CC BY
92
2006
ВЕСТНИК САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКОГО УНИВЕРСИТЕТА
Сер. 9. Вып. 1
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
А.Б. Муратов
А.Ф. ПИСЕМСКИИ
(Из курса лекций по истории русской литературы второй половины XIX в.)
Алексей Феофилактович Писемский (1821-1881) приобрел широкую литературную известность в 1850-х годах. О нем много писала критика, его имя нередко ставилось рядом с именами Тургенева и Гончарова1, но впоследствии он как-то отошел на второй план, а критика 1870-х годов почти вовсе забыла о Писемском. В современных историях литературы Писемский - признанный классик, однако его имя не знают школьники, оно редко упоминается в вузовских историко-литературных курсах и его произведения, как правило, не входят в круг обязательного чтения студентов.
Задача данной статьи состоит в том, чтобы все же попытаться понять, каково место Писемского в историко-литературном процессе, и определить, в чем заключалось своеобразие его произведений, в общем оговоримся заранее, не вполне укладывающихся в привычные представления о тенденциях русской прозы середины XIX в.
Начнем мы с биографии писателя. В ней есть кое-что весьма примечательное с точки зрения интересующих нас вопросов.
А.Ф. Писемский родился в 1821 г. в селе Раменье Чухломского уезда Костромской губернии, в глухой по тем временам провинции. Этот налет провинциализма сохранился в нем в манере поведения, костромском выговоре, он давал о себе знать и в его «не столичном» облике, так хорошо подмеченном Репиным в известном портрете писателя. И круг жизни многих его героев очерчен рамками того же грубого провинциального быта, в чем критика склонна была видеть принципиальную особенность повестей и романов Писемского. «У Писемского букет нашей жизни, как крепкий запах дегтя, конопляника и тулупа, поражает нервы читателя помимо воли автора... Писемский лепит прямо с натуры, и создания его выходят некрасивые, грубые, кряжистые, как некрасива, груба и кряжиста сама жизнь наша, самая неотесанная наша натура»2.
А.Ф. Писемский происходил из старинного дворянского рода, основательно обедневшего, и этому следует придать тоже свое значение. Обедневшее дворянство в середине XIX в. - это особая социальная категория, и Писемский, поставивший в центр своих романов героев бедных, но стремящихся занять свое место в жизни (разночинец Кали-нович в романе «Тысяча душ» и Вихров в романе «Люди сороковых годов»), связал с ними одну из важнейших своих идей: они будут стремится к активной деятельности с целью занять свое место в жизни и приносить пользу, для чего должны будут делать карьеру, и в этом их стремлении не последнюю роль будет играть мысль о восстановле-
А.Б. Муратов , 2006
нии своего достоинства, потому что бедность унизительна, особенно в дворянской среде. Впрочем, надо сразу отметить, что судьба героев Писемского нисколько не повторяет биографию писателя и что этот мотив в его романах имеет не автобиографический, но свой социальный смысл.
А.Ф. Писемский окончил Костромскую гимназию и математическое отделение Московского университета (1844). Математиком он не стал, и судьба его сложилась так, что десять следующих лет своей жизни он провел на службе в Костроме: канцелярским чиновником в Костромской палате государственных имуществ, чиновником по особым поручениям при костромском военном губернаторе, исправляющим должность асессора Костромского губернского правления. Дела самого различного свойства, служебные поездки по губернии, следствия по делам об убийствах, поимки «разбойников», уничтожение старообрядческой церкви - все это и была служба Писемского, которая дала ему такой огромный материал, которого хватило на всю дальнейшую творческую жизнь. Но не только материал. Он вынес из опыта своей службы идею, которая впоследствии нашла свое выражение в романе «Люди сороковых годов» (1869).
В этом романе Писемский попытался изобразить целую эпоху в жизни России (от начала 1830-х годов до середины 1860-х) как историю жизни нескольких людей, очень разных, провинциальных и столичных, ретроградов и передовых, добрых и не очень, умных и ограниченных, честных и не вполне, карьеристов и людей бескорыстных, богатых и бедных, чиновников в душе и людей творческих, но в конце концов обнаруживающих некую общность. Общность эта - «общее душевное настроение» людей, которые стали «общественными людьми» и с деятельностью которых, по мысли Писемского, был связан общественный прогресс: отмена крепостного права, введение нового суда, осуществление идеи местного самоуправления, строительство железных дорог. Иначе говоря, идеи 1860-х годов, как совершенно справедливо полагал Писемский, вызревали в умах людей 1840-х годов. Это были идеи оппозиционные, не принятые тогдашней властью, но истину устремлений этих людей подтвердили годы 1860-е. В этом смысле и Александр II, который понял эти идеи и воплотил их, был для Писемского человеком сороковых годов. Конечно, сама мысль о том, что «люди сороковых годов» подготовили реформы 1860-х, не была оригинальной. Но в чем именно заключалась историческая заслуга «людей сороковых годов», Писемский и многие из его его современников поняли по-разному.
