CC BY
246
КУЛЬТУРА ПОВСЕДНЕВНОСТИ
А.В. Белова
«ЧЕТЫРЕ ВОЗРАСТА ЖЕНЩИНЫ»: ПОВСЕДНЕВНАЯ ЖИЗНЬ РУССКОЙ ПРОВИНЦИАЛЬНОЙ ДВОРЯНКИ XVIII - СЕРЕДИНЫ XIX В.1
1. Проблематика и методология
«История повседневности» - направление, возникшее в немецкой историографии; во Франции сходное положение занимает «история ментальностей». В отличие от традиционной, событийно-политизированной истории, оперирующей процессами и структурами, это - «история изнутри», история, «пережитая» индивидом (с. 21, 50).
Монография написана в рамках тендерного подхода, предполагающего, что представления о «мужском» и «женском» являются социальным конструктом (с. 146). Автор исходит из существования «двух полюсов, двух несходящихся систем ценностей - "мужской" и "женской". Под "мужским взглядом" публичный героизм перевесит домашнее тиранство, под "женским" - наоборот» (с. 9). Несколько далее, однако, автор констатирует, что «женщины вынужденно усваивали "мужской" взгляд на себя» (с. 11).
1 БеловаА.В. «Четыре возраста женщины»: Повседневная жизнь русской провинциальной дворянки XVIII - середины XIX в. - СПб.: Алетейя, 2009. - 479 с. -(Серия «Гендерные исследования»).
Базой исследования послужила прежде всего «женская автодокументальная традиция», т.е. частная переписка (в значительной части неопубликованная), мемуары и дневники. Женская эпистолярная и мемуарная традиция существенно отличается от мужской. Мемуаристы-мужчины «в большинстве своем преследовали цель вписать себя <...> в общественный, <...> государственный <...>, исторический контекст». В мужских автобиографиях «можно вообще не встретить той самой "пережитой" истории, с которой и отождествляется повседневность» (с. 47).
В письмах дворян-мужчин «акцент почти всегда делается на описание очевиднособытийного, причем эта внешняя по отношению к мужчине как к субъекту событийность практически никогда не связана с внутренним миром его собственной эмоциональности». Напротив, «для женщины написание писем - постоянно возобновляющееся переживание собственной субъективности» (с. 48). Для женщин характерно установление горизонтальных связей, создание «сети отношений» вместо акцентирования властной вертикали (с. 48).
Гендерную систему российского дореформенного дворянства автор характеризует как «патриархатную, но с сильной материнской властью» (с. 146). Определяющую роль в воспроизводстве традиционного дворянского быта играли именно женщины (с. 64).
«Когда девочка-дворянка вступала в мир, культура заранее "знала", что с ней произойдет, и кем она станет. В этом смысле дворянское сообщество императорской России <...> являло собой пример традиционного общества» (с. 9). Автор считает возможным говорить о «дихотомии дворянской культуры, обращенной одной стороной к традиционному русскому быту, а другой - к западноевропейским образцам»; при этом «провинциальные миры воплощали глубинный пласт корневой культуры, который либо вообще не был затронут европеизацией, либо подвергся ей весьма поверхностно» (с. 73). Провинциальные дворянки оказывались в позиции двойной, а то и тройной маргинальности: как нестоличные жительницы по отношению к столичным дворянкам, как женщины по отношению к «своим» мужчинам, как нестоличные женщины по отношению к столичным мужчинам (с. 76). Впрочем, грань между столичными и провинциальными дворянками благодаря сезонным миграциям была подвижной (с. 75).
2. Детство
«Детство» - понятие исторически, культурно и этнически обусловленное. «В равной мере справедливо считать его и гендерно обусловленным» (с. 85). Условная возрастная граница детства дворянки до середины XIX в. составляла 12-14 лет; 15-летняя девушка считалась «взрослой барышней» (с. 148).
В XVIII в. появились детские портреты, при этом вплоть до последнего 30-летия XVIII в. подчеркивался социальный статус портретируемых, а не их детский возраст (с. 108-109). Ребенок воспринимался как «уменьшенная копия» взрослого. Детское лицо и пространство, детская одежда и подвижность не фиксировались взглядом взрослого. На портретах нет ни интерьеров детских комнат, ни детских игрушек, ни вообще чего-либо, что идентифицировалось бы с детством как особым периодом жизни.
