CC BY
64
ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ИСТОРИЯ
Вестник Омского университета. Серия «Исторические науки». 2016. № 4 (12). С. 11-24. УДК 930
Г. А. Мухина
А. С. СУВОРИН О РУССКИХ И ИНОСТРАНЦАХ
Дан анализ взглядов А. С. Суворина на идентичность русских, в отличие от европейцев, и приоритеты России.
Ключевые слова: русский; европеец; облик; образование; цивилизация; писатель; Россия; Европа; Франция; Англия; Германия.
G. A. Muhina
A. S. SUVORIN OF RUSSIAN AND ALIENS
The article analyzes the views of A. S. Suvorin about Russian identity in contrast to the European and Russian priorities.
Keywords: Russian; European; appearance; education; civilization; writer; Russia; Europe; France; England; Germany.
В дневниках, публицистике А. С. Суворина (1834-1912) русской ментальности (и в сравнении её с европейской) уделено важное место, ибо его думы были сосредоточены на России, на её возможностях и стремлении видеть её процветающей, могучей, умелой и просвещённой, способной защитить себя от международных угроз. Это поднимало вопрос о характере русского человека, русского мужика как главной фигуры российского общества, его облика и о возможности изменить его к лучшему во имя созидания. Он искал и находил примеры, конкретные образцы служения России и людям.
К лучшим людям России Суворин относил «первого русского гражданина, который спас свою родину, её веру, её честь, её национальное развитие», чья «скромная, но сильная речь», произнесённая на нижегородской площади, заставила «встрепенуться Русь, собраться, окрепнуть, очистить Русскую землю от врагов и дать ей мир и тишину». Этот «высокий, величавый подвиг», выше которого
не бывает, совершили «два скромных человека»: нижегородский мясник Кузьма Минин и боярин, князь Пожарский. Кузьму Минина он считал «личностью феноменальною», как «высшее и своеобразнейшее воплощение нашей национальной мощи, нашего национального духа». Это «глубоко русский человек, русский характер со всеми его великими и крепкими достоинствами... сосредоточенной душевной энергией», поднимающейся в «могучее патриотическое одушевление», с «практически изворотливым, ясным умом», с «суровою крутою волею, не устающею в выносливости и не знающей препятствий в достижении великой цели», с «чисто русскою простодушною скромностью, которая в совершении подвига находит полное внутреннее удовлетворение и не ищет для себя никаких внешних наград, никакой шумной героической славы», как «все наши энергичные русские люди, люди народа, люди труда, люди национальной сердцевины». Мининых было много тогда в Русском царстве, считал он:
© Мухина Г. А., 2016
«в крестьянах, в купцах, в попах, в монахах, архиереях, боярах, князьях. Во всех русских людях загоралось чувство близости друг другу, любви к отечеству и вере православной». «Где же они теперь, эти Минины?» - с горечью спрашивал он в своих «Маленьких письмах» в 1906 г., публикуемых в «Новом времени» [1, с. 52-53, 853].
Пример служения обществу Суворин видел в С. П. Боткине (1832-1889): он был «цельным типом, со своими чисто русскими свойствами, со своим воззрением на науку и людей», заменить которого «никто не может вполне», ибо у него «дар прекрасной души, выражающийся отношением к больным и любовью к своему делу». Это «духовник», пример «редкого и замечательного врача», «хорошего русского семьянина», «примерный отец», умеющий «любить и внушать к себе любовь», знавший, что «ничего нет лучше телесной и душевной чистоты, ничего нет лучше доброй семьи и того сознания», которое дает право человеку на смертном одре говорить: «Надо жить не для себя только, надо больше жить для других... » [2, № 4969].
Суворин ценил и любил А. П. Чехова. Он - «русский человек до мозга костей», который судил «с необыкновенной тонкостью и чуткостью о людях и о жизни» и был настоящим мастером в изображении обыденности. Сравнивая некоторые его письма с письмами Пушкина, он удивлялся: «Та же искренность, та же простота, тот же ясный слог, та же независимость мысли от какого-нибудь "направления"». А впечатления о двух поездках с Чеховым в Италию добавили понимания личности писателя. Чехова мало интересовало искусство и храмы, в Риме ему хотелось за город - «полежать на зеленой траве». Венеция захватила его «больше всего жизнью, серенадами». В Помпеях он поехал верхом по трудной дороге на Везувий и близко подходил к кратеру. За границей его везде интересовали кладбища и цирк с клоунами. Эти предпочтения указывали на «два свойства его таланта - грустное и комическое, печаль и юмор, слезы и смех и над окружающим, и над самим собою», что давало всем, кто с ним сходился, «чувство чего-то живого, прямого, благородного и вместе с тем здравомысленного... и являлся человек
во всём обаянии его ума, искренности и независимости. Ни сентиментализма, ни притворного участия, ни фраз. Иногда даже как будто жёсткость, но жёсткость правоты и твёрдости». Публика принимала «к сердцу его драмы, и понимала закрытый для других ужас земного существования, и мечтала хоть о капельке солнца, хоть об обмане, который вывел бы её из душной и бездельной тоски» [3, с. 721, 723, 727-728].
Сам Суворин был примером служения. Русские писатели оставили выразительный портрет А. С. Суворина с чертами его внешнего облика и своеобразием личности. «Его открытое и серьёзное русское лицо не улыбается приторной улыбкой, он не прихорашивается перед вами. Он живёт лишь затем, чтобы сказать вам горькую правду, которую он умел говорить всегда», - вспоминал Н. М. Ежов из «Исторического Вестника» [4, с. 144]. В. Розанова больше впечатляла психология его натуры: «Портреты Суворина, решительно все, не передают совершенно его лица, и потому именно, что не передают разговора», потому что он «"весь в речи" и ничего "в позе". с тихим весёлым смехом». Только разве большая парадная фотография, где он в чёрном сюртуке, «весь осторожный и напряжённый», каким он входил к министру или бывал на заседаниях. «Правый его глаз тут совсем не такой, как левый: он весь сожмурен и чёрен, недо-веряющий и презрителен - глаз весь в борьбе, и хищной борьбе... недоверчиво-неприязненное» выражение [5, с. 103-104]. У Зинаиды Гиппиус от встреч с ним, когда он вместе с Чеховым был в 1891 г. в Венеции, остались свои впечатления: «Какой живой старик! Точно ртутью налит. русское мужицкое лицо. Не то что грубое, и сказать, что в Суворине оставалась мужиковатость - никак нельзя. Но неуловимая хитринка сидела в нём; и черты, и весь облик его - именно облик умного и упрямого русского мужика. Седоватая борода не коротко подстрижена; глаза из-под густых бровей глядят весело и лукаво; зачёсанные назад волосы (прежде, верно, русые) ещё не поредели, только зализы на лбу. Оттого что высок - сутулится, голова немного уходит в плечи» [6, с. 382, 384, 461].
Главную заслугу Суворина философ и сотрудник его «Нового времени» В. Розанов
видел в издании этой газеты, которую Суворин делал «для всей России, для "Целой России", обобщённо, - что "требуется народу и государству", требуется "русской истории, как она сейчас живо совершается"» [5, с. 110-111].
