CC BY
92АХМАТОВА Анна Андреевна (1889-1966)
В эмиграции русская литературная критика сохранила интерес к творчеству и личности А., возникший в 1910-х. О ней писали К.Мочульский, Г.Струве, Саша Черный, Г.Адамович, В.Ходасевич, Л.Страховский (Чацкий) и др. Пристально следя за литературой метрополии, развивая традиции культурно-эстетической критики Серебряного века, они анализировали рост мастерства, природу развивающегося таланта поэтессы, оставшейся в России. Ученый-филолог Мочульский пишет в Софии свою аналитическую статью "Поэтическое творчество Ахматовой" (РМ. 1921. № 3-4) — пример системного анализа стихов любимого поэта. Через год в "Современных записках" (1922. № 10) печатается его новая статья — отклик на "Anno Domini. MCMXXI". В 1923 в "Звене" (5 марта) — "Цветаева и Ахматова". А. рассматривается как крупнейший поэт России, развивающий традиции литературы Серебряного века и соединяющий их с пушкинскими традициями. "Резюмируя наш анализ, мы приходим к заключению, что новая поэтическая школа, представителем которой является Ахматова, вполне определяется принципом пластичности. Тем самым она возвращается к "пластической" традиции в русской поэзии. Через шумные "революции" символистов, через 60-80 годы она перебрасывает мостик к пушкинской поэтике — к благородной простоте и спокойной ясности школы 20-30-х годов", — пишет Мочульский, нарочито уходя от упоминания об исторических катаклизма, навсегда разлучивших его и с А., и с Россией (Мочульский К. Кризис воображения. Томск, 1999. С. 87).
Саша Черный откликнулся на новую книгу стихов А. "Подорожник": "Тем дороже сейчас эта, написанная только для себя, книжечка, увидевшая свет в Петербурге в безумные дни 1921 года. Пленителен и честен в каждом слове этих стихов русский язык (все, что у нас осталось), пленителен и дорог образ самого поэта — русской женщины, души которой не коснулась ни одна капля грязи воющей, кричащей накрашенными музами-проститутками улицы" (Жар-птица. 1921. № 41. С. 43).
После публикации в петроградской газете "Воля народа" (12 апреля 1918) стихотворения А. "Мне голос был, Он звал утешно..." с посвящением Б.В.Анрепу, поэту и художнику навсегда покинувшему Россию после Февральской революции (в 1950-е он
запечатлел А. на мозаике Лондонской Национальной галереи в аллегориче-ской фигуре "Сострадание") и другого программного стихотворения "Не с теми я, кто бросил землю...", обращенному к невозвращенцу композитору А.Лурье (1922), развернулась полемика эмиграции с А., тех, кто по своей воле покинули родину или были высланы за ее пределы новыми правителями. Писатели, критики, философы, литературоведы оказались вовлеченными в спор об иерархии ценностей, таких как родина, национальный язык, свобода выбора, система христианских религиозных постулатов — смирение, жертва, искупление. "Рус-ская Сафо" — как называли Ахматову в 1910-е, оказалась в эпицентре нравственных, этических и философских проблем эпохи. Просоветски настроенный Дм.Святополк-Мирский в статье "О состоянии современной русской литературы" размышлял: "Ее <эмиграции> поэтическое бесплодие как бы карма, отделенная от родной почвы, вне которой поэзия — самый органический свет национальной культуры — существовать не может. Поэтому те поэты, которые чувствовали ответственность за национальное достояние, к эмиграции не присоединились, как Анна Ахматова — "Чтоб этой речью недостойной / Не осквернился скорбный дух" (НЖ. 1978. № 131. С. 79-110). Он же об Ахматовой начала 20-х: "Иногда ее голос достигает грубого и мрачного величия, которое заставляет вспомнить о Данте. Не переставая быть женским по чувству, он становится "мужским" и "мужественным". Этот новый стиль постепенно вытеснил ее раннюю манеру, а в "Anno Domini" овладел даже ее любовной лирикой и стал доминантой ее творчества. Ее "гражданскую" поэзию нельзя назвать политической. Она надпартийна; скорее она религиозная и пророческая" (Мирский Д. История русской литературы с древнейших времен до 1925 года. Лондон, 1992. С. 755-756).
