CC BY
59
Н А. КАРЛИК
Надежда Анатольевна КАРШ1Ё — кандидат филологических наук, доцент, декан факультета филологии Государственной полярной академии.
В 1993 г. окончила РГПУ им. А.И. Герцена. Автор более 100 научных и учебно-методических работ. Сфера научных интересов — русская литература, риторика
Ъ Ъ >
АФОРИСТИЧЕСКИЕ СКРЕПЫ В РОМАНЕ-ЭПОПЕЕ Л.Н. ТОЛСТОГО «ВОЙНА И МИР»
Для современного искусства идея жанровой интеграции является основополагающей. Синтетические жанры возникают и в литературе, своим появлением и развитием вызывая устойчивый исследовательский интерес. С одной стороны, требует решения вопрос о наличии единого жанрообразующего принципа, позволяющего из жанрово-разнообразных элементов создавать синтетические единства. С другой стороны, перспективным оказывается проведение анализа морфологического аспекта генезиса такого рода образований. От первых древнерусских летописных жанроидов исследователи пытаются проследить развитие синтетических образований к современным видам жанровой интеграции.
В ряду сложных жанровых образований роман Л.Н. Толстого «Война и мир» занимает особое место. Можно сказать, уже традиционно его жанровую структуру определяют как синтетическую, рассматривают с точки зрения сложного совмещения разных формирующих элементов. При этом вопрос об определении жанровой специфики этих элементов и характере скреп, монтирующих их в единое художественное целое, так и остается до конца не решенным. Отчасти это связано с теоретической непроясненностью проблемы синтетических жанров в современном литературоведении, а также воспринимаемой как аксиома «жанровой двойственностью» романа, которая утверждается через определение роман-эпопея, ставшее неким ярлыком, который, на наш взгляд, должен быть снят для внесения некоторых существенных уточнений.
Наличие эпопейного начала в «Войне и мире», так же как и романного элемента, сомнениям подвергать не стоит. Дискуссионной в данном случае является проблема их взаимодействия и участия в этом процессе составляющих другой жанровой природы, прежде всего представляющих область малой афористической прозы. Таким образом, не отказываясь от термина «роман-эпопея», попробуем прояснить некоторые важные моменты, связанные с выявлением тех скреп, которые позволили Л.Н. Толстому добиться равноправного сочетания разных типов художественного мышления, взаимо-обогащающей реализации «замысла характеров» и «замысла исторического».
Как нам представляется, использовать жанровые возможности и романа, и эпопеи Л.Н. Толстому позволило введение дополнительного афористического уровня, который оказался необходим как переходный, совмещающий в себе черты и того, и другого жанра. Афористические включения помогли избежать механического соединения «романа» и «эпопеи» и обеспечить организацию разнородного материала в абсолютно гармоничное единство составляющих его частей.
При том, что в качестве цементирующего материала для «романа» и «эпопеи» афористика была использована Л.Н. Толстым впервые, следует отметить, что «Войне и миру» предшествовали произведения, в которых уже были использованы жанростроительные возможности афористических форм. Исто-
ГРНТИ 17.82.31 © Н.А. Карлик, 2013
ки афористики романа-эпопеи, о котором идет речь, можно найти в первых опытах Толстого, сделанных им в трилогии «Детство. Отрочество, Юность». В свою очередь все составляющие трилогии о становлении личности Николеньки Иртеньева вышли из романа «Четыре эпохи развития», который не был закончен. Как известно, приступая к созданию этого романа, задачу, которую предстояло решить, Толстой видел в сочетании мелочности и генерализации. В соответствии с этим художественным замыслом он, стараясь во всеобщем выявить частное, в значительной степени разбавлял подробности описаний обобщениями, обширными отступлениями философского и лирического характера.
