CC BY
132
Александр А. Панченко
РУССКИЙ СПИРИТИЗМ: КУЛЬТУРНАЯ ПРАКТИКА И ЛИТЕРАТУРНАЯ РЕПРЕЗЕНТАЦИЯ*
Массовое распространение спиритизма в России относится к середине 1870-х годов и связано с деятельностью небольшого кружка энтузиастов. К нему принадлежали племянник С.Т. Аксакова А.Н. Аксаков, профессор Петербургского университета зоолог Н.П. Вагнер, а также один из известнейших химиков того времени (и тоже - университетский профессор) А.Н. Бутлеров. Ведущую роль в этом триумвирате играл Аксаков, начавший интересоваться спиритизмом, а также учением Э. Сведенборга еще в конце 1850-х - начале 1860-х годов. Именно Аксаков был организатором нашумевших спиритических сеансов в середине 1870-х годов в Петербурге; он же финансировал многочисленные сборники, монографии и периодические издания по спиритизму, выходившие не только в России, но и в Западной Европе (в том числе немецкоязычный журнал «Psychische Studien»). В первой половине 1870-х годов Аксаков, Бутлеров и Вагнер начали регулярно устраивать спиритические сеансы в Петербурге, приглашая на них известных английских и французских медиумов. Однако по-настоящему известными и даже скандальными их занятия стали после того, как в 1875 г. в «Вестнике Европы» и «Русском Вестнике» были опубликованы статьи Вагнера и Бутлерова с описанием и пропагандой «медиумических явлений». Убежденными апологетами спиритизма выступили не праздные любители мистических опытов и откровений, а авторитетные ученые-
* Панченко А.А. Русский спиритизм: Культурная практика и литературная репрезентация. - Режим доступа: Шр://ШЪш1а.пе1/Ь/397248
естественники. Это, впрочем, не уникальная ситуация: так, в те же самые годы одним из лидеров английского спиритуалистического движения был выдающийся физик и химик сэр У. Крукс.
Впрочем, наиболее стойкие и ожесточенные критики идей Аксакова, Вагнера и Бутлерова также принадлежали к петербургскому научному сообществу. Главным оппонентом спиритизма стал Д.И. Менделеев, по чьей инициативе 6 мая 1875 г. Физическое общество при Санкт-Петербургском университете образовало «Комиссию для рассмотрения медиумических явлений». В течение десяти с лишним месяцев (до конца марта 1876 г., всего было 19 заседаний) комиссия занималась исследованием спиритизма, устраивая сеансы с известными английскими медиумами, приглашенными Аксаковым в Россию. Сначала это были братья Петти из Ньюкасла, затем - «известная в лондонских кружках по своим медиумическим способностям» любительница спиритизма миссис Клайер. Чтобы не допустить шарлатанства медиумов, члены комиссии разработали «пирамидальный» и «манометрический» столы. Первый не позволял медиуму скрытно наклонять или качать стол во время сеанса; второй давал возможность измерять степень давления на столешницу при помощи специальных трубок, наполненных окрашенной жидкостью.
Заседания комиссии сопровождались многочисленными скандалами и перебранками между адептами спиритизма и скептически настроенными сторонниками Менделеева. Уже в декабре 1875 г., после окончания сеансов с братьями Петти, Менделеев выступил с публичной лекцией, где вынес окончательный вердикт спиритизму, объявив его антинаучным шарлатанством. Однако в первые месяцы 1876 г. комиссия продолжила свои заседания и устроила несколько сеансов с миссис Клайер. Скандалы продолжались: на одном из заседаний Менделеев обвинил Клайер в обмане и предположил, что таинственные звуки во время сеансов производятся особой машинкой, спрятанной у нее под юбкой. В феврале Аксаков, Вагнер и Бутлеров отказались от дальнейшего сотрудничества с комиссией, а в марте она прекратила свою работу. 24 и 25 апреля 1876 г. Менделеев снова выступал в Русском техническом обществе с лекциями о спиритизме и вновь подтвердил свое неверие в «медиумические явления». Впрочем, публичная полемика между сторонниками комиссии и русскими спиритуалистами в той или иной форме продолжалась еще несколько лет. 166
В ходе этой весьма нашумевшей дискуссии (П.Д. Боборыкин даже назвал петербургский сезон 1876 г. «сезоном спиритуализма») обе полемизирующие стороны не только углублялись в многословные казуистические споры об устройстве экспериментальных столов, но и достаточно часто прибегали к авторитету, естественно-научного значения не имеющему, а именно к литературному дискурсу. В своих апрельских «Чтениях о спиритизме» Менделеев остановился на вопросе об «отношении литературы к спиритическому движению» и даже привел обширную цитату из «антиспиритического» стихотворения Полонского «Старые и новые духи». «В массе взятая, вся литература в совокупности, - писал Менделеев, - была против спиритизма; да оно и понятно, потому что между литературой и наукой по существу нет различия; истине служат с одинаковым правом и искусство, и наука, и литература, и суд, и школа, хотя для того средства и приемы у них различны». Ученый не ограничился «аргументом от истины», он заявил, что скепсис литераторов в отношении спиритизма был в значительной степени обусловлен именно разоблачительными выводами его комиссии.
