CC BY
127
14
УДК 947.083
В. Н. Шульгин
А. С. Пушкин КАК ДУХОВНЫЙ НАСЛЕДНИК Н.М. КАРАМЗИНА И ПРЕДТЕЧА СЛАВЯНОФИЛОВ
А. С. Пушкин продолжил развитие свободно-охранительной традиции H. М. Карамзина в отстаивании правды, как он полагал, самодержавной власти в России. Настоящая статья ставит целью показать роль Пушкина в становлении свободно-кон-сервативной традиции.
A. S. Pushkin followed the development of free-guarding tradition of N. M. Karamzin in asserting the truth of autocratic authority in Russia. The purpose of the article is to show Pushkin's role in establishing free-conservative tradition.
Ключевые слова: A.C. Пушкин, славянофильство, православие, консерватизм, традиции, просвещенный монархизм.
П. А. Вяземский одним из первых заметил, что «Пушкин едва ли не более всех других писателей наших родственно примыкает к Карамзину и является прямым и законным наследником его». В поэте так же, как и в историографе, по его определению, «глубоко таилась охранительная и спасительная нравственная сила» [2, с. 366, 373]. Их сближало неприятие отвлеченных либеральных доктрин. Вяземский замечал о Пушкине: «Он был чужд всех систематических, искусственно составленных руководств; не только был он им чужд, он был им враждебен» [Там же, с. 373 — 374]. Аналогичные мысли есть и у позднейших консерваторов. Об этом, в частности, писал Н. И. Черняев в 1900 г., говоря, что Пушкин в «Борисе Годунове», «Капитанской дочке» и других зрелых произведениях «довершил дело Карамзина и устанавливал верный тон для воспроизведения русской старины» [14, с. 517]. Современные исследователи также учитывают эту преемственность [5, 308]. Обращено внимание и на раннее вызревание славянофильского идейного комплекса. Так, М. И. Гиллельсон, рассматривая «интеллектуальные течения» 1830-х it., отмечал, что последние «таили в себе в эмбриональном виде идеи будущего славянофильства...» [3, с. 121 ]. Гиллельсон усматривая в статье И. В. Киреевского «Девятнадцатый век», опубликованной в №1 «Европейца» за 1832 г., зародыш будущих славянофильских воззрений, писал о симпатии Пушкина к Киреевскому, который «утверждал, что, восприняв плоды европейского просвещения, Россия, в свою очередь, эмансипируется от западного влияния и проявит свое превосходство, имманентно присущее русской народности» [Там же, с. 125 ].
Понимание преемственного характера творчества Пушкина и его последователей по отношению к Карамзину может быть полным и
Вестник РГУ им. И. Канта. 2008. Вып. 12. Гуманитарные науки. С. 14 — 21.
верным лишь с учетом объединявшей всех их самобыгнически-консер-вативной общности.
Решению данной исследовательской задачи помогают размышления над высказываниями о Пушкине его «левых» товарищей и современников, которым импонировала «просвещенность» поэта, но которые не принимали (в духе симпатичных им радикальных доктрин своего времени) свободно-консервативной ориентации поэта, считая ее некой аномалией. Так, А. И. Тургенев писал в письме брату Н. И. Тургеневу от 20 сентября 1832 г., вынужденному эмигранту, «правому» участнику тайных обществ: «Твое заключение о Пушкине справедливо: в нем точно есть еще варварство, и Вяз[емский] очень гонял его в Москве за Польшу; но в стихах о тебе я этого не вижу, и вообще в его мнении о тебе много справедливого. Он варвар в отношении к П[олыпе]. Как поэт, думая, что без патриотизма, как он его понимает (выделено авт. —
В. ЯГ.), нельзя быть поэтом, и для поэзии не хочет выходить из своего варварства» [12, с. 158]. Речь шла о подавлении Россией польского восстания 1830 — 1831 г., в ходе которого Пушкин опубликовал вместе с Жуковским свои знаменитые стихи, гфославляющие русское оружие и клеймящие русофобский либеральный Запад («Клеветникам России» и др.). Общество тогда раскололось, и даже будущий консерватор Вяземский ополчился на Пушкина за «шинельные стихи» [13, с. 228 — 239].