В первоначальный текст трилогии также было включено немало «общих мест», представляющих собой разного рода классификации, разделения людей, а также свойственных им пороков и добродетелей на «разряды». Так, например, в черновиках трилогии достаточно много места занимают рассуждения о людях «понимающих» и «непонимающих». Фрагмент, о котором идет речь, интересен не только самим наличием первых толстовских афористических формул, но и тем, что построен он по законам логики риторики и является, по сути, примером одной из первых риторических ораций писателя в рамках художественного произведения. В дальнейшем Толстой часто будет обращаться к жанровым образованиям такого рода, в частности, тот же композиционный принцип ляжет в основу слов «Круга чтения». В слове о «понимающих» и «непонимающих» легко выделяются все пять частей, которые характерны для произведений, созданных в соответствии с правилами, принятыми в риторике еще во времена Древнего Рима [2, с. 42]. Вступлением (ексордиумом) можно считать, во-первых, обращение Толстого к читателям, в котором он напоминает им о данном ранее обещании рассказать о существовании двух различных типов человеческого сознания: «Я обещался вам растолковать то, что я называю понимающими и непонимающими людьми...», а во-вторых, сетование на неспособность адекватно передать читателю, в чем состоит сущность рассматриваемого вопроса: «Но приступая к этому объяснению, я боюсь, что не сумею провести для вас эту черту, которая в моих глазах разделяет весь род человеческий на два разряда» [3, т. 1, с. 153]. Такое начало, включавшее в себя определение темы будущей речи и проявлений авторского самоуничижения, было характерно и для произведений средневековых казнодеев. Определив изначально, что речь пойдет о совершенно новом, не известном читателю разделении людей на два разряда, существенным образом отличающихся один от другого, Толстой во второй части (наррации) непосредственно излагает суть дела: среди всевозможных подразделений людей на группы в зависимости от свойственных им добродетелей и пороков единственно верным будет только предлагаемое им разделение людей на понимающих и непонимающих. Толстой не только перечисляет те «качественные противуположные эпитеты», которые люди приписывают друг другу, но и опровергает эту распространенную классификацию как абсолютно не соответствующую действительному положению дел: «Ни один из качественных противуположных эпитетов, приписываемых людям, как-то, добрый, злой, глупый, умный, красивый, дурной, гордый, смиренный, я не умею прилагать к людям: в жизни моей я не встречал ни злого, ни гордого, ни доброго, ни умного человека» [там же]. Опровержение враждебной точки зрения (рефутацио) — третья часть авторского рассуждения. Представляя столкновение полярных мнений, Толстой использует прием так называемой индивидуалистической декларации, известный еще со времен еврипидовских трагедий [1, с. 166], который заключается в описании отклоняемых возможностей перед утверждением собственного выбора. Такого рода формулы предпочтения одного предмета специально перечисляемым другим в большом количестве можно встретить и в «Войне и мире». Отметим, что Толстой в приведенном фрагменте постоянно использует личное местоимение «я» и глаголы в соответствующих формах и приводит доводы, чтобы опровергнуть неправомерность разделения людей на добрых, злых и т. д., основанные, прежде всего, на личном опыте: «ни один из качественных противуположных эпитетов... я не умею прилагать к людям», «я не встречал ни злого, ни гордого...», «в умнейшей книге нахожу глупость, а в разговоре глупого умные вещи». Там же, где речь идет о защите его концепции разделения людей на «разряды», он уже не ограничивается доводом, что это очевидно лично для него, но представляет свое субъективное мнение в виде объективного факта: «...понимающий и не понимающий, эти вещи так противуположные, что никогда не могут слиться одна с другой и их легко различить». Несмотря на то, что по характеру данное высказывание можно отнести к категории аксиом, Толстой им не заканчивает свою орацию и переходит к ее четвертой части — к перечислению доводов в свою пользу (аргументацио). Эта часть начинается с определения понятия «понимание» — такого рода определений в «Четырех эпохах развития» немало: для них для всех характерны отсутствие
глаголов существования и наличие неизменного «я называю». Далее через цепь вопросов-прилогов, в каждом из которых представлены примеры разного поведения людей, понимающих и не понимающих в одинаковых ситуациях, читатель, легко определив, где кто был изображен, приходит к заключению (перорацио). В финальной части этого «слова» не находит никаких полезных рекомендаций, которыми Толстой, как правило, заканчивал свои риторические обращения. Видимо, в данном обращении к читателю Толстой преследовал не дидактическую, а познавательную цель: познакомить читателя с не известным ему ранее способом разделения людей на два «разряда» в зависимости от способности/неспособности мгновенно понимать тонкости в людских отношениях. К тому же непонимание он оценил, по сути, как неизлечимую болезнь, искать панацею от которой бессмысленно. В последнем суждении Толстой попытался немного смягчить категоричность разделения всех на «белых» и «черных» и указал на возможность существования оттенков: «...резкая черта... между всеми людьми существует, хотя и с подразделением: на людей, понимающих всегда и везде, и на людей, понимающих в известном кружке и вследствие известных обстоятельств» [3, т. 1, с. 154].