Аксаков, Вагнер и Бутлеров также старались прибегнуть к авторитету тогдашних корифеев русской словесности. Летом 1875 г. Вагнер (он и сам был литератором, правда, наиболее известным своими рассказами для детей) познакомился с Ф.М. Достоевским и в течение последующих полутора лет поддерживал с ним более или менее постоянные контакты. По-видимому, именно Вагнер пригласил Достоевского участвовать в спиритическом сеансе, который состоялся в доме Аксакова 13 февраля 1876 г. Помимо Достоевского, хозяев дома и миссис Клайер на сеансе присутствовали Бутлеров и Вагнер - «со стороны спиритуалистов», а также Н.С. Лесков и Боборыкин - «со стороны литераторов». Все писатели, участвовавшие в сеансе, высказали в печати свои впечатления от «общения с духами». Пожалуй, наименее скептической была заметка Лескова, опубликованная в «Гражданине». Писатель представил подробный отчет о наблюдавшихся «странных явлениях»: дух угадывал задуманные имена и числа, поднимал столы («столик... поднялся на воздух, как мне казалось, вершков на 68 и, подержавшись в таком положении около 7-8 секунд, быстро опустился»), звонил в поставленные под столом колокольчики и прикасался к ногам сидящих. В конце статьи Лесков отметил, что сеанс был прерван из-за некоего «маленького инцидента», однако
не объяснил, в чем именно было дело. Пояснение дал Боборыкин, гораздо более критично описавший этот сеанс в фельетоне в «Санкт-Петербургских ведомостях». Виновником «инцидента», отмечает Боборыкин, был именно Достоевский, из его руки духи пытались вырвать платок. «За нижний конец платка начали дергать, и г. Д<остоевский> заявил всем нам явственное ощущение дерганья, после чего шутливо заметил, что он отказывается объяснить подобное явление иначе, как ловкостью медиума». Когда Клайер перевели эти слова, она «мгновенно обиделась» и «прекратила всякое медиумическое участие». После этого духи не подавали никаких признаков своего существования.
Это была не первая шутка Достоевского по поводу спиритизма. Еще до посещения аксаковских сеансов в январском выпуске «Дневника писателя» за 1876 год Достоевский поместил пространное шутливое рассуждение «Спиритизм. Нечто о чертях. Чрезвычайная хитрость чертей, если только это черти», где так отозвался о моде на спиритизм: «В самом деле, что-то происходит удивительное: пишут мне, например, что молодой человек садится на кресло, поджав ноги, и кресло начинает скакать по комнате, - и это в Петербурге, в столице! Да почему же прежде никто не скакал, поджав ноги в креслах, а все служили и скромно получали чины свои? <...> Да у нас ли не найдется чертей! Гоголь пишет в Москву с того света утвердительно, что это черти. Я читал письмо, слог его. Убеждает не вызывать чертей, не вертеть столов, не связываться.» Далее Достоевский предлагает ироническое объяснение спиритизма, очевидным образом навеянное историей «Комиссии для рассмотрения медиумических явлений» вообще и декабрьской лекцией Менделеева в частности. По мнению Достоевского, спиритизм - это проделки чертей, стремящихся, по своему обыкновению, одурачить людей и посеять между ними раздор (ту же мысль мы находим и в романе «Братья Карамазовы», где она вложена в уста черта, беседующего с Иваном).
В последующих выпусках «Дневника» Достоевский еще дважды возвращался к разговору о спиритизме. «В нашем молодом спиритизме, - пишет он в марте, - заметны сильные элементы к восполнению и без того уже все сильнее и прогрессивнее идущего разъединения русских людей». При этом вину за «разъединение» Достоевский возлагал не столько на русских спиритуалистов, сколько на «медиумическую комиссию» и персонально - на Мен-168
делеева. Что же до пресловутого сеанса 13 февраля, то он также побудил писателя скорее не к мистическим, а к антропологическим рассуждениям. Продолжая иронизировать над предвзятым антиспиритуализмом Менделеева, Достоевский заключает: «Я думаю, что кто захочет уверовать в спиритизм, того ничем не остановишь, ни лекциями, ни даже целыми комиссиями, а неверующего, если он только вполне не желает поверить, - ничем не соблазнишь. Вот именно это-то убеждение я и выжил на февральском сеансе у А.Н. Аксакова».