С 1925 по 1940 А. перестают печатать, после триумфальных вечеров "Русского современника" в Москве (апрель, 1924), на которых ею читалась и "Новогодняя баллада" (к лирической героине пришли "мертвецы", среди которых легко угадывался Гумилев). В русском зарубежье это затянувшееся молчание было воспринято как утрата голоса и гибель таланта, негласно А. стали считать "исписавшейся". В 1934, в связи с двадцатипятилетием выхода в Петербурге "Четок", книги, принесшей А. всероссийскую
известность, Г.Адамович опубликовал в "Парижских новостях" (18 янв. 1934) статью "Анна Ахматова": "Я ловлю себя на том, что невольно пишу "было", в прошедшем времени. А ведь Ахматова еще не стара, — и если ничего не печатает, то, может быть, все-таки пишет. Но связана она с той Рос-
сией, которая "была", а не "есть". Новая Россия ее не прочтет и не поймет, во всяком случае по-другому, чем читали сверстники. Им же, "современникам", все кажется безвозвратно далеким. Им не всегда легко понять и принять, что с революцией не все оборвалось". В отзыве Адамовича А. увидела стремление "замуровать" ее в 1910-х, что вызвало ее неудовольствие.
Сборник А. "Из шести книг" (1940) был также воспринят как "голос из прошлого", не вызвав заметных откликов. Постановление ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 о журналах "Звезда" и "Ленинград" возвращает внимание русского интеллектуального зарубежья к А., ее личность оказывается в центре историко-культурного и философского пространства времени. 6 октября 1946 парижский еженедельник "Русские новости" опубликовал статью Н.А.Бердяева "О творческой свободе и о фабрикации душ": "История не знает настоящей литературы и искусства, которые создавались бы по директивам
власти с требованием проводить в художественном творчестве определенное и притом официальное мировоззрение. Это всегда было смертельно для всякого творчества. И особенно смертельно и даже смехотворно, если вы превратите художественное творчество в утилитарное средство для построения фабрик и изготовления орудий возможной войны. История с Ахматовой и Зощенко со всеми последствиями для Союза писателей означает запрещение лирической поэзии и сатирически-юмористической литературы. Так называемая чистка идет по всей линии, даже среди музыкантов. Трудно предположить, что лирическое стихотворение Ахматовой может помешать устройству хоть одной фабрики или изготовлению хоть одного танка, но также трудно предположить, что она может написать стихотворение, помогающее умножению танков и фабрик; а вот патриотические стихотворения она писала".
Мало кто знал в те годы в отечестве А., а тем более за рубежом, что уже был написан "Реквием" (1935-1940) и первая редакция "Поэмы без героя" (1940-1963). Публикация этих произведений
открывает новый этап в осмыслении творчества А. русским зарубежьем. Выход "Реквиема" (Мюнхен, 1963) вызвал новый взрыв полемики о свободе выбора, духовной свободе, правде тех, кто остались в России после Октября 1917 и покинувших страну. Р.Гуль в отклике на публикацию писал: "Реквием" открывается прекрасным и как бы краеугольным, программным четверостишием, которое дает тон всем стихам Ахматовой о терроре, вставляя их в некую внутреннюю раму.
Нет и не под чуждым небосводом, И не под защитой чуждых крыл, — Я была тогда с моим народом, Там, где мой народ, к несчастью, был.
Это — тема выбора. Выбора родины иль свободы. Мы давно знаем (еще по известному стихотворению Анны Ахматовой 1917 года "Мне голос был. Он звал утешно"), что Ахматова подчеркнуто, решительно, демонстративно сделала свой выбор между родиной и свободой: родина! И от этого выбора она явно не отрекается, даже говоря о всероссийском терроре. Что ж, осознанный выбор родины, а не свободы, сделанный еще в 1917 году, в момент предельной осатанелости родины, надо признать героическим. Хотя я думаю, не менее, а может быть и более героичен (хотя бы уже потому, что более активен!) был выбор другой большой русской поэтессы — Зинаиды Гиппиус. Гиппиус тогда же выбрала: разрыв с родиной во имя свободы" (Гуль Р. "Реквием" Анны Ахматовой // НЖ. 1964. № 77. С. 293).