С большим запозданием, к его 175-летию, «Литературная газета» поставила вопрос о признании этого великого русского человека на государственном уровне рядом с именами Суворова, Менделеева, Толстого, Чайковского, относя его к плеяде «незамеченных (или даже оклеветанных) богатырей русской деловитости», который сумел сделать то, что было не под силу никому ни до, ни после него, - популярную, общественно влиятельную и коммерчески успешную ежедневную русскую национальную газету» [7].
Суворин был широко известен как крупный издатель русской и европейской классики. Он первый (в 1882 г.) напечатал Полное собрание сочинений Достоевского с биографией, с его письмами, с воспоминаниями о нём. Во имя просвещения России в день пятидесятилетия смерти поэта он дал читателям «рублёвого Пушкина»: по гривеннику за том, «в прекрасной печати, в переплёте... почти даром», большим тиражом и без выгоды для себя [8]. Пушкин был «его Солнцем литературы», с ним «совершенно никого не сравнивал, никого не приближал» к нему. Он для него «полная правда», «полная всеобъемлемость», редкое сердце [5, с. 83]. Только этот гений дал русской литературе XIX в. то направление, которое сделало «её тем, что она есть» [9, с. 497].
Русских писателей он ставил выше историков. И утверждал «великую ересь»: прочтя художественные произведения «Горе от ума», «Капитанскую дочку» Пушкина, «Войну и мир» Толстого, его отрывки из «Декабристов», «Евгения Онегина» Пушкина, «Ревизора» и «Мёртвые души» Гоголя, «Героя нашего времени» Лермонтова, а затем романы Тургенева, Достоевского и Толстого, можно узнать «самое существенное из нашей истории» лучше, чем из учебников Иловайского или других авторов [10, с. 641]. И к этому существенному он относил, прежде всего, их вклад в постижение русского человека, русского народа, России.
В 1886 г., представляя читателям «Нового времени» А. С. Грибоедова «классиче-
ски образованным человеком, почти учёным», критически относившимся к либерализму, сознававшим, что русскому человеку с европейским образованием надо думать и действовать «самостоятельно... сообразно коренным основам русской жизни», Суворин увидел в его Чацком «просвещённого, но самостоятельно мыслящего русского человека» без низкопоклонства перед Европой и «пустого, рабского, слепого подражания» ей [11, с. 455, 880]. Тем самым ставил вопрос о самоидентификации героя, о его культурно-национальной принадлежности и соотнесении её с европейскостью.
Чацкого автор сделал «человеком цельным», до сих пор не потерявшим своего обаяния, утверждал Суворин. Чацкий «не идеальный русский гражданин», но в нём есть «всё то, чтобы сделаться хорошим русским гражданином... он любит то, что должен любить русский человек, - своё отечество, свой народ, науку, просвещение»; он «правдивый, горячий и независимый. добрый в сущности», у него «живой ум. открытый и честный нрав», он «честолюбив, самоуверен, но твёрд в своих убеждениях». После «Ревизора» мы знаем, настаивал критик, «каким не должен быть русский человек», а после «Горе от ума» - знаем, «каким он должен быть». Как политическая личность Чацкий не принадлежал ни к какой партии и был убеждён в том, что «не следует разрывать ни со своей национальностью, ни с европейским просвещением». Чацкий «решительно выше. всех героев Тургенева, выше и живучее... Все они сошли или сходят со сцены, Чацкий продолжает жить полною жизнью как представитель благородных человеческих стремлений и национального развития». Эта комедия -«одно из совершеннейших и чудеснейших созданий русского гения», которую публика приняла, «выучила наизусть», взволнованная «её сатирой, её остроумием, её благородным и возвышенным патриотизмом» [Там же, с. 456-458, 471].
Тургеневу Суворин тоже верит, ибо его литературная деятельность посвящена служению своей родине. В 1870 г. Суворин писал в «Санкт-Петербугских ведомостях», что он опередил европейских романистов в создании типов, выражающих исторические события, и будущий историк «нашей цивили-
зации» не обойдётся без его романов, построенных на европейской почве и выражающих преимущественно ту Россию, которая «Европою питается и Европою возрастает»; «веяния» и типы, выставленные им, совершенно понятны европейским читателям, отсюда большой успех его романов за границей. Напротив, Европе не понять значения «Мёртвых душ», потому что это «великое произведение рисует слишком русские типы, созданные не европейскою цивилизацией, а чисто нашими, коренными условиями жизни». Кроме того, их «непередаваемая прелесть языка и юмор» создают ещё одни «неодолимые препятствия» [12, с. 635-636, 888].
Зато Тургенев, на его взгляд, писал романы, словно «модный журнал. придумывал покрой, придумывал душу», создавая образцы, по которым «многие россияне одевались», и стал для общества учителем [13, с. 34].
Если романы Тургенева отражали ход времени в «благородном сословии», то у Достоевского - в других слоях. Там, где Тургенев «не знал и не чувствовал пульса русской жизни», там стал его сменять Достоевский, а Толстой закрыл тургеневский мир дворянского общества «Анной Карениной». Эти три писателя - «наши настоящие исторические романисты... наши Вальтеры Скотты» [10, с. 641].
Но автора «Идиота» Суворин определял как странного писателя, потому что «все его люди - от его нутра, его души и воображения», каких и писатель не видел, а только «подобия им». «Есть ли это русская душа?.. Какую-то преступную душу, мрачную, таинственную, он изображает», - признавался Суворин в дневниковых записях [13, с. 83]. А в некрологе 1881 г. его слова уже пропитаны глубоким пониманием личности художника: «Он любил русского человека до страсти, любил его таким, каким он есть, любил многое из его прошлого и верил с детскою, непоколебимою верою в будущее. Народная гордость жила в нём, жило в нём то сознание силы русского народа. Эта независимость духа, эта искренность, с какими он высказывал свои мнения, насколько позволяли ему условия печати, сделали его любимцем публики, любимцем подрастающих поколений». Суворин убеждался, что «русскую
душу можно узнать только в глубоком писателе-человеке» [14, с. 611-612].
В 1895 г. в рассказе «Тень Достоевского» он поражался его глубиной изображения человека: «В литературе нашей он явился, как привидение, как выходец из какого-то такого мира, о котором до него никто не говорил... Какие-то изломанные, больные люди, какие-то "бесы", "идиоты", "сладострастники", "преступники", мистики явились и раскрывали свою русскую, удивительно сложную душу, в которой наслоились веками рабство, свобода, самопожертвование, отрицание всего существующего, распутство, продажность» [15].