«Осознания самоценности, самозначимости и самодостаточности детства как уникального этапа жизненного цикла все еще не существовало. Детство воспринималось, по-видимому, как нечто недостаточное, "неполноценное", как неизбежность, которую нужно "быстрее" пережить» (с. 118). Следует также иметь в виду высокую в то время детскую смертность. «Поэтому детство в глазах взрослых иногда оказывалось призрачным, эфемерным этапом жизни, о котором не следовало задумываться всерьез» (с.118).
И лишь позднее ребенок становится частью эмоционального мира взрослых, а любовное отношение к детям стало демонстрироваться как в частном, так и в публичном пространстве. С 1820-1830-х годов дети, портретируемые отдельно от взрослых, почти всегда изображались в специфическом детском пространстве или в окружении атрибутов детства (с. 141).
Если принадлежность портретируемых девочек к женскому полу была очевидна, то в случае изображения мальчиков пол ребенка не выявлен столь же однозначно. Маленьких мальчиков-дворян изображали в длинных платьицах; эта традиция сохраняется вплоть до конца XIX в. «Неразличение» пола ребенка вплоть до двухлетнего возраста трактовалось дворянками как ангелоподобность и своего рода «бесполость» (с. 114-115). Таким образом, «женское» понималось как «естественно данное», а «мужское» - как «социально приобретаемое» по мере взросления и фиксируемое самим отличием от «женского».
«Детскость», отождествлявшаяся с «недостатком пола», признавалась скорее за мальчиками, чем за девочками (с. 116-117).
С Екатерининской эпохи начинается усвоение педагогических идей Руссо, согласно которому детство обладает самостоятельной ценностью как «естественное состояние» человека. И все же призыв Руссо «Дайте детству созреть в детях!» относили прежде всего к воспитанию мальчиков (с. 94). Складывающийся в эти годы образовательный канон «асимметричен» в гендерном отношении: обучение девочек точным и другим наукам не предполагалось (с. 99-101). В последнюю треть XVIII в. появились книги (главным образом переводные) и периодические издания для детского чтения. На рубеже веков эта литература начинает дифференцироваться по возрасту и полу детей. С конца 1820-х годов появляется женская литература для детей.
В XVIII в., да и позднее, не редкостью были дворянки, «боявшиеся» крика своих детей и трудностей ухода за ними. Такие матери стремились избавиться от присутствия своих дочерей или некоторых из них. В чужую семью девочку могли отдать также из-за недостатка средств. Дворянские девочки, матери которых умирали рано, отдавались на воспитание бабушкам или же в семьи родственников или знакомых, где были сверстницы-девочки и взрослые женщины (с. 151— 155, 171).
В своей семье девочки последовательно переходили с рук на руки кормилицы, няни, гувернантки. Нередко мать была эпизодическим персонажем, «гостьей» их детского мира. Отношение кормилиц и нянь к девочкам обычно положительно контрастировало с отношением всех остальных (с. 157-158).
С первой четверти XVIII в. в дворянских семьях появляются гувернантки - иностранки по происхождению. Подобно няням, гувернантки, воспитавшие не одно поколение девочек, могли восприниматься уже как члены семьи (с. 166). В случае совместного обучения сыновей и дочерей этим занимались гувернеры. «Если воздействие гувернера, как и сама его личность, были лишены каких бы то ни было властных интенций в отношении юных дворянок, то гувернантка, напротив, представала в памяти своих бывших воспитанниц фигурой, наделенной, а иногда и злоупотреблявшей, властью над ними» (с. 168). Впрочем, эта власть отнюдь не всегда воспринималась воспитанницами негативно.