В сознании человека середины XIX в. «люди сороковых годов» были представителями определенного «умственного движения»: кружки той поры, Герцен, Некрасов, Тургенев, Гончаров, Кавелин, Чичерин, Грановский, будущие деятели «великих реформ». Они представлялись сознанию читателей как бы «по Тургеневу»: идеалисты, носители благородных и гуманных стремлений, но люди «лишние», они пробудили общество, но сами практически были бесплодны. Именно с таких позиций оценил роман Писемского один из «людей шестидесятых годов» - Н.В. Шелгунов: «Без людей сороковых годов не было бы людей шестидесятых годов. Одни вышли из других. Тут преемственность мысли, преемственность прогресса. Люди сороковых годов и могли являться лишь из баричей, то есть из тех, кто имел средства и возможность научиться иностранным языкам, мот бывать за границей и делать умственно живую параллель».3 «Мы с этими людьми знакомы по героям г. Тургенева. Это вечные мученики самых благородных и гуманных стремлений; но в то же время лежебоки, праздные говоруны, мечтатели, идеалисты».4
Таков был как бы общепринятый, устоявшийся взгляд на историческую роль «людей сороковых годов». Но ему противоречил роман Писемского, который, как писал Шел-
гунов, «не видел и не знает Россию интеллектуальную сороковых годов; он знает только Россию простонародную и чиновную, в сфере которой он только и умеет рисовать. Интеллектуальная область - не его область, и люди этого мира - не его мира».5 Иначе говоря, для Шелгунова «люди сороковых годов» были Бельтовыми и Рудиными, а «г. Писемский воображает, что людей сороковых годов изображали губернатор Мохов, прокурор-лицеист Захаревский, брат его взяточник-инженер и какой-то бестелесный Павел Вихров. Тут титаны, сила, а г. Писемский тычет вам в лицо козявками».6 Но в том-то и заключалась мысль Писемского: сороковые годы - это не только философский идеализм беспочвенных мечтателей Рудиных; есть еще бытовое значение идей тех лет, с которым связана деятельность всех этих чиновников, инженеров, губернаторов, мелкого люда и людей идеи вкупе, практически готовивших общество к переменам. Эта практическая сторона жизни, ее механизм прежде всего и будет интересовать Писемского.
Литературная деятельность Писемского началась в пору его службы в Костромской губернии. Но с самого начала он не был связан с «направлением» какого-то определенного журнала. В начале 1850-х годов он сотрудничает в «Москвитянине», сближается с его «кругом», прежде всего с Островским, но в 1853 г. уходит из журнала. Одновременно Писемский сотрудничает в «Современнике», но и здесь он не стал «своим» писателем. В 1850-х годах у Писемского сложилась особая репутация, причины которой - в особенностях его художественной манеры, сразу замеченной критикой. Эта особенность может быть отмечена, например, даже при беглом сопоставлении его «Очерков из крестьянского быта» (1852-1855), очень сочувственно встреченных критикой, с «Записками охотника» Тургенева.
Цикл «Очерки из крестьянского быта» включает в себя три произведения: «Пи-терщик», «Леший» и «Плотничья артель». В первом из них рассказана история одного оброчного крестьянина, мастерового, живущего в Петербурге, испытывающего соблазны столицы, которые чуть не губят его и приводят к «распадению труда». Впрочем, в итоге он богатеет на подрядах, так как «даже в самом разуме его было что-то широкое, размашистое, а в самом мудром опознании своих поступков сколько высказалось у него здравого смысла, который не дал ему пасть окончательно и который, вероятно, поддержит его и в дальнейшее время» (2, 242).7 И вывод: «Порадовавшись успеху питерщика, я вместе с тем в лице его порадовался и вообще за русского человека» (2, 243).
Второй очерк - рассказ исправника об управителе из дворовых, который был «до девок охоч»: одну сманил, да велел ей сказать, что леший украл. Исправник дознался и выгнал управителя. Смысл очерка в том, что бурмистры из крестьян лучше и честнее, чем управители из дворовых. В третьем очерке, «Плотничья артель», представлено несколько типов мужиков-плотников (попутно это очерк деревенских типов); сюжет же его - убийство одним из них плута-подрядчика.