Просвещенные гфогрессисты-западники Тургеневы, не видевшие в либеральном «европеизме» никаких пороков, никак не могли понять возможность сочетания патриотизма и православного монархизма. Именно последнее было характерно для Пушкина, Жуковского, славянофилов Киреевского и Хомякова, а до них — для самого Карамзина. Для русских либералов патриотизм был истиной только в отрыве от исторической самодержавной государственности, апологетом которой (без всякого умаления своей европейской просвещенности) выступил Пушкин. Эта непонятая либералам связка патриотизм-монархизм, казалось навсегда похороненная Французской революцией, вновь плодотворно ожила в творчестве Карамзина, а затем Жуковского, Пушкина, славянофилов. Не случайно А. И. Тургенев написал такие строки, заканчивая свое письмо брату: «Просвещение европейское, которое каким-то чутьем у нас ненавидят, — великое, важнейшее дело: ясное доказательство сему — Жук[овский] и Пушкин. Последний все постиг, кроме этого» [12, с. 159].
Либеральный конституционализм был для Тургеневых новой религией, которую безусловно отвергали свободные консерваторы, и в том числе наш первейший поэт Пушкин [Там же, с. 191]. Поэтому для этих адептов либеральной веры старое христианское воззрение об истинности христианской монархической государственности казалось анахронизмом, и они не могли понять, что в лице Пушкина им противостоит единое самобыгническое, консервативное по своей природе развивающееся общественное течение, сочетающее полную европейскую просвещенность и православный монархизм. Этого синтеза европеизма и традиционного православного русизма не могли понять даже просвещенные либералы и патриоты Тургеневы. Еще менее понимание этой
16
«симфонической» сути свободного консерватизма было возможно для откровенно радикальных и богоборческих слоев отечественной интеллигенции, рожденных Радищевым и Белинским [Там же, с. 190].
Мыслители карамзинского и пушкинскою круга были искренними сторонниками христианской монархической государственности. Ф.Ф. Вигель был прав, говоря о монархизме Пушкина, бывшем даже в период 1817—1820 пл., то есть коща поэт еще находился в орбите умственного либерализма [1, с. 414—415]. В стихотворении «Вольность», ще содержится знаменитое восклицание «Тираны мира! трепещите!», юный Пушкин, в частности, писал о незаконности власти Наполеона, обретенной вследствие предательства французами своего настоящего короля. За это «вероломство» Франция наказана «злодейской порфирой» Наполеона, которого поэт справедливо наименовывал «самовластительным злодеем». Пушкин писал, обращаясь к Бонапарту: «Тебя, твой трон я ненавижу, / / Твою погибель, смерть детей //С жестокой радосгию вижу».
Павел же — законный государь, добровольно ставший деспотом. Его убийцам, совершившим постыдное и ужасное деяние, Пушкин не симпатизирует. Поэт возмущен изменой подданных законному, хотя и тираническому властителю, восклицая: «О стыд! о ужас наших дней! / / Как звери вторглись янычары!.. // Падуг бесславные удары... // Погиб увенчанный злодей», убийц законного монарха Пушкин осуждает, поэтому и называет «злобными» и «дерзкими». Выступая в духе свободного консерватизма за гражданскую свободу народа, как за самый верный гарант царской власти, ранний Пушкин не только не отрицает монархической государственности, но утверждает ее правомерность [6, с. 321 — 324]. Даже находясь еще в общих рамках естественно-правовой доктрины, экспортированной в Россию из Европы, Пушкин вовсе не выходил за пределы христианского монархизма. Пушкин повторил путь Карамзина от «осторожного» прогрессиста до консерватора, в ходе которого поэт и писатель постепенно становился еще и историком. Так же, как у Карамзина, у Пушкина в силу его природной и сословной породненносги с глубинной, исторической Россией модный либерализм XVIII в. сочетался с истинной народностью. Поэт смолоду у мед воспринять дух и стиль православной древности, понять необходимость ее наследования в настоящем и будущем. Никогда не отказываясь от убеждения в необходимости европейской модернизации России, Пушкин вослед своему учтено понимал, что православную духовность нельзя под видом «варварства» и «фанатизма» противопоставлять искомому режиму гражданской свободы. Гражданская свобода должна неуклонно развиваться на Святой Руси как раз при опоре на историческую власть и церковность.
