CC BY
156
9. Короленко В. Г. Собр. соч.: в 10 т. - М.: ГИХЛ, 1955.
10. Криничная Н. А. Персонажи преданий: Становление и эволюция образа. - Л., 1988.
11. Криничная Н. А. Русская народная историческая проза. Вопросы генезиса структуры / отв. ред. В.К. Соколов. - Л.: Наука, 1970.
12. Площук Г. И. Научный отбор и систематизация повествований пугачевского цикла // Фольклор крестьянской войны 1773-1775 годов. К 200-летию пугачевского восстания. Сб. ст. -Л., 1973.
13. Пугачевщина. - Т.1. - М.; Л., 1926.
14. Пушкин А. С. Собр. соч.: в 10 т. - М., 1975.
15. Соколова В. К. Русские исторические предания. - М.: Наука, 1970.
16. Чистов К. В. Русские народные социально-утопические легенды XVII - XIX вв. - М.: Наука, 1967.
С. Л. Слободнюк
Александр Блок и творимое бытие Федора Сологуба (литературно-философский этюд)
О Федоре Сологубе написано много. Но, пожалуй, мало кто из литературоведов и собратьев по ремеслу мог похвастаться таким глубоким пониманием «творимого творчества» как Александр Блок: «Сологуб знает тайну преображения, свершающегося во мгле стихий. Он совершенно одинокий — „бог таинственного мира“. Для него существует „я“, в котором, преломляясь, преображается прекрасное: смерть, любовь, красота — и хаотический мир, в котором все стихийно: день и ночь, земля и вода, и море человеческой пошлости. И когда стихии, смутные и неопределенные, выносятся на берега его романа и рассказа, написанного дремучим незапятнанно чистым языком, равным разве только гоголевскому языку, они становятся его творением, ясным преображением. Для Сологуба существует весь мир, вся нелепость скомканных плоскостей и сломанных линий, потому что среди них ему является преображенное лицо. Он оставляет себе полную радость встречи с этим лицом и, насладившись им, отпускает его обратно — в хаос. Мы же, его читатели, видим это всерадостное лицо только с одной стороны, откуда оно вселяет чувство сострадания, ужаса, уныния, сладострастия. Отсюда — магическое в творчестве Сологуба: он властен показать нам только часть того, что сам видит вполне. Это возможно потому, что полнота его видений всегда лежит далее того, что может быть воплощено в слове. Для Сологуба — Смерть звучит иначе, чем ее обыкновенно воспринимают. Но он позволяет воспринять ее во всяком смысле потому, что он любит всякую свободу, в том числе свободу гражданскую и свободу восприятий. Он позволяет пронзительно жалеть ребенка обиженного, <...> он позволяет вскрикнуть от сострадания к замученному мальчику, бросившемуся на мостовую с высоты четвертого этажа („Утешение“).
Но вместе с этим в момент торжества простейших человеческих чувств — боли, жалости, сладострастия — автор мгновенно поворачивает к нам то светящееся радостью лицо, на которое он сам любуется в это мгнове-
209
ние. И тогда, в сиянии риз райских и всеблаженной улыбки, становится ясно, что обида, боль и сама гибельная Смерть — преображены: Смерть есть Красота.
Она — легкое прикосновение, мечта о радости сбывающейся, не сбывшейся только в магическом хаосе Недотыкомки жизни, вертящейся на распутьях. Смерть — сияние звезды Маир, блаженство обрученного с тихой страной Ойле. Смерть — радость успокоения, Невеста — Тишина» [2, V, с. 81-82, «Безвременье»]. В сущности, к сказанному Блоком можно ничего не добавлять. В отличие от туманных речений Андрея Белого его построения расшифровки не требуют.