Полемика с позицией А., отстаивание своей правоты была продолжена Гулем и на страницах книги "Я унес Россию. Апология эмиграции": "Я стал эмигрантом без моего волеизъявления. Выслала меня Украинская Директория под немецко-украинским конвоем. Но когда переехал границу всей этой всероссийской мерзости, называющейся революцией: я вздохнул с чувством истинного облегчения... Слава тебе, Боже! ... Я же уходил (может быть на всю жизнь!). И передо мной, естественно, как перед всяким "изгнанником" (по Ахматовой) вставал выбор между двумя ценностями: родина или свобода? Не задумываясь, я взял свободу, ибо родина без свободы уже не родина, а свобода без родины, хоть и очень тяжела, может быть даже страшна, но все-таки — моя свобода. Так что надменные строки Ахматовой о каком-то "изгнаннике" меня
всегда необыкновенно отталкивали" (Гуль Р. Я унес Россию. Апология эмиграции. Нью-Йорк, 1984. Т. 1. Россия в Германии. С. 186187).
Адамович, кому довелось встретиться с Ахматовой в июне 1965, когда она провела три дня в Париже проездом из Англии, где в Оксфорде ей была вручена мантия доктора филологии и почетный диплом honoris causa, пишет: "Она своего убеждения и своих антиэмигрантских убеждений не изменила. Ни возражать Ахматовой, ни спорить с ней я не буду. Единственное, что представляется мне необходимым сказать, это, что в исторической драме, участниками или свидетелями которой нам довелось быть, каждый вправе был истолковать свой долг по-своему, а суд над всеми нами принадлежит будущему". Позже, после смерти А., Адамович снова вернулся к мучившему эмиграцию вопросу. Отказавшись от амбициозных суждений, он возвращается к мысли, высказанной в беседе с А. в Париже в июне 1965: "Я считаю, что остаться с "моим народом, там, где мой народ, к несчастью, был", это большая заслуга, позиция, которая достойна всяческого уважения. Но с чем я не могу согласиться, это с вызовом, который в ее интонации чувствуется. Ведь если бы все те, которые оказались вольно или невольно в эмиграции, если бы они остались в России, то оказалось бы, что пятьдесят лет Россия молчала или повторяла бы только то, что совпадает с партийной мудростью. Некоторых русских мыслителей правительство советское выслало, другие уехали добровольно. Остались же только люди, которые могли выражать мысли, совпадающие с партийными указаниями. Вся линия русской философии, русской мысли, идущая, в общих чертах, — от линии, заложенной Владимиром Соловьевым: Булгаков, Бердяев, Франк; Шестов, хотя он и не принадлежит прямо к этой линии, но, во всяком случае, это был выдающийся русский мыслитель, никто из них не мог бы написать того, что написал, оставшись в России. Один из выдающихся людей нашего века, глубокий мыслитель, остался и погиб в ссылке: это о. Павел Флоренский, автор замечательных книг. Если бы эти люди остались в России, это обернулось бы сорокалетним молчанием России". Адамович же первым поставил вопрос о необходимости изучения поэтики "Реквиема" и рассмотрения литературных достоинств этого
произведения, одной из вершин русской и мировой поэзии (Франк В. Беседа с Георгием Адамовичем // РМ. 1980. 24 апр.).
Протоиерей, богослов и литератор А.Шмеман в слове на собрании памяти Анны Ахматовой в Св. Серафимовском фонде в Нью-Йорке говорил: "Сколько бы ни было горя и страдания в ее поэзии, будь то страдания любви или материнской боли за страдания сына, всех сыновей и всех матерей, мир ее поэзии — светлый мир, и он светится верой. Верой, не отделяющей себя, все время претворяемой в жалость и утешение, в благодарность и хвалу, в присутствие таинственного "праздника за окном". Через все наше лихолетье она пронесла, ни разу не изменив, правду и совесть, т.е. то, чем всегда светила нам подлинная русская литература. И потому, думается, не случайно одно из своих немногих чисто религиозных стихотворений она посвятила не только Матери, стоящей у креста, но и словам, услышанным Матерью:
Хор Ангелов великий час восславил, И небеса расплавились в огне. Отцу сказал: "Почто меня оставил?" А матери: "О, не рыдай Мене!"