Как и Карамзина, зрелого Пушкина интересует природа революции. При этом он опасается насильственного переворота в России, этого «бессмысленного и беспоща дного бунта». При этом ряд доводов в пользу христианской самодержавной монархии на русской почве Пушкин повторяет вслед за Карамзиным. Эго аргументы исторические и социальные. Конечно, они были плодом самостоятельных раздумий, а не простого механического заимствования. Причем поэт, пожалуй впервые в русской мысли, обратил внимание на красоту и благородство Царства, то есть выдвинул
консервативный эстетический аргумент, который далее развивался почвенниками до К.Н. Леонтьева и В. В. Розанова включительно. Впервые в русской культуре Пушкин заложил традицию просвещенного самобыт-ничества нового типа, которое не открещивается от западного исторического опыта, дававшего пример постепенного вызревания гражданской свободы (столь почитаемой всеми свободными консерваторами), в то же время он ценил отечественные цивилизационные преимущества, считая их главными и огфеделяюгцими ход нашей истории.
Так Пушкин перебрасывал мост от Карамзина к славянофилам, став ключевой фигурой русского духа в его поступательном развитии. Это стало возможным и постольку, поскольку поэт воспринял и истины первых «славянофилов», архаистов, во главе которых стоял адмирал
А. С. Шишков. Эта партия литераторов, не желавшая никаких заимствований ни в литературе, ни в русской жизни, все-таки имела основания для своего «правого» радикализма. И в конце своей жизни, в своем новаторском журнале «Современник» Пушкин в духе всепримиряю-щей любви к этим двум положительным светским христианским традициям, европейско-русской и древле-русской, с удовлетворением отметил взаимное влечение друг другу двух патриархов.
В своем очерке «Российская академия», помещенном во втором томе «Современника» за 1836 г., Пушкин писал о сближении Шишкова и Карамзина, цитируя слово первого, сказанное в заседании Академии 18 января 1836 г.: «Невозможно было без особенного чувства слышать искренние, простые похвалы, воздаваемые почтенным старцем великому писателю... При сем случае A.C. Шишков упомянул о пребывании Карамзина в Твери в 1811 году, при дворе блаженной памяти государыни великой княгини Екатерины Павловны...» [10, с. 80].
Пушкин осознал искренность сближения позиций Карамзина и Шишкова. Знаком этого была знаменитая «Записка» Карамзина того же 1811 г., поданная Александру I, в которой историограф по-славянофильски критиковал бюрократическое наследие Петра, выступая против продолжения подражательного политического курса, призывая опереться на исторические православные принципы соработничесгва Царства и Церкви [4, с. 34 — 36]. Пушкин соглашался с этим самобытным подходом Карамзина. Он очень хотел добиться в будущем разрешения опубликовать знаменитый памятник русской консервативной политико-правовой мысли. Пока же только мог высказать свое одобрение национально-тра-диционалистскому подходу историографа к решению социально-политических проблем русской жизни. Пушкин писал: «Пребывание Карамзина в Твери ознаменовано еще одним обстоятельством, важным для друзей его славной памяти, неизвестным еще для современников. По вызову государыни великой княгини, женщины с умом необыкновенно возвышенным, Карамзин написал свои мысли о древней и новой России, со всею искренностью прекрасной души, со всею смелостию убеждения сильного и глубокого. <...> Когда-нибудь потомство оценит и величие государя и благородство патриота...» [10, с. 80—81].