В 1820-1840-е годы забота о детях стала составлять одну из
важнейших сфер повседневного попечения провинциальных дворянок; теперь они сами занимались с детьми, купали их и гуляли с ними (в гораздо меньшей степени это относилось к отцам) (с. 180, 183). Тем не менее вплоть до первой половины XIX в. за «точку отсчета» неизменно принимались интересы родителей. В отношении детей действовал принцип этажности: чем выше этаж, тем ниже статус. Вплоть до конца XIX в. верхние комнаты особняков, гораздо менее удобные (и менее здоровые), населялись детьми, приживалками и женской прислугой. Спуск девочки вниз означал выход из попечения гувернантки и приближение к матери (с. 119-121).
Воспитание в дворянских семьях было авторитарным и репрессивным. Особую роль играло ограничение физической активности и подвижности девочек, начиная с тугого пеленания младенцев и вплоть до запретов гулять, бегать, прыгать. В наказание девочку могли поставить в угол, на колени, запереть в темной комнате и даже бить и драть «за уши до крови». «Мемуаристки считали детство счастливым, если их "не наказывали понапрасну"» (с. 186-187).
Нередко в девочках с раннего детства воспитывали выносливость, способность рано вставать, терпеть боль и холод, обходиться грубой пищей. «Стереотипные культурные предписания диктовали более жесткое отношение и более высокие требования к девочкам, чем к мальчикам, <...> причем со стороны обоих родителей» (с. 187). В наиболее жесткой форме власть над детьми осуществляло «младшее» поколение взрослых - матери, отцы, гувернантки (с. 175). Репрессивные средства воспитания воспринимались детьми как обычные, привычные, «законные», ведь «в дворянской семье принуждение в той или иной форме и степени могло коснуться любого» (с. 191).
Образ детства в русской классической литературе вплоть до середины XIX в. определялся исключительно «мужским» взглядом. «У дворянского детства в России - «мужское лицо <...>. Детство героини, если оно описывалось, было существенно только формированием тех душевно-нравственных качеств, которые впоследствии оказывались оцененными героем-мужчиной» (с. 87). Однако и в сохранившихся женских мемуарах описания детства и детских переживаний более чем лаконичны (с. 93). Собственное детство мемуаристок идеализировалось либо изображалось в мрачных красках в зависимости, главным образом, от характера взаимоотношений с матерью (с. 149).
3. Институтское воспитание
Образованность барышни ценилась лишь постольку, поскольку помогала удачно выдать ее замуж (с. 219). В провинции женское образование долго считалось недостойной альтернативой замужеству, пригодной только для бедных дворянок (с. 257). При Екатерине II появились закрытые женские учебные заведения, и прежде всего - Смольный институт благородных девиц, основанный в 1764 г. для воспитания «новой породы матерей» (с. 256).
Институт должен был «примирить заимствованный из западной культуры тип светской женщины <...> с традиционным для России образом женщины-матери-жены-хозяйки» (с. 215). Впрочем, «национальная идентичность» смолянок выражалась почти исключительно в их принадлежности к православию, да еще в лучшем, чем у большинства прочих дворянок, владении русским языком (с. 204). По мнению А.Ф. Тютчевой, «религиозное воспитание заключалось исключительно в соблюдении чисто внешней обрядности» (с. 213), а по свидетельству Е.Н. Водовозовой, «к выпуску оставалось чрезвычайно мало девушек религиозных» (с. 211).
«Институтское детство <...>, будучи "просвещенческим" проектом и идеологическим продуктом российской власти, означало <... > утрату детства как такового, даже в тех ограниченных его проявлениях, которые были осознаны и доступны к тому времени. "Мир детства" как бы оставался за порогом Института <...>. Институт в еще большей степени, чем семья, выступал "полем" легитимизации власти и тендера» (с. 247).
Девочек «принимали в семью», возглавляемую Матап-начальницей, и выше - императорской четой. От родительских семей их отлучали почти полностью, «что следует расценивать как спекуляцию на наиболее чувствительных "рецепторах" детской эмоциональности. <...> Институтское детство облекалось в форму псевдосемейного уклада, построенного, однако, на отрицании каких бы то ни было достоинств семейного воспитания» (с. 248). Воспитанниц, даже самых маленьких, трактовали не как детей; не случайно их называли не девочками, а «девицами». «Институтское детство представляло собой своего рода переходную форму между собственно детством и девичеством, в которое девочки-институтки вынужденно психологически вступали раньше своих сверстниц, воспитывавшихся дома» (с. 248).