В приведенном нами фрагменте отлично видна попытка Блока осмыслить законы существования той области сологубовского мироздания, где гений поэта сводит в некое гармоничное целое противоположности, соединение которых не всегда под силу даже всемогущей и всеядной диалектике. И хотя, подобно своим современникам, Блок ставит на первое место прозу Сологуба, он отдает должное и его поэзии. И тайну преображения знает не просто одинокий бог таинственного мира. Это бог, который, провозглашая: «Весь мир в одних моих мечтах», — зовет для свободы... ночь, покой и тьму. А тезис о том, что для Сологуба существует весь мир, вся нелепость скомканных плоскостей и сломанных линий, потому что среди них ему является преображенное лицо, удивительным образом перекликается и со строками, где говорится о мире, в мечтах заключенном, и с дерзкими словами стихотворения «Околдовал я всю природу.»: Околдовал я всю природу, / И оковал я каждый миг. / Какую страшную свободу / Я, чародействуя, постиг! // И развернулась без предела / Моя предвечная вина, / И далеко простерлось тело, / И так разверзлась глубина! // Воззвав к первоначальной силе, / Я бросил вызов небесам, / Но мне светила возвестили, / Что я природу создал сам» [5, XXX].
По прочтении этих строф, остается только поразиться, насколько тонко чувствовал Блок стихи Сологуба — «он оставляет себе полную радость встречи» с преображенным лицом «и, насладившись им, отпускает его обратно — в хаос». И, заметьте, это чувство удивительно сочетается с весьма рациональным пониманием отдельных моментов сологубовского «колдовства», зачастую слитого в единое целое с демиургическими настроениями поэта. Правда, при этом следует помнить, что герой-демиург Сологуба не хуже Мефистофеля из творений Случевского умеет воплощать себя и во всякое «да», и во всякое «нет». Поэтому и нельзя полностью принимать на веру слова Блока, который, пытаясь дать характеристику магическому в творчестве Сологуба, почему-то ограничил полномочия поэта: «Он властен показать нам только часть того, что сам видит вполне. Это возможно потому, что полнота его видений всегда лежит далее того, что может быть воплощено в слове» [2, V, с. 81-82, «Безвременье»]. Ведь это герой Сологуба, словно бы развлекаясь тезисами Спинозы в гегелевско-марксовом переложении, утверждал: «И что мне помешает / Воздвигнуть все миры, / Которых пожелает / Закон моей игры?» [5, с. 256-257]. Да и бог таинственного мира без околичностей возвестил, что никому не собирается открывать своей божественной природы [5, с. 176].
210
Наконец — с осторожностью надо отнестись и к словам, которыми Блок завершает разбираемый нами отрывок: «Смерть есть Красота. Она — <...> мечта о радости сбывающейся, не сбывшейся только в магическом хаосе Не-дотыкомки жизни, вертящейся на распутьях. Смерть — сияние звезды Ма-ир <...>. Смерть — радость успокоения, Невеста — Тишина». — Что меня смущает?.. Смерть-радость? Тишина-Невеста?.. Или страшная правда о звезде Маир? Конечно же, нет: для того, кто читал стихи Сологуба, вполне привычен и этот образный ряд, и блистающая жуть Маира. Но вот магический хаос Недотыкомки жизни повергает в изумление... Вы только вслушайтесь — Не-дотыкомка жизнь!.. Недотыкомка жизнь, являющая собой хаос, и не просто хаос, а хаос магический. Право, есть над чем задуматься. Ехидная ругательница Недотыкомка, безжалостно сводящая с ума несчастного мелкого беса, почему-то становится самой жизнью.
Впрочем, для Блока здесь нет ничего странного, ведь «бывает, что всякий человек становится Передоновым. И бывает, что погаснет фонарь светлого сердца у такого ищущего человека, и „вечная женственность“, которой искал он, обратится в дымную синеватую Недотыкомку» [2, V, с. 129, «О реалистах»]. В странном двоящемся мире певца Прекрасной Дамы и невозможное возможно, когда это угодно поэту. Тут не надо искать лейбницева достаточного основания. Надо просто принять — «так бывает, и это бесполезно скрывать» [2, V, с. 129, «О реалистах»]. И тогда для нас, вооруженных достижениями новейших методологий, станет очевидным то, что для Блока было очевидно еще столетие назад: «Великая заслуга Сологуба в том, что он осмелился сделать намек на это. И положение таких людей, как Передонов, думаю, реально мучительно; их карает земля, а не идея; их карает то, от чего не спасет ни культура, ни церковь; карает здешняя и неизбежная Недотыкомка, а не книжный великий хам» [2, V, с. 129, «О реалистах»]. К несчастью, подлинная суть тезисов Блока несколько затуманивается патетическим финалом: «Пусть скажут, что мои слова кощунственны; пусть скажут те, кто считает себя вправе бичевать и судить. Я признаю, что мои слова — кощунственны. Но пусть мне не забудут ответить тогда, не кощунственны ли все слова, которыми человек решается пытать естество, рядом с исконным и вещим молчанием земли — всегда простой и весенней?