Но к роману «Анна Каренина» Суворин предъявляет, что называется, мужицкий счёт: если так важны для Толстого «народные воззрения, простые и неиспорченные, откуда у него эта любовь к великосветской жизни, эти обольстительные, развращающие воображение краски для живописи пошлых великосветских типов, дрянных в нравственном смысле подробностей, ненужного блеска, чванства, блонд, кружев, обнажённых плеч с их "холодной мраморностью"?» С этим Облонским, который «развратничает. не имеет за душой ни одной идеи», но «отлично умеет поесть, выпить, угостить. быть милым и остроумным». С «блестящим генералом, красивым, с выпуклою грудью, с карьерой впереди», этим Вронским, который не сказал «ни одного умного слова», который, действуя «быстро, натиском. втирается в знакомство к Каренину, нагло преследует его жену» и, наконец, достигает своей цели. Анна Каренина им тоже под стать: «страстно увлекается изяществом и молодостью Вронского. нагло-мило обманывает мужа» и «падает. падает, как весьма ординарная, пошлая женщина». Суворин недоумевает: «Зачем расточать на изображение этого света богатые, чудесные художественные силы?» Даже самые симпатичные для него - Константин Левин и Кити - вызывают нарекания: Левин - «олицетворение идеалов» -лишь «благоразумный эгоист-отшельник, удаляющийся в свой деревенский дом, к семье, жене, коровам. Этот мир здоровее и физиологически нравственнее. тюлево-ленто-кружевного», но он «столь же эгоистичен и столь же узок» для даровитого пи-
сателя, который «прилагает свою оригинальную философию к своим произведениям и заставляет лучших своих героев вращаться в её заколдованном круге» [16, с. 692, 694696].
Другое дело - «Война и мир». Это «наша "Илиада", полная высокой нравственности, русского национального чувства, патриотизма». По этому роману русские «будут долго учиться любви к родине и почитанию патриотических народных свойств». Везде в нём чувствуется «именно русский человек, русская правдивая и искренняя душа, любящая Россию». Он запечатлел «всё то великое и прекрасное, что есть в русской жизни, всё "русское, доброе и круглое"», олицетворением которого являлся Платон Каратаев, и «не пропустил ничего скорбного, глупого и злого, чтобы не осудить его». Это «первый и единственный русский писатель, который раньше всех испытал полную свободу на Русской земле». Весь XIX в. изображён Толстым в «Войне и мире», «Хаджи-Мурате», «Анне Карениной» и «Воскресении»: «.вся наша новейшая история, все наши доблести, пороки и заблуждения». И «каким роскошным русским языком всё это написано!» Произведения Толстого - «чистые перлы великой русской души. чудесные поэмы сильного русского народа, из которого вышел этот избранник Божий» [17, с. 715, 717718].
Суворин покорён и лицом писателя: выражением далеко не редкого у него «радостного оживления», которое сообщало ему «выразительность совершенно особую, притягивающую к нему все симпатии тех, которые его видели. Этот серьёзный человек, мыслитель и гениальный талант является часто полным добродушия, простоты и очаровательной весёлости, которая совершенно преображает его лицо. Это изумительно-полный представитель русского даровитого, проницательного и простого человека» [18, с. 761].
На недосягаемую общественную высоту ставил он Льва Толстого: «Два царя у нас: Николай Второй и Лев Толстой». Царь не может «поколебать его трон, тогда как Толстой, несомненно, колеблет трон Николая и его династии. Попробуй кто тронуть Толстого. Весь мир закричит, и наша админист-
рация поджимает хвост». Писатель прославил Россию, «как не прославляли победы. дал русскому имени за границей особый почёт и значение». А что главное - «его мнения принимались за душу народа. Его гений -народный гений» [13, с. 104, 112].
Почитая Л. Толстого как первого свободного русского писателя, Суворин и народ русский не отрывал от свободы, подчёркивая, что слово «свобода» «в нашем языке испокон века и испокон века было любезно русскому сердцу», что популярно у нас всякое освободительное движение: вот и славяне «любимы нами не столько потому, что они братья наши по крови, сколько потому, что они были угнетены и хотели свободы». Это черта «нашей доброты, нашего великодушия». Он считал: «Мы прекрасный народ. один из лучших. из даровитейших народов, если не самый лучший», которым управлять «не особенно легко, зато благодарно, возвышенно». Одно необходимо -творчество, творческая политика, призывающая к работе [19, с. 63], что поднимало для него проблему земского представительства от всех сословий - в противовес тогдашнему составу - с 70 % дворянства, о чём писало «Новое время» в ноябре 1904 г. [Там же, с. 69-70].
Революцию 1905-1907 гг., запоздалую по сравнению с Европой, воспринимал как пугачёвщину и общий погром [20, с. 71], потому что она открывала в русском человеке при «едва устанавливающихся понятиях о собственности» непочатый край «особого идеализма, мистики и неограниченной свободы». Не во всём он был склонен обвинять режим, доставалось и обществу: его лени, распущенности, невежеству, бесхарактерности, отсталости, слабости национализма. Отсюда его упование на Земский собор - на солидарность власти и общества [Там же, с. 74-78]. И защиту русских, прежде всего великороссов, которые создавали Империю и несли основное «бремя окраинной политики», но тяготы которых недостаточно ценились властью, доверие к которой было подорвано у них японской войной и «унизительным миром» [21, с. 87, 89]. Революция страшила: «твёрдый, мужественный, даровитый, государственный» великоросс становится объектом наступления окраин, против
его главенства поднимается провинция, грозя развалом страны [22, с. 102]. В многонациональной России Суворин пристал бы к национально-демократической партии, которой нет, но которая могла бы проповедовать «все свободы и экономическое устройство народа и не была бы исключительно русской, а, напротив, соединила бы с собою народности культурные», такие как поляки. Он ненавидел ленивых и горько сетовал: «Мне иногда кажется, что русский человек создан после халата; сначала халат, а потом уж русский человек». Возрождение просветлённого национального чувства он связывал только с деятельными, трудолюбивыми людьми, в которых нуждается Россия [23, с. 187-188].
В столь противоречивых оценках русской ментальности можно найти ту склонность, о которой упоминал Суворин: «Мы попеременно были одержимы пароксизмами самовосхваления и самоунижения. Сегодня лучше нас нет народа в мире; завтра нет народа хуже нас; послезавтра опять мы оказываемся наилучшею нацией. если мы и не лучше всех, но не особенно дурны» [24, с. 246-247].
Сознавая отсталость России, Суворин хотел видеть её грамотной, чтобы преодолеть культурный раскол в российском обществе между образованной его частью и большинством народа. Его тревогу вызывали последствия петровского переворота, который «раздвоил русский народ на два резко противоположных пласта - объевропеившийся (бывший до последнего времени исключительно казённым) и материковый, между которыми нет почти соприкосновения по недостатку промежуточных звеньев». И между ними образовалась «пустота», дающая «простор всякому противозаконному явлению», как то: западно-революционному движению, социализму - такому же естественному плоду «западной мысли и жизни» [25, с. 131132]. Вставала и проблема языка: «Наш язык скромный, прямой, демократический язык, не избалованный нашим высшим сословием, которое над ним не работало и даже старалось не говорить на нём, предпочитая ему французский [2, № 4880].