Толстой не включил этот фрагмент в окончательную редакцию трилогии: резкое противопоставление двух типов человеческого сознания противоречило его исходной мысли о необходимости единения, о возможности преодоления преград на пути людей друг к другу. В тексте трилогии Толстой разрешает этот конфликт: сферы «непонимания» и «понимания» перестают быть замкнутыми; для болезни, признанной изначально неизлечимой, начинается поиск эффективных лекарств — выявляются возможности перехода людей из разряда «непонимающих» в противоположный. Мотив «понимания» проходит через все повести, но место формул и определений в них занимают художественно воплощенные «разряды» людей.
Тем не менее фрагмент, посвященный «понимающим» и «непонимающим», интересен не только как наглядный пример знания Толстым риторических схем и умения скрывать их грубый каркас с помощью различных риторических приемов. Сравнив варианты решения одного и того же вопроса в черновой и в окончательной редакции, можно увидеть, как уже в первых своих произведениях Толстой совмещает конкретное и абстрактное, как использует афористические формулы в реализации желания все определить, все разложить по полочкам.
Таким образом, начиная работу над «Войной и миром», Л.Н. Толстой уже имел опыт включений в произведение «большой» прозы афористических фрагментов прозы «малой». Эти афористические высказывания по своей жанровой природе тоже неоднородны. Центральное место среди них занимает авторская афористика романа. Она представлена двумя блоками: первый составляют «исторические» изречения; второй — афористические произведения, посвященные вопросам морали. Что же касается построений той же жанровой природы в речи персонажей, то их роль заключается, прежде всего, в раскрытии внутреннего мира тех, кому они принадлежат.
Пороки высшего света, да и вообще людские пороки, Толстой разоблачает в более лаконичной форме. Эти высказывания вряд ли можно определять как сентенции, так как обще дидактический характер им не свойствен, скорее, это апофегмы, т. е. краткие отповеди, приговоры тем, кто сбился с пути истинного. А в ряде случаев — просто наблюдения, хотя и имеющие достаточно сложную структуру, не отличающиеся обилием стилистических фигур. Так, в разговор об Анатоле Курагине и его жизни в Москве, с которого начинается одна из глав, предшествующих рассказу об его отношениях с Наташей, внезапно вклинивается авторское замечание: «У кутил, у этих мужских магдалин, есть тайное чувство сознания невинности, такое же, как и у магдалин-женщин, основанное на той же надежде прощения. "Ей все простится, потому что она много любила; и ему все простится, потому что он много веселился"» [там же, т. 10, с. 335]. Это замечание Толстого не связано непосредственно с рассказом об Анатоле, хотя из предшествующего ему предложения мы и узнаем, что этот кутила, несмотря ни на что, считал себя безукоризненным человеком. Оно не содержит ни осуждения, ни морали, являясь, по сути, определением некого общечеловеческого свойства — нежелания признавать свой порок и бороться с ним. Интересно введение конструкции с прямой речью: благодаря контрасту разговорной лексики первой части и толстовского замечания со словами о всепрощении второй более ярко вырисовывается образ судьи-грешника, превратно понимающего критерии праведной жизни и самому себе придумывающего слова прощения.
В авторской речи немало изречений оценочного характера, призванных разъяснить ту или иную ситуацию, прокомментировать слова или действия персонажей. Такого рода комментарии по опреде-
ленному поводу, как правило, не отличаются парадоксальностью содержания. Толстой, стремясь придать новое освещение даже традиционнейшим на первый взгляд ситуациям, обращается к услугам далеко не всех образных средств. Особенно редко в афористических высказываниях встречаются метафоры. Возможно, связано это с тем, что сопутствующие изречения, прежде всего, решают задачу толкования строк, в которых авторская позиция выражена недостаточно ясно. А метафора могла придать той или иной авторской оценке, не допускающей вариантов прочтения, ненужную многозначность. Иное дело — сравнения. Толстой часто пользовался именно этим приемом при создании образности изречений. Примером тому может служить авторская оценка отношения Пьера к Андрею Болконскому, которая прерывает первый в романе диалог главных героев: «В самых лучших, дружеских и простых отношениях лесть и похвала необходимы, как подмазка необходима для колес, чтобы они ехали» [4, т. 9, с. 36]. В данном случае Толстой пользуется сравнением, которое может быть отнесено к разряду иронических. Связь с окружающим контекстом сохраняется у афористической вставки благодаря многочисленным определениям к слову «отношение», выражающим положительную оценку называемому явлению. В главе, составной частью которой является это изречение, Толстой неоднократно подчеркивает, что именно взаимоотношения князя Андрея и Пьера можно определить как «самые лучшие, дружеские и простые»: «друзья», «приятели» — так называет автор своих героев, рассказывая читателям об их встрече; князь Андрей, признаваясь Пьеру, что многое бы дал, чтобы не быть женатым, сопровождает свое откровение словами: «Это я тебе одному и первому говорю, потому, что я люблю тебя»; смотрит князь Андрей на Пьера взглядом «дружеским, ласковым», «добрыми глазами», а Пьер, в свою очередь, говорит с князем Андреем тоном, который показывает, «как высоко ценит он друга и как много ждет от него в будущем». У читателя не возникает сомнения, что парадоксальное утверждение о необходимости лести и похвалы имеет непосредственное отношение к разговору о князе Андрее и Пьере, в который оно вклинилось. Но нельзя не отметить, что характеристику взаимоотношений героев можно признать и определением распространенного правила, которому повсеместно подчиняются люди в общении друг с другом: содержание этого авторского замечания универсально. Таким образом, изречения существенным образом отличаются от обычных высказываний именно благодаря всеобщности своего содержания.