Пусть ответят» [2, V, с. 129, «О реалистах»]. Поэтому, оставив в стороне пылкие речения Блока-критика, мы обратимся к Блоку-поэту, который устами героя провозгласил — мой новый скит не в «гробовой тьме» небес, а на земле, «где всё найду, когда сойду с ума!..» [2, I, с. 67]. Ну как? Теперь все встает на место?— Недотыкомка, трагедия мелкого беса, «вечная женственность» с задатками оборотня и действительное безумие как единственный способ вырваться из земного кошмара, обретя наконец иное бытие.
Блок, интуитивно чувствующий творения Сологуба, далеко не всегда выносил свои прозрения на всеобщее обозрение. К примеру, его рецензия на программного «Змия», не содержит в себе практически никакой полезной информации: «Маленькая книжка стихов Сологуба (шестая по счету) называется „Змий“. Это — краткая и страшно задумчивая, как все стихи Сологуба, легенда из восемнадцати стихотворений — странная повесть о владычестве
211
золотого и злого Змия и о холодной людской покорности ему» [2, V, с. 156, «О лирике»]. К счастью, подобных пустышек у Блока крайне мало. В отличие от многих он достаточно ясно представляет масштабы творчества и масштаб творческой личности Сологуба. Понятно, что когда Блок уходит в жизнетворческие просторы, рациональное начало его рассуждений не поспевает за ним. И тем большую ценность имеют немногочисленные наблюдения трагического демона эпохи о существованиях Сологуба на горестной земле.
Вот отрывок из письма Блока к Брюсову. Повод вполне материальный — альманах «Факелы», куда вошли стихи Сологуба: «Только еще мне нравятся некоторые стихи Сологуба, хотя и не новые для него. Но ведь он принадлежит к нестареющим в повтореньях самого себя» (письмо В. Брюсову от 25.04.1906 г.; [2, VIII, с. 152]). В другом письме Блока, мы читаем: «Мама, ты совершенно напрасно беспокоишься.
Ты не бойся, что темно:
Слушай, я тебе открою:
Все невинно, все смешно,
Все божественной игрою Суждено и создано.
Для божественной забавы Я порою к вам схожу.
Собираю ваши травы И над ними ворожу И варю для вас отравы.
Эти стихи (Сологуба) были лейтмотивом всех похождений (и снялись мы на этом основании: Сологуб, я, Сюннерберг и Чулков). — Эти дни тоже было не без пьянства. Под мутно-голубыми и дождливыми рассветами пили мы шампанское, я почему-то (?) наелся устриц — и т. д. Но — „все невинно“. Главное, что это не надрывает меня. Моя жизнь катится своим чередом, мимо порочных и забавных сновидений, грузными волнами. Я работаю, брожу, думаю. Надоело жить одному. <...> Отчего не напиться иногда, когда жизнь так сложилась: бывают минуты приближения трагического и страшного, ветер в душе еще свежий; а бывает — „легкая, такая легкая жизнь“ (Сологуб).
Может быть, ты и не можешь этого понять, — но неужели ты не можешь согласовать это со мной? Ведь путь мой прям, как все русские пути, и если идти от одного кабака до другого зигзагами, то все же идешь все по тому же неизвестному еще, но, как стрела, прямому шоссейному пути — куда? куда?» [2, VIII, с. 239, Письмо от 28.04.1908 г.].
Тяжелое письмо, не правда ли? Даже если знать, что отношения в семье Блоков были весьма своеобразными, а поэт посвящал матери стихи, мягко говоря, удивляющие своим содержанием: «Месяц холодный тебе не ответит, / Звезд отдаленных достигнуть нет сил... / Холод могильный везде тебя встретит / В дальней стране безотрадных светил...» [2, I, с. 7].
