос Н.К. Писанова (которого А. С. звал не иначе, как «Пиксафон»). Тут дремлющий председатель начинал обычно довольно громко материться, а на увещания близсидящих, что де слышно все, и Николай Кирьякович может услыхать, отвечал: «Пускай услышит, так ему, мудаку, и надо!»
Во время сессии было много примечательного. Постоянно пикировались Щерба и Чернышов. Щерба за глаза называл Василия Ильича «учитель церковно-приходского училища», а Чернышов — Льва Владимировича «барин с фантазией». Они математически «исключали» друг друга.
А с Борисом Михайловичем Ляпуновым были такие эпизоды. Меня представили ему в первый же день. Борис Михайлович вопросил: «А не Александра ли Николаевича сынок будете?» — «Да, Борис Михайлович». Далее шли воспоминания казанских и других времен и вдруг: «А что папенька-то: жив али помер?» — «Жив, Борис Михайлович». — «Вот и хорошо!». И каждый день, встречаясь, Борис Михайлович спрашивал: «А что папенька-то: жив али помер?» В одно из заседаний пришел Борис Михайлович с подвязанной щекой и как всегда две пары очков, а места уже за столом и нет! Стол стоял перпендикулярно к окну, выходившему на Петропавловскую крепость. Окно было открыто внутрь, а это огромное зеркальное стекло. Обойдя стол до окна, решил пройти между окном и столом на другую сторону, а окна-то и не приметил! И тыкается в него, как бабочка на лампу. Поняв быстро встал на четвереньки и шмыг под окно! Сзади
его подхватил Абрам Борисович Шапиро, а «принимал» его я. Борис Михайлович приблизил свои глаза к моему лицу и говорит: «Никак Ляксан Ляксаныч? А что папенька-то: жив али помер?»!
На последнем заседании шла речь об орфографических случаях с ц и шипящими и стоящим рядом с ними гласными. Щерба привел пример, не подходящий под выработанное правило: «муха-цокотуха». Борис Михайлович сейчас же подал реплику: «А комар — пискун». Когда же зашла речь о написании шипящих в глаголах, то Борис Михайлович мечтательно заметил: «А в старину-то писали «ж»: ЕЖЬ». Орлов ему резонно заметил: «Борис Михайлович! Да ведь последними-то так писали Кирилл и Мефодий!»
Сессия прошла очень удачно. Орлов нас, москвичей, всячески поддерживал: уж очень ему хотелось отомстить «Сергею Петрову» за ЖЁПУ!
В Москве на каком-то отчетном собрании Гуманитарной секции АН СССР Орлов еще раз нахваливал нас в пику официальной части АН, а в кулуарах рассуждал так: «Вот, как это у лингвистов зовется: «выветривание семантики», что ли? Так вот и тут: мы с Митькой (это Дмитрий Николаевич Ушаков, а они были однокурсники) все думали по молодости «Де-Сьянс, Де-Сьянс!», а на поверку-то одни колонны остались».
Помню, заходил я как ученый секретарь к Орлову в Трубниковский, 26, где у него была московская квартира. Принимал он меня в подштанниках и в пальто, как бывало в развалюге у Дорогомиловского моста, и, конечно, под банкой! Зашел разговор об Обнорском, с кем было очень трудно работать в объединительной орфографической комиссии из-за его консерватизма, упрямства и непонимания того, что когда-то давно понимал Бодуэн де Куртенэ и прекрасно чувствовал Ушаков. А близились выборы в академики, и стояла кандидатура Обнорского. Я говорю: «А все-таки Сергей Петрович удивительно бесчут к языку!» — «Да он не бесчутый, а безмудый! Не пущу я этого мерина в кресло!» (Это речь об «академическом кресле»). Увы, Александр Сергеевич не сдержал своего слова и «пустил мерина в кресло». А я на этом «мерине» впоследствии шибко пострадал. Как-то дошел «мерин» до Обнорского, и что де это я изобрел. Обнорский долго и иезуитски мне мстил: из Орфографической комиссии выпер и вообще от орфографии меня отшил, и в Университет не пускал во время войны, когда он переехал в Москву и заведовал кафедрой в Московском Университете, хотя милейший Лев Владимирович Щер-ба и прилагал все усилия, чтобы меня вовлечь в Университет.
Последнее воспоминание у меня связано с Александром Сергеевичем в последний год его жизни. Он находился в Узком, уже сильно рамолизированный и больной. Ездили мы на машине с Машкой, которой было тогда лет 8. Машку представили Александру Сергеевичу, он чего-то бормотал и улыбался, а Машка потом и говорит: «Папа, а ты заметил, что у дедушки Орлова из штанов торчала рубашка?» — «Заметил». — «А это у всех академиков из прорешки торчат рубашки?»
Через несколько месяцев этот озорной, талантливый и удивительно чуткий к языку человек умер. Спасибо ему за очень многое, что я воспринял от моего учителя за 25 лет нашего знакомства!
10-11 апреля 1960.
Примечания
Имеется в виду: Орлов А.С. О некоторых особенностях стиля великорусской исторической беллетристики ХУ1-ХУ11 вв. СПб., 1909; Орлов А.С. Повесть Катырева-Ростовского и Троянская история Гвидо де Колумна // Сборник в честь М.К. Любавского. Пг., 1917. (прим. ред.).