Более объемны, по сравнению с апофегмами, авторские наблюдения, имеющие отношение к характеристике внутреннего мира героев. Примером такого рода наблюдений могут служить слова, которые прерывают рассказ о новом этапе в жизни Наташи Ростовой, когда после известия о смерти Пети горе матери заставило ее забыть о собственных переживаниях и заново вернуло ее к жизни: «Душевная рана, происходящая от разрыва духовного существа, как ни странно это кажется, понемногу закрывается, точно так же, как и рана физическая. И после того как глубокая рана зажила и кажется сошедшеюся своими краями, рана душевная, как и физическая, заживает только изнутри выпирающею силой жизни» [там же, т. 12, с. 177]. Повторы, вводное предложение, сравнения, причастный оборот, т. е. разнообразные грамматические и синтаксические формы, выполняют в данном фрагменте роль и стилистическую, и поэтическую. О содержательности синтаксиса в прозе Толстого, в частности о многообразии стилистических применений синтаксически сложных конструкций в «Войне и мире», писал проф. A.B. Чичерин в «Заметках о стилистической роли грамматических форм». По его мнению, «синтаксический строй, основанный на перебоях, рассечениях мысли, когда внутрь одной фразы вклиниваются, теснятся и распадаются причастные и деепричастные хвостики, — это аналитическая проза» [4, с. 315-316]. А предложение, о котором идет речь, как раз так построено, что, читая его, чувствуешь, и с каким трудом заживает рана, и как через страдания, мучения, отчаяние с трудом пробивается сила жизни. «Аналитический характер такого рода речевой формы в том, как в едином цельном чувстве она обнаруживает движение и противодействие составных ее частей. Поэтому и взрывчатая трагедийность заключена в такого рода форме» [там же, с. 65].
Авторская «историческая» афористика, включенная в «Войну и мир», в большинстве случаев также достаточно велика по объему: как правило, она представлена сверхфразовыми единствами. Из такого рода самостоятельных афористических фрагментов Толстого, посвященных разного рода историческим и философским вопросам, почти целиком состоит построенная как трактат вторая часть эпилога. В остальных главах романа авторские изречения и афористические фрагменты выполняют роль «вставных» конструкций, позволяющих повествователю участвовать в изображаемых событиях и давать им оценку.
Приведем пример афористического фрагмента, в котором Толстой посредством метафорических образов и ассоциаций иносказательно представляет одно из основных положений, на которых основана его историческая концепция: «Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю-администратору с своей утлою лодочкой, упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями движется корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уже заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека» [3, т. 11, с. 342]. Так, на основании оценки патриотической «деятельности» графа Растопчина в кампании 1812 г. Толстой в нескольких предложениях выразил свое понимание вообще роли так называемых исторических деятелей в событиях, определяющих ход истории. Обилие глаголов движения и символический образ плывущего по морю корабля в одинаковой степени призваны передать основополагающую идею романа: жизнь — это вечное, непрерывное движение. Не случайно образ воды, водной стихии, на котором основаны все образы фрагмента, является одним из наиболее важных для понимания авторского замысла. Но не только метафоры и сравнения определяют строй данного фрагмента: синтаксическая форма в данном случае тоже оказывается содержательной. В первом предложении, несмотря на многочисленные глаголы и причастия, характеризующие действия правителя-администратора («упирающийся», «двигающийся», «упираться»), ни о каком историческом движении нет ни слова. Толстому здесь важно показать, что никакие действия одного человека, так называемого исторического деятеля не могут привести в движение колесо истории.Но когда корабль народа отправляется в путь по историческому морю, Толстой передает это движение только с помощью одного глагола «идет». И если многочисленные характеристики действий правителя призваны продемонстрировать его не увенчавшиеся успехом попытки повлиять на движение корабля (народа), одним простым сказуемым «идет» Толстой еще раз указывает на то, что движение истории не зависит ни от чьей воли и происходит само по себе.