По православному учению пасхальная победа начинается на самой глубине, в последней темноте Великой пятницы. Поэзия Ахматовой — это свет, светящий во тьме и которого тьме не объять" (Шмеман А. Анна Ахматова // НЖ. 1966. № 83. С. 91-92).
Публикации в зарубежных изданиях "Реквиема" и "Поэмы без героя" (Альманах "Воздушные пути". Нью-Йорк, 1960. № 1 и 1961. № 2) вызвали многочисленные отзывы. Выходец из России, подростком увезенный родителями из Петербурга в Ригу, а затем обосновавшийся в Англии, философ, филолог и политолог Исайя Берлин назвал поэму "Реквиемом по Европе". Виктор Франк, сын известного философа, подошел к рассмотрению "Реквиема" и "Поэмы без героя" в их неразрывной взаимосвязанности, определив сущность поэтического воздействия "Реквиема", этого "второго шага" в поэме: "Чисто поэтически "Реквием" — чудо простоты. Поэзия Ахматовой всегда была четкой, по-петербургски подобранной. Ей всегда были чужды вычурность и говорливость московского лада. Но в "Реквиеме" ей удалось еще большее — дисциплинировать свои собственные чувства, вогнать их в крепкую ограду стихотворной формы, как воды Невы сдерживаются
гранитными набережными. Простая суровость формы, противостоящая страшному содержанию, делают "Реквием" произведением, адекватным той апокалиптической поре, о которой оно повествует" (Ахматова А. Собр. соч. Мюнхен, 1968. Т. 2. С. 45).
Литераторы и религиозные мыслители русского зарубежья ввели творчество Ахматовой в духовный мир христианских координат. Н.Струве, А.Шмеман, Б.Зайцев и др. исследовали христианско-православные мотивы ее поэзии. Б.Зайцев писал: "Дошло это сюда из России и печатается "без ведома и согласия автора" — это заявлено на 4-й странице, перед портретом. Издано "Товариществом зарубежных писателей" (списки же "рукотворные" ходят, наверное, как и Пастернака писания, по России как угодно) ... Да, пришлось этой изящной даме из "Бродящей собаки" испить чащу, быть может горьчайшую, чем всем нам, в эти воистину "окаянные дни" (Бунин). . Я то видел Ахматову "царскосельской веселой грешницей" и "насмешницей", но Судьба поднесла ей оцет Распятия. Можно ль было предположить тогда, в этой "Бродячей собаке", что хрупкая эта и тоненькая женщина издаст такой вопль — женский, материнский, вопль не только о себе, но и обо всех страждущих — женах, матерях, невестах, вообще обо всех распинаемых?" (РМ. 1964. 7 февр.). Б.Зайцев назвал "Реквием" поэмой, подчеркнув тем самым национальное и общечеловеческое содержание произведения.
В.Франк в статье "Бег времени", открывающей второй том собрания сочинений А. (Мюнхен, 1968), рассматривает ее творчество как явление целостное: "Ахматова никогда не была гражданским поэтом в некрасовском смысле. Ее поэтический темперамент — не темперамент борца или проповедника. Но после начала "настоящего двадцатого века", летом 1914 года, ей — как и другим поэтам — стало трудно, если не невозможно писать о своем в отрыве от общего. Правда, и после 1914 года интимно-личные темы продолжают преобладать в творчестве Ахматовой. Но само ее творчество претерпевает некое химическое изменение. Субъективное уступает объективному. Грусть, например, сменяется объективным понятием "горя" . В двадцатые годы личное и общее единоборствуют в ахматовской поэзии с переменным успехом. Они все еще существуют каждое само по себе, и поэт ищет путей к преодолению этого напряжения. Только после страшных
переживаний, выпавших на долю Ахматовой в тридцатых и сороковых годах, ей удается синтез этих двух начал. И характерно, что она находит решение не в радости, не в экстазе, а в скорби и в страдании. "Реквием" и "Поэма без героя" — два царственных примера взаимопроникновения личного и общего. В "Реквиеме" отчаяние матери не обособляет ее. Наоборот, через свою скорбь она прозревает страдания других. "Мы" и "я" становятся почти синонимами" (Т. 2. С. 45). Франк видит в "Поэме без героя" эпос, две части которого "самоочевидны: старый мир накануне своей гибели; новый мир накануне и во время войны" и третья тема "великой молчальницы-эпохи" безвременья. Он считает, что голос "молчальницы-эпохи" скрыт в "потаенных" строфах, замененных точками, обозначающими авторские купюры, которые А. иронически объясняла, как "подражание Пушкину". Размышляя о природе поэмы, над которой А. работала много лет, дополняя, перемещая строфы, дописывая и переписывая, Франк высказал прогноз, отчасти сбывшийся: "Надо надеяться, что со временем отыщутся и будут опубликованы и ранние версии поэмы. В тексте, предлагаемом читателям в этом томе, есть — помимо открытых купюр — и купюры скрытые. Так весьма вероятно, что за "лагерным отрывком" следовали еще какие-то строки, так как переход к следующему за отрывком обращению к родному городу ("а не ставший моей могилой" и т.д.) структурно не оправдан: ему, по-видимому, предшествовало еще что-то другое" (Т. 2. С. 51). Критиком отмечены главные философско-этические темы поэмы — Время, Покаяние, Искупление, Память.