Достоевский был прав: шумиха, поднятая Менделеевым и его сторонниками, не только не погасила, но, по всей видимости, стимулировала общественный интерес к спиритизму. В России 18701880-х годов «медиумические явления» обсуждаются и изображаются не столько в контексте вопросов посмертного существования души или потустороннего мира, сколько в связи с проблемами позитивистской гносеологии, социальной дезинтеграции русского общества, пореформенных финансовых отношений и т.п. В комедии Л.Н. Толстого «Плоды просвещения» (вторая половина 1880-х) крестьяне, толком не понимающие «господского» увлечения спиритизмом, тем не менее успешно используют его для махинаций с приобретением земли.
Комедия Толстого вызвала крайне негативную реакцию Н.П. Вагнера. На следующий день после публичного чтения «Плодов просвещения» в Русском литературном обществе в марте 1890 г. Вагнер отправил Толстому письмо, где крайне резко отозвался о пьесе, назвал ее «пасквилем на профессоров и ученых». «Мне тяжело и больно было слышать, - писал Вагнер, - как вы с обычным вам художественным мастерством глумились надо мной и моим покойным другом А.М. Бутлеровым». Толстой незамедлительно написал ответ Вагнеру, где утверждал, что во время написания комедии «никогда не думал» ни о нем, ни о Бутлерове, «профессор же является как олицетворение того беспрестанно встречающегося и комического противоречия: исповедание строгих научных приемов и самых фантастических построений и утверждений». Толстой подчеркивал, что спиритизм он считает суеверием и относится к нему сугубо негативно. В письме к Вагнеру Толстой, по-видимому, лукавил. Скорее всего, прототипом профессора Кругосветова был именно Бутлеров: в ранних редакциях
комедии этот персонаж фигурирует как Кутлер и Кутлеров, что созвучно фамилии химика-спиритуалиста.
Десятилетие спустя Аксаков выпустил в свет своеобразный «несимметричный ответ» на критику Толстого. Это - небольшая брошюра «К чему было воскресать?», формально посвященная «Воскресению», однако содержащая не разбор художественных достоинств романа, а анализ религиозно-философских воззрений Толстого, в частности - его представлений о смерти и бессмертии. Защищая идею личного бессмертия и критикуя основные постулаты толстовской философии, Аксаков указывает на «откровения природы», свидетельствующие о независимости духовного начала в человеке и позволяющие создать «экспериментальную метафизику, о которой Шопенгауэр только мечтал». Хотя Аксаков и не говорит здесь прямо о спиритизме, очевидно, что одним из главных оснований «экспериментальной метафизики» он считал «медиумические явления».
Почему литературная рецепция и репрезентация спиритических практик приняла в России именно такую форму - тема для отдельного исследования.
Литераторы Серебряного века - этого своеобразного New Age в истории русской культуры - уделяли спиритизму сравнительно мало внимания. Даже те из отечественных писателей-модернистов, кто имел отношение к многочисленным спиритическим кружкам рубежа столетий - как, например, В.Я. Брюсов, многократно посещавший различные собрания спиритуалистов и публиковавший статьи в спиритическом журнале «Ребус» - относились к подобным занятиям не слишком серьезно. Есть все основания утверждать, что культурная практика спиритизма оказала на русскую литературу довольно слабое влияние (по сравнению с литературой американской или английской). Специфическая особенность русского спиритизма, отмечает автор, - в его «литературности».
В первые десятилетия XX в. в России существовало большое количество «медиумических» кружков, издавалось несколько спиритических журналов и газет. Советская «безбожная» кампания конца 1920-х - начала 1930-х годов подразумевала, в частности, и борьбу со спиритизмом, но, по всей вероятности, он воспринимался режимом как одно из наименьших «религиозных зол». Институциональные формы спиритического движения в Советской России существовать не могли, однако в качестве культурной практи-170
ки русский спиритизм сохранялся и в 1930-е годы, и позднее. По-видимому, основными носителями этой практики были средние слои городского общества. Об этом позволяют судить современные этнологические записи, включающие не только воспоминания старшего поколения горожан, но и рассказы крестьян, которым приходилось участвовать в спиритических сеансах. Эти материалы представляют интерес во многих отношениях. Одна из самых любопытных особенностей русской спиритической практики советской эпохи состоит в том, что во время сеансов обычно вызываются духи русских писателей, прежде всего Пушкина.
Известно, что и аристократическая и разночинская традиции XIX в. в своих идеологических проекциях довольно часто ориентировались на культурную модель «мирской святости», где поэт (и -шире - литератор), а позднее - революционер выполняет функции святого - подвижника и/или мученика. Не менее важно и то развитие, которое эта модель получила в советском культе Пушкина.