Суворин чтил традиции европейской цивилизации, в том числе французские. В столетнюю годовщину Французской рево-
люции, в 1889 г., противореча князю Мещерскому, который в «Гражданине» клеймил всю французскую цивилизацию как «продукт всех революционных начал, самых кровавых и самых безбожных», Суворин отстаивал её как одну «из самых старых в новой истории» с чертами преемственности. Век Людовика XIV называл «блестящим временем этой цивилизации», когда блистали Монтень, Корнель, Расин, Мольер, Буало, Ларошфуко. Франция преодолела наследие эпохи террора и к столетию революции преуспела в литературе и искусстве, просвещении и науке [2, № 4871]. Хотя ранее, в 1870 г., он отзывался о ней весьма сдержанно, даже с иронией: «Конечно, порывы и восторженность французов во времена великой революции грандиозны, как грандиозны и увлекательны многие другие явления бурной истории Франции; но сколько борьбы, крови, жертв, сколько годов тяжких несчастий должна была вынести Франция, чтоб искупить свой высокий энтузиазм». Франция «скакала вперёд, то скакала назад. с недоверием и с чувством некоторого презрения» взирая на свою соседку, двигавшуюся «медленным шагом» [24, с. 274-275].
Суворин никогда не обходил повседневных обстоятельств европейской жизни, и они становились зеркалом для понимания жизни российской. Познавая Европу в многочисленных поездках, видя её преимущества и недостатки, он утверждался в национальных приоритетах и слабостях.
К иностранцам у него доверия особого не было - они испортили элиту страны: «У нас нет правящих классов. Придворные даже не аристократия, а что-то мелкое, какой-то сброд. Аристократия была только при старых царях, при Алексее Михайловиче, этом удивительном, необыкновенном, цельном человеке, который собственно заложил новую Россию». Пётр же начал набирать иностранцев - «разных проходимцев, португальских шутов; со всего света являлась разная дрянь и накипь и владела Россией». При императрицах, при Александре I - «все нерусские, для которых Россия мало значила». Иностранцы «деморализуют» русских: они начинают считать себя «приниженными, рабами и теряют чувство собственного достоинства» [13, с. 8].
А уж что касается европейской повседневности, то его отношение к ней чаще всего замешивалось на отрицании, за немногими исключениями. Так, весной 1893 г., покидая Италию, Суворин писал в дневнике: «Прощай, Венеция, с твоей поэзией, тишиной, красотой». Пленили венецианки, «точно портреты с Тициана и Тинторетто». Его симпатии к итальянцам - на основе взаимности: они к русским «хорошо относятся» [13, с. 13-14].
А Париж не любил. Обедал в «Олимпии», посмотрел выставку и ужаснулся от увиденного: «Чепуха невероятная, смесь пошлости, детства и чего-то смелого. Голое женское тело в безобразном виде». И общее заключение: «Кое-что как будто есть во всём этом, но преимущественно похабное, и физиологические отправления». Заклеймил французский роман "L'Animal" г-жи Ра-шильд, которую хвалили за поклонение плоти и сладострастие. Это «плохой роман, плохо написанный. Призывы к сладострастию -либо увлечения молодости, либо сластолюбивый цинизм старости» [Там же, с. 15].
Понравился театр: пьеса Гауптмана «Ткачи» в Théâtre Libre - «очень сильная вещь. Большой успех». В Variétés в пьесе Мильме «Моя кузина» «Режан - очень изящная женщина и очень талантливая актриса», что напомнила тонкостью своей игры Дузе. И вообще, французы «в комедии мастера, но трагедия у них - просто невозможная чепуха» [12, с. 18, 22].
И всё-таки о парижской повседневности писал с отвращением: каждый день - бега, рулетка, а «известные места» живут «только женщинами, их развратом», а если прибавить сюда торговые сети, что «торгуют только для женщин, то женщины управляют миром» [13, с. 16-17].
В дневнике оставил впечатления о досуге веселящихся парижан: побывал на скачках в Лоншане - море народу; экипажей тысяч 15-20, что растянулись на несколько вёрст; мальчишки и взрослые, кормилицы с грудными детьми, целыми семьями, длинные очереди у кассы; толпы у будок тотализатора. «Богатый народ. Всех положений. Экипажи, шляпы, зонтики, наряды». А вечером в Парижском Саду: «Хохот, танцы, крики. Веселятся, как пьяные, но не пьяны. У нас
сейчас была бы драка и скандалы. Здесь шутки все понимают». А в злачных местах -грязь, вонь, темнота. Смотрят на своё ремесло без всякого стыда - «только забота о заработке» [13, с. 22-23].
В «Очерке истории русской женщины» Суворин развенчивает сложившийся стереотип, что французы считаются «самым любезным и галантным народом», ибо «эта утончённость обращения» скрывает только «грубую их чувственность в любви». Им почти неизвестна романтическая любовь. Роман аббата Прево «Манон Леско», превозносимый французской критикой, - это «апофеоз чрезвычайно легкомысленной женщины», которая постоянно изменяет и вновь возвращается. «Новая Элоиза» Руссо - «нравственнее и чище, романтичнее», но совсем забыта. Французская любовь начинается обыкновенно с адюльтера, с измены замужней женщины, а не с девической любви к мужчине. Девушки воспитываются в пансионах, в монастырях и до замужества остаются под строгим надзором матери или родных. Отсюда в драматургии - вечный тип наивной невинной девушки. Брак - больше «дело денежное, торговая сделка» и заключается с согласия родителей и по их почину. Весь цинизм Золя -«верная картинка французской брачной жизни, верное воспроизведение чувственной, циничной натуры французов», он поднял завесу «с бесцеремонностью француза», потому что «не хочет лгать, как лгут другие из национального тщеславия». Циничность и искусственность в любви приводят «к вырождению нации и самой французской красоты», что на одну красавицу-француженку можно найти сто красавиц-итальянок. Но француженка берёт «изящным цинизмом, кокетством, пикантностью, всем искусственным арсеналом, который ни у кого так не велик, как у неё, и никто так не умеет им пользоваться». Русское высшее общество преимущественно жило французской литературой и французским языком. Но русская литература в лучших своих представителях с XIX в. сторонилась Франции, опиралась на образцы английской и немецкой литературы. Ни Шатобриан, ни Гюго, ни Бальзак, ни даже Жорж Санд не были у нас так популярны, как Шекспир, Байрон, Вальтер Скотт, Гёте, Шиллер, Гейне, Диккенс и Теккерей. Поль де
Кок, Дюма и Сю у нас больше известны, чем Бальзак. Только в драматургии господствовали французы, репертуар наводнялся переделками, в которых французская жизнь выдавалась за русскую [26, с. 392-393].
Это в русской деревне выросла романтическая любовь. «Настоящая русская девушка, с её славянской красотою, добродушием, весёлостью, непринуждённостью обращения, с открытым и искренним сердцем», выросла в деревне. Татьяна А. С. Пушкина, Лиза И. С. Тургенева, Наташа Л. Н. Толстого -«продукт деревенской жизни, сохранившей много прекрасных патриархальных черт, видоизменившихся, смягчённых временем и обстоятельствами», которые связаны «преемственно с допетровскою стариною, со старинным, скромным, русским домашним бытом» [Там же, с. 394].