Поэт, как и все русское общество, находился под впечатлением «Истории Государства Российского». Замысел трагедии «Борис Годунов»,
18
ставшей этапным произведением поэта в ходе его духовной эволюции «слева направо», возник у Пушкина во время чтения X и XI томов «Истории» Карамзина, вышедших в марте 1824 г. Саму трагедию поэт посвятил памяти историографа, начертав следующие слова: «Драгоценной для России памяти Николая Михайловича Карамзина сей труд, гением его вдохновленный, с благоговением и благодарностию посвящает Александр Пушкин» [9, с. 66; 7, с. 218].
Карамзин снабдил русское общество достаточными историческими материалами для выводов о цивилизационной самобытности России. Его «Записка о древней и новой России» дает тому яркое свидетельство. Однако самого заключения о гфинципиально особом месте России в составе христианского мира Карамзин не сделал. Поиски в этом направлении и были тем замечательным делом Пушкина, которое свидетельствует о его уникальной духовной полноте: не собираясь отказываться от общих плодов христианской цивилизации, Пушкин сумел понять ключевую роль православной ее составляющей. Коща Аполлон Григорьев говорил через двадцать лет после смерти поэта, что «Пушкин — наше все», он бесспорно имел в виду и приоритет поэта в осознании новой для русской мысли проблемы национальной специфики русской Церкви и Царства; проблемы, которая была подхвачена славянофилами и почвенниками и донесена ими до Серебряного века русской культуры.
К 1826 г. у Пушкина завершается духовный перелом. Об этом красноречиво свидетельствует его записка «О народном воспитании», написанная по предложению Николая I, пытавшегося понять истоки появления в России революционной мысли и практики, с которыми царь сразился при самом начале своего царствования. Поэт выступил против страшного феномена интеллигентской полуобразованности, бывшей хроническим пороком нашей дореволюционной интеллигенции, который столь же точно позднее обличили мыслители «веховской» традиции. И вплоть до конца XX в. и сегодняшнего дня (в духе пушкинской традиции) отечественная мысль констатирует наличие среди интеллигенции «образованщины» с примесью русофобии [11, с. 94—98; 15, с. 7—14]. Видим, таким образом, как строй мысли Пушкина дошел до «Вех» и далее, до наших выдающихся современников.
Пушкин начал записку с этого главного тезиса, сказав следующее: «Недостаток просвещения и нравственности вовлек многих молодых людей в преступные заблуждения. Политические изменения, вынужденные у других народов силою обстоятельств и долговременным приготовлением, вдруг сделались у нас предметом замыслов и злонамеренных усилий». Поэт замечал, что «либеральные идеи» стали модой и «необходимой вывеской хорошего воспитания». Оторванность от жизни, чрезмерная политизация публики вылились наконец в «тайные общества, заговоры, замыслы более или менее кровавые и безумные». Вывод Пушкина сводился к констатации господствовавшего невежества у высшего общества, бывшего результатом некритического восприятия «чужеземного идеологизма» [8, с. 42—43]. Здесь мы видим, как поэт диагностирует, так сказать, «сквозную» историческую болезнь русской радикальной интеллигенции в самом ее начале, недуг, который в своем
развитии привел к 1917 г. Пушкин обличал доктринерство, веру в умозрительные радикальные идеологические схемы, оторванные от действительных проблем и истории России.