.А это уже «Стихи о Прекрасной Даме», и совсем другое настроение! Нет ни мрачных глубин ночного неба, ни звездного моря, равнодушно взирающего на человека; нет сирого духа, нет тусклой зимней ночи и чреватой
212
туманами мглы. — «Чем больней душе мятежной, / Тем ясней миры. / Бог лазурный, чистый, нежный / Шлет свои дары». Тому, кто не слишком близко знаком с необоримой жутью трилогии вочеловечения, даже могут послышаться звуки, которые позднее сложатся в знаменитые призывы безумно жить и принимать жизнь во всей ее ужасающей полноте: «Бог лазурный, чистый, нежный / <...> Шлет невзгоды и печали, / Нежностью объят. / Но чрез них в иные дали / Проникает взгляд. // И больней душе мятежной, / Но ясней миры. / Это бог лазурный, нежный / Шлет свои дары» [2, I, с. 83]. Вы поверили. И совершенно напрасно! Идиллия, нарисованная Блоком, не слишком старательно скрывает свой хищный оскал, ведь стихи о лазурном нежном боге, стихи об обратной зависимости уровня душевной боли и ясности миров предваряются торжествующим гимном к Той, что отходит в сумрак алый: «Сбылось пророчество мое: / Перед грядущею могилой / Еще однажды тайной силой / Зажглось святилище Твое» [2, I, с. 82], — и находят довольно интересное продолжение в полных оптимизма строфах стихотворения «Я недаром боялся открыть.». — «В непрестанной молитве моей, / Под враждующей силой твоей, / Я хранилище мысли моей / Утаю от людей и зверей» [2, I, с. 84].
Это отнюдь не юношеские игрища со страхами и не дань символистской моде. Это — Александр Блок, который последовательно и неумолимо дробит надвое собственную душу, ни на миг не давая себе послаблений. И череда стихотворений, посвященных «моей матери», не исключение.
Впрочем, о проблемах взаимоотношений Блока с матерью я говорю для того, чтобы мы как можно яснее увидели: Блок-поэт гармонично дополняет Блока-сына. И наш разговор о материнской теме в лирике Блока, если вспомнить, был начат в связи с упоминанием Сологуба в письме, в котором почтительный сын сообщил родительнице, что пьянствует не просто так, а по важному поводу, и, успокаивая ее сологубовскими строками: «Ты не бойся, что темно etc.», — добавил, что эти стихи были лейтмотивом всех похождений. Далее Сологуб еще дважды появляется в письме. И именно сии упоминания вкупе с некоторыми умолчаниями представляют, на мой взгляд, особенный интерес.
Итак, о чем упоминания? Первое относится к процитированным поэтом сологубовским строкам «Ты не бойся, что темно.» — «Эти дни тоже было не без пьянства. Под мутно-голубыми и дождливыми рассветами пили мы шампанское <.>. Но — „все невинно“. Главное, что это не надрывает меня». Не правда ли, очень мило? Безусловно. Если не вспоминать о том, что пишет сам Сологуб в последующих строфах: «Мой напиток пей до дна. / В нем забвенье всех томлений; / Глубина его ясна, / Но великих утолений / Преисполнена она. // Вспомни, как тебя блаженно / Забавляли в жизни сны. / Все иное — неизменно, / Нет спасенья, нет вины, / Все легко и все забвенно!» [5, с. 278].
Да, воистину, не стоит стремиться постичь чудные дела подлинного абсолюта. Но вот попытаться в меру сил проникнуть в хитроумные замыслы абсолюта, творимого гением художника, наверное, не воспрещается ни религиозной догмой, ни человеческой моралью. А уж если говорить о деяниях де-
213
миургической природы, то тут, скорее всего, ограничений и быть не должно. Кстати, по странному стечению обстоятельств перед нами синтез двух последних случаев. Ведь у Сологуба мы слышим речи то ли божества, то ли демиурга, то ли некого высшего духа, чья природа в равной степени может быть отнесена и к свету, и к его противоположности. А это вполне позволяет сделать переложение сологубовских ритмов прозой логических построений, которые приводят нас... к малоутешительным выводам.