Что до франко-русских симпатий, по Суворину, то это иллюзия, их нет. Французы симпатизируют только тем, кто деньги оставляет. И фиксирует в дневнике откровенные высказывания скульптора Антокольского о французах: «Они ленивы, их идеал - отдых, лень, а потому работают, как каторжные, лишая себя всех удобств и копя деньги. Когда француз скопит ренту, ликвидирует дела, меблирует комфортабельно дом, заводит лошадей, то ничего не делает, иногда в 45 лет» [13, с. 23, 26].
В Париже чувствовал себя чужим. Приходила на ум «странная русская черта»: когда даже удовольствие невозможно выразить нежными словами, невольно просятся ругательные. Отсюда горькое признание: «Зачем меня понесло сюда? Я прекрасно вижу, что я мешок с деньгами и ничего больше. Интерес ко мне исчерпывается таким образом. Я, впрочем, этому нисколько не удивляюсь, но это тяжело» [Там же, с. 24, 26]. Год назад, в 1892 г., в письме Суворину А. П. Чехов соглашался с адресатом: «Ваше брезгливое чувство к французам я разделяю. Немцы куда выше их.» [27, т. 11, с. 589]. Хотя и признавался ему же в 1897 г., что это «народ, идущий впереди всех и задающий тон европейской культуре» [Там же, т. 12, с. 195].
Сопоставляя русский и французский правовой уровень жизни, Суворин оказывал предпочтение Франции. «Мы нетерпеливы, нервны, и в глубине души каждый из нас по-
лон произвола. В Париже у каждого есть чувство необходимости порядка и в обыкновенное время порядок соблюдается без участия полиции. А если предвидится беспорядок, то его сумеют предупредить мерами твердыми и решительными.» - писал он о Франции в кризисные годы буланжизма [2, № 4912].
Суворин высоко оценивал культурные достижения современной Германии: создание «армии из грамотных новобранцев»; «всемирный авторитет» её университетов, известность её технических школ. «У неё есть не только школьное образование, но и воспитание, есть дисциплина, есть порядок в жизни, есть огромный навык к экономии и труду, есть страшное упорство в достижении целей, систематическое, чисто немецкое... » Эти признания лишены всякого уничижения, потому что была вера «в свою родину, в её даровитость, в её неисчерпаемые богатства» и успешность [Там же, № 4896].
Ещё ранее, в 1870 г., в «Вестнике Европы», публикуя свои заметки о путешествии по Германии, Суворин сравнивал её с Россией, и всё не в нашу пользу. Немец выдумал порядок, о чём у нас понятия не имеют. А порядок есть «постоянный, прочный уклад жизни, где всему есть своя мера, свой вес и своё место». Это упорный труд, благоразумная экономия, серьёзное воспитание молодёжи, незначительное число преступлений. Поэтому надо не упрекать немца «в сухости и педантизме», а лучше себя самих - «в невежестве и распущенности». Немец говорит «совершенно свободно. в палате, на митингах, в общественных местах, за табльдотами, что он думает о правительстве, каких он политических воззрений». Здесь для чиновника «везде экзамен, везде знания, а не протекция и "семейные обстоятельства"» [24, с. 256258, 264]. У нас «гораздо больше чиновников, чем их нужно». И каждый хочет «жить за казённый счёт», поэтому сюда «легко вкрадываются не только ненадёжные личности, но настоящие злоумышленники» [25, с. 124].
Прусская армия - «образованнейшая армия в мире»: почти все офицеры с университетским образованием, унтер-офицеры образованнее наших армейских офицеров, а «уродливая дисциплина» в ней объясняется
системой ландвера. Русский солдат всегда был храбр; теперь и он развитее, но массу солдатскую не сравнить с прусскою. В Пруссии военная повинность всеобщая; у нас она привилегия самого бедного слоя населения. Наше крестьянство, обременённое податями, одно несёт военную повинность (по системе жеребьёвки). А чтобы быть сильным, нужны всеобщая военная повинность, школы для народа, реальные и технические школы [24, с. 269, 289, 291, 295]. «Мы были бы действительно непобедимым народом, если б стояли на той же высоте культурной, на какой стоит Германия», но до этого далеко. «Не враждовать с Германией, а подражать ей и изучать её надо». Ведь Пётр Великий именно её и Голландию «принял за образец», но наследники обратились за примерами к Франции, хотя в Германии «всё лучше, чем у многих: учреждения, промышленность, торговля, финансы, народное просвещение», ни одна страна, быть может, не представляет такого «торжества "постепенного прогресса"». Берлин - центр германской культуры, центр широко развитой умственной жизни. Нет другого города в Европе, где бы «в такой степени были развиты союзы и ассоциации, благодаря которым дальнейшее возрастание и богатство Берлина не подлежат сомнению» [Там же, с. 272, 274, 296-297].
Суворина привлекала в Германии благоустроенная жизнь. Когда он жил в Висбадене (июнь 1881 г.), который «в некотором смысле пуп Европы, и пуп изящный, красивый», откуда недалеко до Берлина, Кёльна, Парижа, Гейдельберга, Бадена, Швейцарии, Вены и Италии, нравилось «соединение всех удобств города с удобствами деревни. Чудесная музыка, масса газет, роскошные чертоги курзала, лодки в пруду, громадный парк» - за 10 марок. Всюду деревеньки и городки, каменные двух- и трехэтажные дома. «О, родина-мать, когда-то будет у тебя что-нибудь подобное?» - сокрушался он. Одно оскорбляло - тон газет: о России здесь говорят, как о «пропащем человеке» [25, с. 118-119, 861].
С иронией Суворин относился к утверждениям типа «Запад сгнил». «Я искал этого "гнилого" Запада и находил везде тело более или менее здоровое». Он видел, чем страдает современная жизнь Европы, но всё это не в такой «первобытной, наивной и просто-
душной форме», как у нас. Внутри нас враг -«наше невежество, наша отсталость, наше незнакомство с азбукой общественной и политической жизни». Для нас общественная жизнь - это уличная жизнь, театры, увеселительные заведения, шумные политические сходки, а «здоровой, полезной общественной жизни, незримо идущей в ферейнах, тесно связывающей жителей взаимною помощью, общим трудом», как в Германии, мы не видим. Наши взоры обращены к Франции, но будущее скорее принадлежит не Франции, не Англии, а Германии, и её следует изучать больше, чем всякую другую страну [24, с. 273, 282, 298-299, 870]. Ему импонировала структурированность германского общества и удручала его хаотичность русской жизни.
Оглядываясь также на Англию, Суворин видит в ней пример «развитой культурной самоуверенности», но не считает русских «ниже англосаксонского племени», хотя и отставших в просвещении [28, с. 309]. В 1898 г. в «Маленьких письмах» он признаётся англичанам в любви: «Люблю за Шекспира, Байрона, Вальтера Скотта, Диккенса. за их твёрдость, за их просвещение, за их свободу и независимость, которые они отстаивали и отстаивают целые века. за свободу мнений. за их прекрасные книги», даже за дороговизну их солидных и роскошных изданий, ибо «только богатая и образованная страна платит так же охотно за роскошь книг, как и за другую роскошь. Я люблю у них всё то, что любил бы у себя дома». Ценит у них «силу общественного мнения», на которую опирается правительство. Но одно не нравится: «она нас не любит», так как «мы иногда не поддаёмся ей и отстаиваем свои интересы». Ей надо, чтобы «мы нигде ей не мешали», вели себя «скромно, приниженно и не смели с ней спорить» [29, с. 310, 313]. Против английского превосходства в нём поднимается патриотизм: «я маленькая спица в огромной российской колеснице», которая движется «с упорством великорусского характера многие сотни лет и будет двигаться. ещё долго и долго», потому что наши «крепкие души. наш ум» способны «к созиданию, к завоеванию жизни и всех её удобств» [Там же, с. 311].