Позже, в 1833 — 1836 гг., Пушкин углубил эту мысль о вреде идейной беспочвенности, написав две стати об Александре Радищеве, одном из кумиров и прародителей русской радикальной интеллигенции. Обе они не были напечатаны из-за цензурных стеснений. Обращаем на них внимание, поскольку в этих работах выразилась квинтэссенция воззрений Пушкина, как политического мыслителя. В первой работе, критическом разборе главного сочинения Радищева, названной Пушкиным «Путешествие из Москвы в Петербург», одной из центральных мыслей является его положительная оценка царской власти как главной опоры эволюционного развития гражданской свободы. Для поэта это исходная аксиома: раз власть законна, то и из этого нужно исходить, тем более, что она породнилась с идеей просвещения России. Это охранительное настроение красной нитью пронизывает всю работу Пушкина. Вот, например, как она проявляется уже в первом разделе. Поэт писал: «Великолепное московское шоссе начато по повелению императора Александра; дилижансы учреждены обществом частых людей. Так должно быгь и во всем: правительство открывает дорогу, частные люди находят удобнейшие способы ею пользоваться. Не могу не заметить, что со времени восшествия на престол дома Романовых у нас правительство всегда впереди на поприще образованности и просвещения. Народ следует за ним всегда лениво, а иногда и неохотно» [Там же, с. 269].
Так Пушкин обоснованно отвергал саму нигилистическую методологию Радищева, совершенно не принимавшего в расчет неизбежные катастрофические последствия крушения законной верховной власти в обширной империи. Поэтому те частные истины, которые Радищев провозглашал в общем своем отвержении правового подхода, Пушкин называл «горькими полуистинами», а революционные цели идеолога — «дерзкими мечтаниями» [Там же, с. 272]. Поэт выступал против ложной «филантропии» Радищева и его сторонников. Приведя душераздирающий рассказ Радищева о расставании рекрута и его родни, Пушкин, понимая тягость воинской обязанности и не ограничиваясь одной половиной правды (изображением тягот призыва и слез родни), указал на государственную необходимость военной службы. Поскольку армия необходима, те или иные тяготы народа неизбежны. Отсюда вытекает, что рекрутский набор не только «тягчайшая из повинностей народных», но и «самая необходимая». Так же, как военный призыв английский, прусский и иной, вызывающие недовольство тамошней «оппозиции» и населения [Там же, с. 294 — 295]. Словом, нельзя противопоставлять народ и законную государственную власть, как это делает Радищев в духе французских отвлеченных социальных теорий. Поэт утверждал, что «Радищев начертал карикатуру», не умея увидеть русских народных преимуществ повсеместного крестьянского землевладения и отсутствия пауперизма английского типа [Там же, с. 289—290].
Эго осознание особенностей русского национального быта позднее явилось основой для историософских суждений славянофилов о русской
20
i ui и II ппа I Lik) 1111011 специфике. Пушки п писал: «Конечно, должны еще пройти великие перемены; но не должно торопить времени, и без того уже довольно деятельного. Лучшие и гфочнейшие изменения с уть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечества» [Там же, с. 291 — 292].
Во второй статье против Радищева, написанной в 1836 г. (и запрещенной к публикации министром просвещения С.С. Уваровым!), Пушкин развил тему о недопустимости революционного доктринерства. Он отдал должное искренности Радищева, который вел себя «с удивительным самоотвержением и с какой-то рыцарскою совестливостью». Но то, что он, по сути, отстаивал, — не более чем «безумное заблуждение» убежденного «политического фанатика». Пушкин писал: «В Радищеве отразилась вся французская философия его века: скептицизм Вольтера, филантропия Руссо, политический цинизм Дидрота и Реналя; но все в нескладном, искаженном виде, как все предметы криво отражаются в кривом зеркале. Он есть истинный представитель полупросвещения (Выделено автором. —
В. ЯГ.). Невежественное презрение ко всему прошедшему, слабоумное изумление перед своим веком, слепое пристрастие к новизне, частные поверхностные сведения, наобум приноровленные ко всему, — вот что мы видим в Радищеве. Он как будто старается раздражить верховную власть своим горьким злоречием; не лучше ли было бы указать на благо, которое она в состоянии сотворить?» Пушкин обратил внимание на особенный грех Радищева, на его антирусский революционаризм, который препятствовал объединению верховной власти и духовной элиты России. Эта та роковая, вероломная особенность отечественного полуобразованного интеллигентского радикализма, рожденная Радищевым, укрепленная Белинским и Герценом, которая в своем неуклонном развертывании препятствовала просвещенному царскому реформированию России на протяжении целой эпохи модернизации, с конца XVIII в. и по 1917 г., и была, пожалуй, впервые справедливо обличена Пушкиным.