О чем говорит герой стихотворения?.. —1) не бойся темноты; 2) на самом деле всё (и темнота тоже) невинно, смешно, потому что все есть порождение божественной игры; 3) всё (и темнота тоже) предопределено этой самой игрой; 4) мое (чье — неясно: то ли божества, то ли демиурга, то ли духа, облеченного полномочиями) явление в мир земной есть торжественная забава; 5) в ходе этой забавы я варю для вас отравленное зелье; 6) это зелье дарит испившему забвенье всех томлений и великие утоления, суть которых пока не совсем понятна; 7) если ты сомневаешься в этом, вспомни о блаженных забавах, даруемых в этой жизни снами и иным; 8) иное — неизменно, для него и спасение, и вина просто не существуют: Все легко и все забвенно...
И как нам быть с подобным поворотом сюжета? Невинные вирши оказываются проповедью странного учения: проповедью об ином, где нет вины и спасения; об ином, подобном блаженным снам. А еще в стихах Сологуба чувствуется сильнейшее влияние ветхозаветного пессимизма. Откройте книгу Екклесиаста: первая глава — «Видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот, всё — суета и томление духа!» (1:14; см. также 1:16-17); вторая глава — «И оглянулся я на все дела мои, которые сделали руки мои, и на труд, которым трудился я, делая их: и вот, всё — суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем!» (2:11; см. также 2:17, 26); четвертая глава — «Видел я также, что всякий труд и всякий успех в делах производят взаимную между людьми зависть. И это — суета и томление духа!» (4:4; см. также 4:6); шестая глава — «Лучше видеть глазами, нежели бродить душею. И это — также суета и томление духа!» (6:9).
А если для вас остались неясности, возьмите Сологуба и прочитайте строки, написанные значительно раньше, полюбившегося Блоку «Ты не бойся, что темно.»: «Злое земное томленье, / Злое земное житье, / Божье ли ты сновиденье, / Или ничье? // В нашем, в ином ли твореньи / К истине есть ли пути, / Или в бесплодном томленьи / Надо идти? // Чьим же творящим хотеньем / Неразделимо слита / С неутомимым стремленьем / Мира тщета?» [5, с. 180].
Екклесиаст, тайный вдохновитель Александра Блока (см.: [3, 130-135]), оказывается, не обделил вниманием и Федора Сологуба. С другой стороны, было бы странным, если бы великие проповедники трагедии человеческого существования не встретились на путях зеленых и земных... Слишком близко было их видение жизни, слишком ясным понимание жестоких парадоксов божественных предначертаний: «Бог дает человеку богатство и имущество и славу, и нет для души его недостатка ни в чем, чего не пожелал бы он; но не дает ему Бог пользоваться этим, а пользуется тем чужой человек: это — суета
214
и тяжкий недуг!» (Еккл., 6:2) — «И, кончив путь далекий, / Я начал умирать, — / И слышу суд жестокий: / „Восстань, живи опять!“» [5, с. 157].
Если принять этот факт, то многие стихотворения Сологуба приобретают совершенно новое звучание. Или не Екклесиастом сказано: «Суета сует <...> — всё суета!» (Еккл., 1:2)? — «Вся обычность скрыта, / Тьмою смыты все черты. / Ночь — безмолвная защита / Мне от суеты» [5, с. 190]; «О, суета! о, бедный дух! / Честолюбивое мечтанье! / Враждебно-чуждых жизней двух / Столь незаконное слиянье! <...> / <...> В мире нет / Моим мечтам достойной цели, / И только ты, нездешний свет, / Чаруешь сердце с колыбели» [5, с. 209].
A proros, православная экзегеза, сообщает нам по поводу «суеты сует» следующее: «Выражение „суета сует“ указывает на высшую степень ничтожности, бесполезности. Ничтожным, по Екклезиасту, является все. Но в 3 и следующих стихах это „все“ ограничивается существующим и происходящим „под солнцем“, т.е. в пределах земного, конечного бытия» [1, с. 19795]; «„Суета“ <...> в еврейской поэзии принадлежит к образам <...>, служащим для описания мимолетности человеческого существования. Здесь это слово потеряло свое конкретное значение и выражает иллюзорность бытия всего и разочарование, возникающее у людей, констатирующих свою недолговечность» [4, V, с. 7].