Взаимоотношения между девочками разного возраста и социального происхождения определялись оппозицией «дразнить» -«обожать», что выгодно отличало их от «неуставных» взаимоотношений в мужских, особенно военных учебных заведениях. Механизмы адаптации учащихся девочек и мальчиков были различны. «В первом случае речь шла о горизонтальной опеке, адаптации на основе уподобления, предполагавшей сделать "новенькую" "своей', введя ее в "курс дела". <...> Во втором случае имела место вертикальная иерархия, адаптация на основе противопоставления» (с. 230-231).
4. Девичество
Вплоть до 1780-х годов обычный брачный возраст дворянок составлял 14-16 лет (иногда даже 13), на рубеже XVIII-XIX вв. -17-18 лет, к 1830-м годам - 19-21 (с. 253). Во второй четверти XIX в. женщины уже могли вступать в первый брак в более зрелом возрасте - на третьем и даже четвертом десятке лет. Тем не менее и тогда стереотипы относительно брачного возраста оказывались консервативнее социальной практики. С повышением брачного возраста границы девичества расширялись. Для незамужних дворянок верхний рубеж девического возраста формально оставался открытым, что выражалось в сохранявшейся за ними юридической номинации «девица», а также социально предписываемого обозначения «старая дева» (с. 254).
«Девичество как жизненный этап осмыслялось в терминах социально навязываемого ожидания "решения участи", отождествлявшейся исключительно с замужеством» (с. 255), а не как время внутреннего становления и обретения себя (с. 290). Представление о легитимизации зрелости исключительно посредством замужества поставили под сомнение лишь «девушки шестидесятых годов» XIX в.
В решении собственной «участи» сами девушки оказывались обычно пассивной стороной (с. 336). Заключение брака было не личным делом жениха и невесты, а делом двух дворянских родов (с. 312). При выборе невесты мужчина руководствовался не столько эмоциональными предпочтениями, сколько социально значимыми критериями (с. 311). При этом мезальянс дворянки осуждался обще-
ством гораздо сильнее, чем мезальянс дворянина, а несанкционированный выход замуж за иностранца карался так же сурово, как и участие дворян в политических заговорах (с. 297, с. 299).
Взросление дворянских девушек, особенно в провинции, было «запаздывающим». Причиной этому были: 1) эмоционально-психологическая зависимость от родителей и семейного круга; 2) тотальный контроль со стороны старших, жесткое ограничение свободы поведения и самовыражения; 3) сексуальная «непросвещенность» (с. 259). Любая информация на сексуальную тему блокировалась, включая почти единственный «самоучитель» в виде романов. Запрет на чтение романов действовал до 1860-х годов (с. 262-263).
«От дворянской девушки в браке ожидали и требовали того, к чему ее не только не готовили в девичестве, но и за что строжайше наказывали или порицали, категорически пресекая любую <...> возможность <...> обретения ею соответствующего жизненного опыта» (с. 279). Запрет на сексуальное взросление «легко объясним тем, что сексуальность женщины считалась принадлежностью не ее самой, а мужчины, чьей женой она должна была стать» (с. 290). Над дворянскими девушками довлело представление о телесном и сексуальном как о постыдном (с. 263). «Семья, культура и общество всячески препятствовали превращению их "детских" тел в "сексуальные". Из дворянской девушки формировали куклу-ребенка, не осознающую ни своего тела, ни телесных желаний и возможностей, ни, следовательно, в полной мере собственной идентичности, соотносимой с полом» (с. 267).
Замужество дворянская девушка воспринимала прежде всего с религиозно-нравственной точки зрения - как «поле» новых обязательств. В ее глазах «брак обретал черты асексуального союза, основанного на эмоциональной привязанности и близости интересов, то есть наделялся характеристиками пубертатного представления о любви, не пережитой ею до брака» (с. 268-269).