Таким образом, A.C. Пушкин в своей поддержке просвещенного монархизма и антидоктринерстве выступил прямым продолжателем H. М. Карамзина и главным творцом славянофильского дискурса, объединившего православный монархизм с убежденностью в необходимости русской гражданской свободы.
Список источников и литературы
1. Вигелъ Ф. Ф. Записки. М., 2000.
2. Вяземский П. А. Полное собрание сочинений: В10 т. М., 1879. Т. 2.
3. Гиллельсон М. И. Проблема «Россия и Запад» в отзывах писателей пушкинского круга / / Русская литература. 1974. №2.
4. Карамзин Н.М. Записка о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях. М., 1991.
5. Кусков В. В. А. С. Пушкин и древнерусская литература / / Кусков В. В. Эстетика идеальной жизни. Избранные труды. М., 2000.
6. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 10 т. М., 1962. Т. 1.
7. Он же. Указ. соч. Т. 5.
8. Он же. Указ. соч. Т. 7.
9. Он же. Указ. соч. Т. 8.
10. Современник, литературный журнал A.C. Пушкина. 1836 — 1837: избранные страницы. М., 1988.
11. Солженицын А. И. Образованщина / / Солженицын А. И. На возврате дыхания: избранная публицистика. М., 2004.
12. Тургенев А. И. Политическая проза. М., 1989.
13. Филон М. 1831 год / / Наш современник. 2005. №1.
14. Черняев Н. И. Критические заметки о Пушкине. Харьков, 1900.
15. Шафаревич И. Р. Русофобия / / Шафаревич И. Р. Русский вопрос. М., 2003.
Об авторе
В.Н. Шульгин — канд. ист. наук, доц., РГу им. И. Канга, [email protected]
УДК 94(47) "18"
С. М. Санькова
ОБУЧЕНИЕ М.Н. КАТКОВА В БЕРЛИНСКОМ УНИВЕРСИТЕТЕ КАК ПЕРЕЛОМНЫЙ МОМЕНТ В СТАНОВЛЕНИИ ЕГО МИРОВОЗЗРЕНИЯ
Посвящено одному из виднейших представителей русского консерватизма второй половины XIX в.М.Н. Каткову. Рассматривается период его обучения в Берлинском университете как значимый момент становления его мировоззрения. Раскрыты свойства характера Каткова и особенности восприятия им действительности, которые проявились в дальнейшем в его публицистической деятельности.
The article is devoted to one of the most outstanding representatives of Russian conservatism in the second half of the 19th century -M. N. Katkov. The period of his study at Berlin University is considered as a significant moment of his worldview formation. The article reveals major features of Katkov's character and his perception of the reality which later on developed in his social and political journalism.
Ключевые слова: М. H. Катков, кружок Н. В. Станкевича, Ф. В. Шеллинг, консерватизм, монархизм, философия, религиозность, Германия.
Положение о том, что один из ведущих консервативных идеологов второй половины XIX в. Михаил Никифорович Катков начинал свою публицистическую карьеру как либерал, стало хрестоматийным в отечественной историографии. Причинам этой эволюции посвящен целый ряд исследований, однако все они охватывают преимущественно период редакторской деятельности Каткова [11, с. 30 — 68]. Между тем наиболее знаковым моментом в мировоззренческой, а как следствие, и в политической эволюции Каткова является его разрыв с некоторыми членами кружка Н. В. Станкевича, в первую очередь с В. Г. Белинским, с которым
Вестник РГУ им. И. Канта. 2008. Вып. 12. Гуманитарные науки. С. 21 — 26.