Он отдаёт должное английской наследственной аристократии (без замкнутости),
считает её «необходимым элементом в цивилизации», потому что она «понимает свои обязанности», являет собою «не только прогресс, но и патриотическое чувство. покровительствует наукам и искусствам. поддерживает несчастных», более проникнута «чувством своих обязанностей, чем гордостью своих привилегий. борется против произвола. своим примером учит независимости. служит живым архивом конституции, душой её». Несмотря на свои недостатки, она выработала свой «весьма привлекательный» идеал [30, с. 375].
Такой аристократии на своей родине он не находит и противопоставляет ей российскую «аристократию денег» - плутократию. Среда тоже незамкнутая, но уровень её низок, идеалы - «мешок с деньгами», традиции -«нажива всевозможными средствами и материальные блага», не то, что в Америке и Европе, где есть примеры богачей, известных своими пожертвованиями на общественные дела. Она покупает «совесть, убеждения, таланты: ораторы, архитекторы, художники, инженеры - к её услугам; сильная материальными, не нравственными благами, она купит их, растлит и обратит в ремесленников». Искусство - у неё на службе: «серьёзные произведения» вытесняются «лёгкими, игривыми, канканными. Вместо трагедии - куплет, вместо оперы - оперетка, вместо комедии -буффонада». Вместо Венеры создают вакханку, кокотку. Политика её - «городские интересы», её свобода - «свобода спекуляции», её наука - «бухгалтерия», искусства - «галантерейные магазины», парламент - «биржа и акционерные собрания» [Там же, с. 376-380]. Столь резкая оценка совсем не означала, что он считал финансовую буржуазию «скопищем плутов и мошенников», ибо во всяких слоях общества есть «порядочные и честные люди». Плутократию не относил к «наиболее справедливым» элементам высших слоев, хотя признавал за богатством «весьма существенную и полезную роль» в гражданском обществе [Там же, с. 373]. В общем-то, он как в воду глядел: именно этот паразитический и спекулятивный слой вознёсся сейчас до мирового господства, оттеснив промышленную производительную буржуазию.
Русская интеллигенция его тоже не устраивала: «Как общество малокультурное мы
не знаем ещё достаточно хорошо ни цены труда, ни цены времени. Масса интеллигенции у нас или ничего не делает, или ничего не умеет делать и занимается или разговорами без начала и конца, или картами с утра до вечера» [2, № 4960].
В своём отзыве о лучшей, по его мнению, пьесе А. П. Чехова «Вишнёвый сад» («Новое время», 29 апреля 1904 г.), где предстала «яркая картина русской жизни, распущенности, халатности, ничегонеделания, благородных разговоров, именно благородных монологов, а не чувств и не действий», Суворин писал, что его раздражали эти «"порядочные" люди, честные люди, с гордостью» как «полная беспомощность, полный "авось"». Чехов рисует «широкие слои нашей интеллигенции и как бы призывает к работе, к труду». Но этих «жалких овец совсем не жалко, но жаль русскую жизнь. Жаль русского человека, который так опустился, что не находит в себе никакого протеста, кроме слез, причитаний и согнутой, понурой спины» [3, с. 719-721].
Чехова же, интеллигента, Суворин очень любил: «Это была натура деликатная, гордая и независимая. В ней глубоко лежало что-то самоотверженное. Всё в нём было просто и натурально». Конечно, он был ему близок, не зря же подчёркивал его недворянское происхождение и цитировал из его ялтинского письма к себе (вероятно, 1894 г.) фразу, которая критику явно нравилась и которая роднила писателя с ним самим: «Во мне течёт мужицкая кровь, и меня не удивишь мужицкими добродетелями» [31, с. 722-723]. Суворина покоряло, что Чехов глубоко воспринимал крушение того мира, воспринимал как исторически необходимую трагедию, потому что «отрезаются прочь хорошие части общего русского тела в то время, когда жизнь нуждается в крепких, в образованных основах». Суворин-борец сокрушался: «Умирать мы умеем, но бороться ещё не выучились, умирать с надеждой на воскресение, на лучшую жизнь» [3, с. 721].
Но откуда взяться деятельным людям, к которым он относил и себя самого. Он уповал на восходящую буржуазию, которая «уже заключает в себе и дворянство, и земство и является сильным и образованным классом» («Новое время», 7 марта 1906 г.) [32, с. 93,
857]. Это «сословие, к которому принадлежит Минин», которое, «не покладая рук, работало упорно над развитием русской торговли и промышленности с тех самых пор, как началось Русское государство, как заключён первый торговый договор "с греками"». В русских былинах о подвигах богатырей не забыли «богатыря - торгового гостя, который строит корабли и отвозит русские товары, и привозит иноземные». Эти люди работали над созданием Русского государства, прокладывали торговые пути в «греки», на Волгу, в Астрахань, на Вятку, на Пермь, на дальний Север, к Белому морю, к Сибири, закладывали достаток и богатство Русской земли, спасали государство в Смуту. К ним относились Строгановы, с которыми связано имя завоевателя Сибири. Псков и Новгород процветали как торговые и вольные города. И Пётр Великий ценил людей торгового сословия. Дворянство являлось уже той буржуазией, которая больше имела связи с купечеством и мещанством, чем с бюрократией. Недаром Пушкин даже декабристов причислял к третьему сословию. А. С. Суворин называл среди его имён Третьяковых, Щукиных, Алексеевых, Морозовых («вся эта плеяда торговых москвичей», которые жертвуют миллионы на народное образование и дарят городу собранные их трудом музеи). Эти имущественные, трудовые сословия неизмеримо больше дали государству, чем бюрократия [32, с. 92-94]. Так, он полемизировал с официальной газетой «Русское государство», которая презирала буржуазию, вела её происхождение от кулаков и кабатчиков, клеймила за невежество и униженность. Вот его резкая отповедь: «Упало крапивное семя, и выросла бюрократия, презирающая народ, высокомерно относящаяся к купечеству и мещанству. Ещё во время моих молодых лет она говорила "ты" купцам и третировала их, как городничий» [Там же, с. 93]. В некрологе («Голос Москвы», 1912 г., № 167) профессор Г. Локоть отметил, что он сам являлся «крупнейшим, истинным представителем русской средней имущей демократии - русского "среднего сословия", которому впереди предстоит всё более и более крупная общественно-политическая роль» [33, с. 46-47].