И в качестве дочери, и в качестве жены, и в качестве невестки молодая дворянка была подчинена чьей-либо власти (с. 259). Превращение из дочери в жену «фактически, при отсутствии у девушек <...> навыков отстаивания собственной идентичности и <...> старшинстве супруга по возрасту, означало принятие роли дочери по отношению к мужу» (с. 258).
Только пройдя через «жернова» брачного опыта, не всегда
удачного, но вместе с тем и обретение собственной телесности, некоторые дворянки совершали «удачный» выход из подросткового периода и уже на новом уровне осознания себя вступали в более равноправные и гармоничные отношения в новом браке (с. 268).
5. Зрелость и старость
«Родильный обряд занимал центральное место в системе обрядов жизненного цикла дворянки <...> ввиду частой возобновляемости, большой социальной значимости и непредсказуемости исхода: своего рода пограничности между жизнью и смертью» (с.427). «Роды становились моментом своеобразной "инициации", когда женщине следовало реализовать внушавшийся ей с детских лет и, так или иначе, накопленный опыт безропотного перенесения той самой, "сильной", а именно: родовой боли» (с. 267).
Замужняя дворянка, не имевшая явных проблем со здоровьем, беременела постоянно на протяжении всего репродуктивного возраста. Обычное число рожденных в браке детей составляло 6-12 человек, и это не считая частых в то время выкидышей (с. 351). Матери взрослых дочерей нередко сами были еще способны рожать и «не стремились сменить позицию "матери", так или иначе отождествляемую с сексуальной привлекательностью, на позицию "бабушки" - асексуального существа в характерном чепце» (с. 357).
Многократно повторявшиеся беременности (вплоть до 22) способствовали восприятию их как естественного физиологического и психологического состояния (с.355). Это опять-таки сближало дворянскую культуру с традиционной. «Беременность <...> превращалась из локализованного во времени аспекта в своего рода "контекст" женской повседневности, в антропологический фон бытия "по умолчанию"» (с. 360). В описях приданого нередко упоминаются иконы, помогающие благополучию супружества, но ни разу - иконы, помогающие зачатию, беременности и родам. Деторождение представлялось «процессом настолько "естественным', что даже молитвенные усилия здесь <...> казались излишними» (с. 363).
Возраст первородящих женщин постепенно повышался. Дворянки поколения 1780-х годов, как правило, рожали уже не ранее 18 лет. В 1830-1840-е годы первородящей женщине было 20-23, но мог-
ло быть и 28, и даже 37 лет; впрочем, последнее казалось чем-то из ряда вон выходящим (с. 368). Даже при неудачном браке первая беременность, как правило, была желательной, но последние в череде многочисленных беременностей даже в благополучных браках воспринимались как нежелательные, что сказывалось на материнском отношении к детям (с. 374). Случаи добрачной беременности, судя по документам, в дворянской среде были крайне редки (с. 276-277).
Беременность, исключая самые поздние ее стадии, не воспринималась как повод к изменению привычного образа жизни (с. 383). Из-за этого, а также из-за крайне ненадежной диагностики беременности, преждевременные роды и выкидыши были столь же привычны, как и нормальное протекание родов (с. 393). «Чем выше был статус роженицы, тем более пассивное участие в собственных родах ей предписывалось и тем большему репрессирующему воздействию она подвергалась» (с. 408). Обычным поведением мужа было «сбывание с рук» жены, которая вот-вот должна была родить (с. 388).
Выкармливание детей грудью (исключая семьи, которые по бедности не могли содержать кормилицу) стало практиковаться в дворянских семьях на рубеже XVIII-XIX вв., а в середине XIX в. оно уже было нормой (с. 419-422).
Дворянка старше 50 осознавала себя «женщиной в летах» (с. 432). Женщина в возрасте 60 лет безапелляционно считалась «старой» или «старухой», «ее личностная характеристика практически исчерпывалась возрастными изменениями телесности» (с. 436). «Ограниченность возможностей атрибутировалась старости на ментальном и вербальном уровне даже тогда, когда фактически это было не так, и ресурсы как физической, так и социальной реализации <...> не были исчерпаны» (с. 439). Вместе с тем в старости дворянка нередко обретала экономическую независимость и широкие семейные полномочия (с. 431).
К.В. Душенко