.И теперь уже совсем по-другому видится нам прекрасная, манящая отраженным светом Маира земля Ойле: «Далекая отрада / Близка душе моей, — / Ойле, твоя отрада — / Незримая ограда / От суетных страстей» [5, с. 219]. И странно созвучны Екклесиасту строки, в которых слышатся то ли вариации на темы Шопенгауэра, то ли попытки установить согласие между христианским приятием мира и каким-то иным миросозерцанием: «Дни безрадостно-пустынны, / Верный спутник мой — тоска, / И она и я невинны, / Что свобода далека. / Для меня закон — смиренье, / Удаленье от борьбы / И безмолвное терпенье / В испытаниях судьбы. // Жизнь моя над суетою / Вознеслась, земле чужда, / Предначертанной стезею, / Непорочная звезда» [5, с. 230-231].
И напоследок — я думаю, после выявленных совпадений с Екклесиастом нет никакой необходимости нудно доказывать, что сологубовские «томления» находятся в прямом родстве с тем «томлением», которое идет рука об руку с суетой сует. Что касается реминисценций новозаветной природы, они скрываются в предпоследней строфе стихотворения «Ты не бойся, что темно.» — «Мой напиток пей до дна. / В нем забвенье всех томлений; / Глубина его ясна, / Но великих утолений / Преисполнена она». Увидеть их не представляет ни малейшей сложности. Надо всего лишь вспомнить об одной из самых почитаемых в православии икон. Да-да, это она — «Утоли моя печали» (Отношения Сологуба с Богородицей были столь же сложны, как и его отношения с Христом, но об этом надо писать отдельную работу.). Но — попавшая в мир, творимый сумрачным гением Федора Сологуба, для которого подлинное утоление суть забвение и безвозвратный уход из несчастного земного бытия.
215
Список литературы
1. Библия. Книги священного писания Ветхого и Нового Завета. - Брюссель, 1973 // Книги Ветхого и Нового Завета с толкованиями. - М.: Директмедиа Паблишинг, 2005 (1 электрон. опт. диск CD-ROM).
2. Блок А. А. Собрание сочинений: в 8 т. - М.; Л., 1960-1963.
3. Слободнюк С. Л. Соловьиный ад. - СПб., 2002.
4. Мышцын В. Н. [Комментарий к Екклесиасту] // Толковая Библия: в 12 т. - Репр. изд. 1904-1913 гг. - Стокгольм, 1987. - Т. 5.
5. Сологуб Ф. К. Стихотворения. - СПб., 2000.
С. А. Петрова
Музыка в стихотворении А. А. Блока «Г олоса скрипок»
Стихотворение А.А. Блока, датируемое февралём 1910 года, «Голоса скрипок» представляет интерес для теории междисциплинарного анализа, так как в нём фигурирует в качестве ключевого образа музыкальный инструмент, являющийся определённым знаком иного, невербального искусства. Знаковость данного инструмента обусловлена собственно его функциональной природой и необходимостью принимать во внимание использование этого предмета только в сфере музыки.
Г олоса скрипок
Евг. Иванову
Из длинных трав встает луна Щитом краснеющим героя,
И буйной музыки волна
Плеснула в море заревое [1, III, с. 192].
Стихотворение посвящается Евгению Иванову, который был близким другом А. А. Блока. Как пишет Д. Е. Максимов в статье «Александр Блок и Евгений Иванов»: «Блок любил и ценил в Е. П. Иванове его до боли напряженную, требовательную совесть, его душевную чистоту, его редкую чуткость и умение заражаться чужой жизнью и переживать ее как свою собственную» [3, с. 349]. Помимо утешителя Евг. Иванов определялся и как советчик - человек, которого поэт иногда делал в своей жизни неким третейским судьёй [3, с. 351]. Так и в стихотворении звучат мотивы утешения и совета: «Учись вниманью длинных трав». Внимание здесь ассоциируется с участием, с которым обычно утешающий выслушивает страдающего.
Образ скрипки, а точнее скрипок, формируется названием стихотворения и затем упоминанием «скрипок запредельных» в последней строфе. Во второй строфе называется часть от инструмента - «смычок» и музыкальная группа - «оркестр»:
Зачем же в ясный час торжеств Ты злишься, мой смычок визгливый,
Врываясь в мировой оркестр Отдельной песней торопливой?
216