В романе «Война и мир» можно выделить афористические высказывания, которые связаны между собой синонимическими отношениями. Стараясь сделать понятной каждому ту или иную мысль, Толстой проводит ее через все произведение, каждый разоформляя по-разному. Несомненно, изречений с совершенно идентичным содержанием в романе нет, даже синонимы различаются между собой не только формой, но и оттенками смысла. Отметим, что синонимами в данном случае могут являться афористические высказывания разных жанровых разновидностей. Единичные наблюдения, афоризмы, изречения и т. д., посвященные решению одного и того же вопроса, выстраиваются в определенный смысловой ряд. Причем в совокупности они способны выразить гораздо больше той изначальной идеи, которая по-разному реализована в каждом из них. Например, синонимом фрагмента о правителе-администраторе, пытавшемся повлиять на ход корабля народа, который свободно мог двигаться по историческому морю и без его участия, можно считать изречение, завершающее рассуждения Толстого о невозможности определить причины исторических катаклизмов: «В исторических событиях так называемые великие люди суть ярлыки, дающие наименование событию, которые, так же как ярлыки, менее всего имеют связи с самим событием» [там же, с. 7]. В данном изречении Толстой использует прием сравнения, причем образ для сравнения вновь берет из разряда неодушевленных. Он выбирает и сближает явления, вещи, предметы на основании определенных, свойственных им черт сходства, совпадения. Подавляющее большинство образов сравнений в афористических высказываниях, в которых речь идет об исторических деятелях, — образы предметные. Видимо, это связано с тем, что, по мнению Толстого, человек так же не способен по одной своей воле определить направление движения всего человечества, как не способны к самостоятельным действиям окружающие его вещи. Таким образом, несущественно, с чем именно сравнивает Толстой исторических деятелей в разных афористических высказываниях, им посвященных. Существенно, что все эти высказывания выражают одну и ту же авторскую идею: историю творят не герои, не представители власти, а все люди, принимающие участие в исторических событиях. Особо важные, с точки зрения автора, мысли утверждаются как раз в тех фрагментах, изречениях, наблюдениях, из которых выстраиваются синонимические ряды.
Авторские афористические включения, как следует из приведенных выше примеров, встречаются по ходу повествования именно в тех сценах, которые особенно значимы для понимания представленной в романе толстовской концепции действительности. Афористические высказывания автора игра-
ют ведущую роль в акцентуации наиболее существенных моментов содержания, логически усиливая темы и идеи произведения. Именно с их помощью осуществляется объединение дистантно расположенных фрагментов в художественное единство. Афористические высказывания группируются вокруг наиболее важных для Толстого понятий, что позволяет выделить и ведущие темы романа. Сопоставление, например, разнохарактерных авторских оценок, определяющих ключевые проблемы романа, помогает обнаружить, что эти высказывания отражают изменение, развитие, переплетение этих тем. А значит, и тематичность текста также обеспечивается при помощи афористических высказываний, обеспечивающих при этом и сцепление сюжетных линий. Таким образом, афористические высказывания Толстого можно рассматривать, с одной стороны, как план-конспект трактатной части романа, с другой — как ступеньки развертывания сюжета.
На основании вышесказанного можно сделать вывод, что афористические высказывания в романе-эпопее выполняют ряд функций. Наиболее часто общие суждения играют сопутствующую роль авторских комментариев, сентенций, актуализирующихся в тексте по поводу тех или иных событий или явлений, представленных в художественных образах.
ЛИТЕРАТУРА
1. Аеершцее A.A. Риторика как подход к обобщению действительности // Аверинцев A.A. Риторика и истоки европейской литературной традиции. М., 1996.
2. Кузнецова Т.И., Стрельникова И.П. Ораторское искусство в Древнем Риме. М., 1976.
3. Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений (юбилейное издание в 90 томах). М.; Л.: Гослитиздат, 1928-1933.
4. Чичерин A.B. Идеи и стиль. М., 1968.