Кончина А. (5 марта 1966) и последовавшие отклики, как "венок Ахматовой" могут составить целую книгу. Н.Струве писал, размышляя о феномене Ахматовой, ее "русскости", связи с национальной культурой и жизнью нации: "Поэтическое возрождение Серебряного века имело разные источники (Соловьев, Тютчев, французская поэзия), но точка его завершения была одна: Пушкин. К Пушкину под конец потянулись далекие от него символисты, с Пушкина начали акмеисты, но ближе всех к Пушкину подошла Ахматова. Пушкин и Ахматова — первое и последнее кольцо замкнувшейся золотой цепи русской поэтической речи. От Пушкина у Ахматовой высшее чувство меры, целомудрие слова, сжатость выражения. И — обостренная совесть. От Достоевского ("А
Омский каторжанин все понял и на всем поставил крест") психологическая осложненность и философский пафос. От Иннокентия Анненского ("А тот, кого учителем считаю") утонченность современной чувствительности. Последняя великая представительница великой русской дворянской культуры, Ахматова в себя всю эту культуру вобрала и претворила в музыку" (Струве Н. На смерть Ахматовой // Он же. Православие и культура. М., 1992. С. 137).
Зарубежная литературная критика, озабоченная возможным нарушением преемственности традиций, стремилась вписать А. в контекст национальных литературных традиций. Л.Страховский (Чацкий) в литературных заметках "Ахматова и Фет" в сравнительном анализе стихотворений А. и Фета, обращенных к Музе, писал: "Разделенные по времени полустолетием, эти два стихотворения связаны тончайшими нитями поэтического вдохновения и творчества. И хотя для нас, современников, стихи Ахматовой и ближе, и совершенней, и трагичней, через них легче приблизиться к духовному и поэтическому облику Афанасия Афанасьевича Фета" (НЖ. 1957. № 49). Исследуя национальные корни таланта Ахматовой, критик размышляет об ее универсализме, дантовских и шекспировских контекстах творчества.
Личность А. и ее поэзия получили широкое освещение в мемуарной литературе. Ей посвятила страницы воспоминаний
A.Тыркова-Вильямс ("Тени минувшего" // В. 1955. № 41), И.Одоев-цева ("На берегах Невы"), Н.Берберова ("Курсив мой") и др. Факт супружеского союза А. и Гумилева и последовавшего разрыва, участие в литературно-художественной жизни 1910-х, время "Башни" Вяч.Иванова, вечеров в "Бродячей собаке", собраний "Цеха поэтов", акмеизм описаны в беллетризированных мемуарах Г.Иванова, "На Парнасе "Серебряного века" С.Маковского, в воспоминаниях Н.Оцупа, а также внелитературными персонажами: женой брата Н.Гумилева Дмитрия (по совпадению тоже Анны Андреевны Гумилевой), соседкой по усадьбе Слепнево —
B.Неведомской и др.
Опубликованные при жизни А. мемуары в большинстве своем вызывали ее раздражение вольным или невольным искажением фактов. А. резко полемизировала с ними на страницах своих рабочих тетрадей (см. "Записные книжки Анны Ахматовой (1958-1966)". М.;
Torino, 1996), называла их "псевдомемуариями" и предполагала написать свои "антимемуарии".
С.АКоваленко