Петербургская фольклористка С.Б. Адоньева в очерке «Дух Пушкина» указывает на ряд характерных черт ритуально-мифологического пушкинианства в массовой культуре второй половины XX в.: зимние (Санкт-Петербург, Мойка, 12) и летние (Пушкинские Горы, Михайловское) ритуалы поминального характера, инкорпорация пушкинского культа в различные ритуальные и ритуализованные практики советской культуры (свадебный обряд, новогодние елки и т.п.), гадание по томику Пушкина и, наконец, вызывание духа Пушкина во время спиритических сеансов. Согласно полевым материалам, обобщенным Адоньевой, «опыты вызывания духов, и в первую очередь духа Пушкина. 1525-летние информанты наследуют в основном от своих (3550-летних) родителей, последние чаще всего получают их из жизни в пионерских лагерях».
Вторая половина 1930-х годов сыграла особую роль в формировании советской версии пушкинского культа. Вместе с тем вероятно, что эта версия складывается еще в 1920-е годы и в той или иной степени восходит к русскому пушкинианству более раннего времени.
Однако причины «литературной» ориентации русского спиритизма могут иметь и более глубокие корни - как с хронологической, так и с культурно-типологической точки зрения. Очевидно, что массовый интерес к спиритизму в России во многом стимули-
ровался именно литературными репрезентациями этой практики. Сложение устойчивой топики «пушкинского мифа» в России конца XIX в. (1880-1899) фактически синхронно раннему периоду распространения спиритизма в России. Особую роль здесь сыграл пушкинский праздник 1880 г., оказавший значительное влияние на формирование массового пушкинианства в России.
Экспрессивные выражения «с Пушкиным», как правило, риторические вопросы или утверждения: «А за квартиру Пушкин платить будет?»; «Пушкин, что ли, за тебя детишек воспитывать будет?» и т.п.) получили широкое распространение в отечественном языковом обиходе XX в., о чем свидетельствует их использование в русской беллетристике - в частности, у М.А. Булгакова и Вен. Ерофеева. Появление опекушинского памятника способствовало формированию мифологии незримого присутствия Пушкина в повседневной русской жизни, причем эта мифология закрепилась и в специфической фразеологической форме.
Вполне вероятно, что пушкинские торжества 1880 г., совпавшие по времени с массовым распространением русского спиритизма, оказали на него если не прямое, то косвенное воздействие. Не нужно забывать, что первые русские спиритуалисты также предпочитали общаться именно с духом Пушкина. Можно предполагать, что с самого момента своего появления русский спиритизм имел своеобразную «литературную» и, более того, «пушкинскую» ориентацию.
«Литературность» русского спиритизма вступает в данном случае в прямое противоречие с традициями «фольклорной культуры». Л.Н. Толстой, избравший тему спиритизма для изображения непреодолимой культурной дистанции между пореформенными крестьянами и современной им городской элитой, был прав лишь отчасти. Спустя полвека после первой постановки «Плодов просвещения» спиритизм получил распространение и в крестьянской среде. Успех деревенских спиритических сеансов напрямую зависел от степени модификации «медиумической» практики к механизмам и нормам крестьянской ритуальной культуры. Практика спиритизма вполне успешно адаптируется к традиции крестьянских гаданий, причем вызываемый дух - это «задавившийся» (повесившийся), т.е. нечистый покойник, которого надо «выкрикивать» в печную трубу и который непременно будет пугать гадающих девушек. Все элементы этой истории имеют основания в 172
региональном фольклоре севера Новгородчины, а от «медиумических сеансов» в ней остается только крутящееся блюдце.
Однако когда крестьяне пытаются овладеть «правильным» городским спиритизмом и вызвать дух Пушкина, их сеанс завершается неудачей: «А Пушкина и спрашиваем: „А где сейчас находишься?" А он говорит: „У магазина, на крыльце "».
Итак, первых русских спиритуалистов, собиравшихся в Москве в 1853 г., и современных крестьян из небольшой деревни на севере Новгородчины роднит одна своеобразная практика: и те и другие вызывали дух Пушкина и спрашивали покойного поэта о его местопребывании.
В XIX-XX вв. русская литература действительно была не только видом словесности или средством выражения философских, политических и морально-этических взглядов, но и своеобразным лекарственным средством, по крайней мере - в контексте ритуализованных форм социально-психологической терапии. Трудно сказать, насколько благотворным оказалось это обстоятельство для российского общества и российской культуры. Впрочем, здесь дело обстоит так же, как и с лекарствами вообще: в малых дозах они целительны, в излишних - вредны.
С.Г.