Когда Суворин обращается к проблемам международной стратегии и геополитики, он
думает прежде всего о безопасности России, её способности и готовности «отстоять своё могущество, свою неразделённость и свою роль охранительницы Востока. Мы должны быть сильны не для того, чтоб нападать, но для того, чтоб на нас никто не смел напасть...» [2, № 4903]. И хотя Россия во многом отстала от Европы, но «мы полны жизни и здоровья», чтобы всесторонне развиваться, укреплять государство, «чтоб никто не мог нас застать врасплох» [Там же]. Суворин предостерегал об угрозе со стороны объединённой Германии и Тройственного союза использовать все военные и культурные средства ради достижения гегемонии. Поэтому германский император способен «даже мечтать о славе Наполеона» и воображать, как «европейские народы послушно склоняют свою выю» и встречают его как «императора соединённой Европы», повелителя армий Австро-Венгрии и Италии [Там же, № 4876]. В качестве противовеса блоку он поддерживал укрепление связей России с Францией «на основе общих интересов» [Там же, № 4903], а потом французско-русский союз. Статья о нём была опубликована в «Новом времени» от 15 июля 1907 г. [34, с. 314, 812]. Она напоминала о союзе, когда под влиянием русских поражений в войне и революции к нему стали относиться с недоверием. Суворин же ждал от России усилий, чтобы «жить со всей Европой в мире и сохранять франко-русский союз в его живой и деятельной форме», ибо верил, что Россия «всё-таки великая страна, способная дождаться своего возрождения и занять в мире подобающее ей место» [34, с. 315-316].
Республика во Франции как форма правления не только не вызывала у него нареканий, напротив - уважение, потому что «управлялась сама собою. при помощи той крепкой административной рутины» - французских трудолюбивых чиновников, почти не зависевшей от смены правительств. И хотя она не произвела «ни одного замечательного человека, кроме Гамбетты», и ею управлял «средний человек» - без новых идей, без смелости мысли (и в палатах, и в министерствах), он не переставал надеяться, что Франция живёт и «в душе её кипят желания лучшего, желания великого», и она становится «более зрелою, более убеждённою
в пригодности настоящей формы правления» [2, № 4874].
Порицая русскую черту «чрезмерно верить в будущее и мало заниматься настоящим» [Там же, № 4912], Суворин больше всего был обеспокоен российской действительностью, которая проигрывала Западу. А у него следовало учиться. Учиться у француза, который «работает так, как у нас ещё не умеют», освобождаться от чужеземного влияния на всех поприщах: на политическом, литературном, художественном, промышленном, - чтобы не нуждаться в иностранных (немецких) образцах [Там же, № 4914].
Поднимая проблему политической системы, ещё в 1899 г. он писал в дневнике: «Глупости говорят, что мы "не созрели" для парламентаризма. Напротив, созрели совершенно, да и созревать для этого нечего. Дело обсуждения - самое обыкновенное дело, привычное всем, а дисциплина усваивается легко, если руководитель - способный человек» [13, с. 60]. А в начале 1900-х признавал, что самодержавие стало «фикцией». Государь «здраво» судит об отдельным фактах, не видя между ними связи, весь «во власти бюрократии». Правительство - из «дураков и олухов. воров и грабителей. нет государственных людей». Обществу же нужна свобода совести, личности, печати, но это не вяжется с самодержавием [Там же, с. 97, 114, 125, 129]. Образованная элита, особенно в больших чинах, не внушает доверия: она не обновляет «прежнее образование», пускает пыль в глаза «с видом знатока»: «Некогда читать!» [Там же, с. 132].
Когда же стала заседать Дума, проблема кадров осталась. Революция пошла не по английскому (системе Локка), не по немецкому образцу (системе Штейна), а по французскому. Дума - это «просто политический клуб, митинг». У французов революция «поднялась на плечах огромной науки» и двигалась «великими талантами». А в Думе - «армия бездарных профессоров. непризнанных артистов, несчастных литераторов, студентов. с большим самолюбием, но с малыми способностями» [Там же, с. 136, 142]. Он скептически относился к русским революционерам, признавая одно исключение: «из всех революционеров русских самые прекрасные и дальновидные люди» - декабристы. От со-
временной революции выиграют только евреи: «получат конституцию, т. е. снимут черту оседлости». Русские же ничего не получат, будучи «холопами и болванами» [13, с. 126].
Всё это поднимало вопрос культурно-национальной идентичности. Суворин порицал тех русских, которые «непременно желают, чтобы их считали европейцами, а не русскими», и которые «любят говорить по-французски без всякой надобности». По его мнению, русский образованный человек имеет право на то, чтобы его другие называли европейцем, а не он сам себя. Для убедительности обращался к примеру Европы: «Англичане, французы, немцы никогда не говорят: "Мы - европейцы". Они говорят только: "Мы англичане, мы французы, мы немцы". Что они европейцы, это само собой разумеется» («Новое время», 1907 г.) [35, с. 105, 859]. Тем самым первостепенной считал принадлежность к нации, а не к европейской цивилизации.
Правда, когда он поклонялся ушедшему из жизни в 1898 г. Д. В. Григоровичу, верующему «в русскую жизнь», то ставил на одну доску европейскость и русскость, но с оговоркой: «Неподвижность, застой, леность он ненавидел, как настоящий европеец, как русский, желавший успехов своей родине» («Новое время», 1899 г., 24 декабря) [36, с. 682, 684, 890].
Его взгляд на образование складывался из ценностей западного и российского миров. Считая отжившим понятие «прививать наибольшему числу русских людей высшее европейское образование для самообразования», Суворин принимал структуру западного образования с её народными школами, профессиональными училищами и классическими высшими заведениями. Для него образование «важнее железных дорог», на которые находятся деньги, и надо найти их на образование, способное принести ещё больший доход («Новое время», 1893 г., 4 августа) [37, с. 302, 870].
Он соглашался с публицистом Ф. П. Еле-невым в том, что в России без меры увлеклись классическими гимназиями, подражая голландцам, потом французам, пруссакам, иногда англичанам «в самом жалком и смешном виде . пора попробовать сделаться
русскими». Пётр «запылал желанием сделать русских европейцами», но европейцами нас не сделал. Все эти «опыты усовершенствования» по разным образцам ничего не дали: «Вертят, вертят так русского человека, и выходит из него по большей части не просвещённый человек, а верченый. Ни красы, ни радости...» [2, № 4942].
В искусстве его приоритетом являлись национальные предпочтения. Воспринимая мнение А. Рубинштейна, что «нет никакой национальной оперы», как абсурдное, он объясняет: композитор не чувствует, не понимает национально-русского духа. И по праву ставит имя Глинки во главе русской музыки, как имя Пушкина во главе русской поэзии. Для Рубинштейна музыка может быть хорошая или дурная, но не может быть национальною. Даже успех «Демона» Рубинштейн делит с Лермонтовым, он не возвысился «ни до музыкальности стихов нашего поэта, ни до изображённого им подъёма страсти в главном лице поэмы, Демоне» [Там же, № 4929].
Ему антипатична «цыганомания» в обществе: вечера с цыганскими песнями под гитару, переодевания цыганами и цыганками. Она действует в ущерб русской песне, которая «гораздо поэтичнее и разнообразнее» цыганской и которая «стала исчезать в народе, заменяясь дрянной фабричной песнью». Вот и «самый русский костюм почти исчез в жизни вместе с песней, а он очень мил и живописен в женских нарядах.» [Там же, № 4975].
Ментальные темы в публицистике Суворина имели не академическую направленность, а практически-общественный смысл. Как писал в некрологе «Голоса Москвы» (№ 167) профессор Г. Локоть, Суворин вышел «на вершины общественной мысли и жизни» России, приобрёл «неоспоримое влияние не только на общественное сознание, но и на всю государственность» её, был «выражением и отражением» эпохи реформ [33, с. 46-47]. Г. М. Любимов («Голос Москвы», № 186) подчёркивал особо: «В деле воспитания русского национального самосознания покойный Суворин сыграл выдающуюся роль» [Там же, с. 49].
Суворин здраво судил о русских. «Едва ли не первый у нас он начал говорить о том, что русские ценны сами по себе и должны
жить для собственного блага». Суворин -«природный, дистиллированный русак», самим фактом своего существования опровергает миф о русских как «об отрешённых от земных забот идеалистах». Суворинский национализм, по мнению современного автора, был «абсолютно лишён не только цепляния за отжившие или отживающие социально-политические формы, но и метафизических фантазий о всемирно-спасающей миссии русского народа, заполонивших отечественную историософию прошлого и позапрошлого веков» [7].
Не будучи ни западником, ни славянофилом, Суворин, принимая заслуги и приоритеты европейской цивилизации (особенно всего, что касалось развития личности и её суверенитета), понимал: надо и сохранять русские традиции, и следовать по пути просвещения народа. Отвергая слепое копирование западного опыта и критически воспринимая ментальность европейских наций, он фактически высказывался за изменение русской идентичности в соответствии с запросами прогрессивного развития страны и отстаивал право России оставаться самой собой.
ЛИТЕРАТУРА
1. Суворин А. С. Лучшие люди // Суворин А. С. Россия превыше всего / сост., предисл. и ком-мент. Ю. В. Климаков ; отв. ред. О. А. Платонов. - М. : Институт русской цивилизации, 2012. - 912 с. - URL: http://www.rusinst.ru/docs /books/A.S.Suvorin-Rossiya_prevyshe_vsego.pdf.
2. Суворин А. С. В ожидании века XX. Маленькие письма (1889-1903). - М. : Алгоритм, 2005. -URL: http://ahl.liveiournal.com/561636.html.
3. Суворин А. С. «Вишнёвый сад» // Суворин А. С. Россия превыше всего; Его же. Умер Чехов // Там же.
4. Ежов Н. М. Алексей Сергеевич Суворин (Мои воспоминания о нём, думы, соображения) // Телохранитель России: А. С. Суворин в воспоминаниях современников / сост. С. П. Иванов, ред. В. П. Бахметьев, А. Е. Коробанов, А. Е. Тишанинов. - Воронеж : Изд-во им. Е. А. Болховитинова, 2001. - 390 с. - URL: teatr-lib.ru/Library/Suvorin/Telohranitel /#_Toc225868719.
5. Розанов В. В. Из припоминаний и мыслей об А. С. Суворине // Телохранитель России... -С. 103-104. - URL: http://teatr-lib.ru/Library /Suvorin/Telohranitel/#_Toc225868715.
6. Гиппиус З. Благоухание седин. О многих // Гиппиус З. Живые лица. - URL: http:// www.imwerden.info/belousenko/books/silver_age /gippius_live_faces.htm#.
7. Сергеев С. Вперёд, к Суворину // Литературная Газета. - 2009. - 23 сент. - (№ 38 (6242)).
8. Розанов В. В. Суворин и Катков. - URL: http:// az.lib.ru/r/rozanow_w_w/text_1916_suvonn_i_ katkov.shtml.
9. Суворин А. С. Напутствие «Обеденному собранию» // Суворин А. С. Россия превыше всего.
10. Суворин А. С. По поводу «Дыма» Тургенева и проч. // Суворин А. С. Россия превыше всего.
11. Суворин А. С. «Горе от ума» и его истолкователи // Суворин А. С. Россия превыше всего.
12. Суворин А. С. По поводу «Отцов и детей» (из моих воспоминаний) // Суворин А. С. Россия превыше всего.
13. Суворин А. С. Дневник А. С. Суворина. - М. ; Пг. : Изд-во Л. Д. Френкель, 1923. - URL: mreadz.com/new/index.php?id = 331401.
14. Суворин А. С. О покойном // Суворин А. С. Россия превыше всего.
15. Суворин А. С. Тень Достоевского. - URL: http://az.lib.rU/s/suworin_a_s/text_1895_ten_d ostoevskogo.shtml.
16. Суворин А. С. Граф Лев Николаевич Толстой (литературный портрет) // Суворин А. С. Россия превыше всего.
17. Суворин А. С. Первый свободный русский писатель // Суворин А. С. Россия превыше всего.
18. Суворин А. С. На передвижной выставке // Суворин А. С. Россия превыше всего.
19. Суворин А. С. Народное представительство необходимо! // Суворин А. С. Россия превыше всего.
20. Суворин А. С. Земский собор соберёт всю Русскую землю // Суворин А. С. Россия превыше всего.
21. Суворин А. С. Надо, чтоб русских людей не толкали в шею // Суворин А. С. Россия превыше всего.
22. Суворин А. С. На великоросса идут с оружием и дреколием // Суворин А. С. Россия превыше всего.
23. Суворин А. С. О Цицероне и русских людях // Суворин А. С. Россия превыше всего.
24. Суворин А. С. В гостях и дома (Заметки о Германии) // Суворин А. С. Россия превыше всего.
25. Суворин А. С. Отрывки и впечатления // Суворин А. С. Россия превыше всего.
26. Суворин А. С. Очерк истории русской женщины // Суворин А. С. Россия превыше всего.
27. Чехов А. П. Собр. соч. : в 12 т. - Т. 11. Письма 1877-1892 гг. ; Т. 12. Письма 18931904 гг. - М. : Гос. изд-во художественной литературы, 1956.
28. Суворин А. С. Нуждаемся ли мы друг в друге? // Суворин А. С. Россия превыше всего.
29. Суворин А. С. Англия и русский патриотизм // Суворин А. С. Россия превыше всего.
30. Суворин А. С. На бирже и у господ плутократов // Суворин А. С. Россия превыше всего.
31. Суворин А. С. Умер Чехов.
32. Суворин А. С. Что такое русская буржуазия // Суворин А. С. Россия превыше всего.
33. Глинский Б. Б. Алексей Сергеевич Суворин (Биографический очерк) // Телохранитель России... - URL: http://teatr-lib.ru/Library /Suvorin/Telohranitel/#_Toc22586871#_Toc225 868714.
34. Суворин А. С. Франко-русский союз // Суворин А. С. Россия превыше всего.
35. Суворин А. С. Надо быть русскими // Суворин А. С. Россия превыше всего.
36. Суворин А. С. Человек, который страстно любил жизнь // Суворин А. С. Россия превыше всего.
37. Суворин А. С. О торговом договоре с Германией // Суворин А. С. Россия превыше всего.