Из сказанного не очень трудно заметить, что цикл Писемского - лишенные единства, относительно случайные эпизоды из народной жизни. Это часть крепостного быта, черты которого исследует автор, но только черты и часть. В них можно видеть и некую тенденцию: герои Писемского - люди, преисполненные чувства собственного достоинства, работники и мастера, которые противопоставлены «лакейству». Цикл Писемского нередко сопоставляют с «Записками охотника», но, как справедливо отметил Г. А. Вялый, он стоит «рядом» со знаменитым циклом Тургенева: в нем есть «выразительная и яркая картина крепостного права и крепостного бесправия», но нет «идеи», которая отличает «Записки охотника» и «образует внутреннее единство в пестром разнообразии жизненного материала».8
Впрочем, Писемский лишь на время обратился к вопросам народной жизни, и тема эта не стала для него ведущей. Главное в его творчестве 1850-х годов - повести и рассказы из провинциального быта, роман «Тысяча душ» и драма «Горькая судьбина». Они-то и определили место Писемского в литературном процессе. Рассмотрим последовательно эти произведения. Начнем с повестей и рассказов.
Вот одна из самых известных его повестей. Она называется «Комик» (1851). Талантливый, но спившийся актер-самоучка, уже давно не играющий на сцене и где-то служащий, получает приглашение сыграть в домашнем спектакле одну из ролей в «Женитьбе» Гоголя. Спектакль удался - и комик провозглашен великим артистом. Но на артистическом ужине он, уязвленный колкими замечаниями некоего «трагика», завидовавшего успеху комика, напивается и скандалит. В итоге его выгоняют со службы и он кончает жизнь в сумасшедшем доме. Это явно не сюжет о трагической судьбе великого артиста, а история чисто бытовая, и финал судьбы актера - просто неприятность, своего рода «скверный анекдот», реальное следствие его характера: запойный пьяница и бывший актер, он и должен был так поступить, т.е. разыграть комическую жизненную ситуацию. Впрочем, может быть, повинны обстоятельства? Но ответ на этот вопрос должен быть безусловно отрицательным.
Об этом свидетельствуют сюжеты многих повестей и рассказов Писемского, например одна из самых известных повесть «Старческий грех» (1860). Это история жизни бедного чиновника Ферапонтова. Он первым учеником закончил Демидовский лицей и поступил на службу бухгалтером в Приказ общественного призрения. Честный идеалист, неподкупный и сохранивший чувство справедливости, суровый от одиночества, Ферапонтов оказался «героем» «романтического приключения» (таков подзаголовок повести): он внес чужие деньги за имение одной молодой женщины, чтобы та избежала продажи из-за долгов. Она же оказалась авантюристкой: она воспользовалась тем, что Ферапонтов был в нее влюблен, и избежала торгов, но когда узнала, что деньги внесены, бежала с любовником. В итоге Ферапонтова арестовали и он повесился в остроге, а она благополучно избежала наказания. «Мне, признаться, сделалось не на шутку страшно даже за самого себя.., - заключает Писемский. - Жить в таком обществе, где Ферапонтовы являются преступниками, Бжезовские людьми правыми и судьи вроде полицмейстера, чтобы жить в этом обществе, как хотите, надобно иметь большой запас храбрости!» (2, 521).
Эта повесть, помимо всего прочего, направлена против житейского идеализма -мотив, который будет одним из самых постоянных в творчестве Писемского. О нем лучше всех сказал Островский (по поводу повести Писемского «Тюфяк»): «В жизни и в устройстве жизненных отношений нужна известного рода практика; есть много технического в жизни, изучение его лежит долгом на всяком, кто хочет жить общественно, а не в кабинете только, а тем более на людях, имеющих претензию играть какую-нибудь роль в обществе или пользоваться расположением прекрасного пола».9
Мнение Островского тем более авторитетно, что в принципе Писемский в истории русской литературы близок именно ему самым характером своего творчества. Если принять за справедливое утверждение Добролюбова, что пьесы Островского суть «пьесы жизни» и главный их структурный принцип есть обнаружение «механизма самой жизни», то повести Писемского оказываются близки художественным принципам Островского (с поправкой на повествовательный род, разумеется). Островский, думается, потому наиболее адекватно и понял Писемского, когда говорил о «технологии жизни» как основном, что мотивирует поступки героев его повестей.
Особенность повестей и рассказов Писемского в том, что сюжеты их грубо прозаические, и это потому, что среда обитания, интересы и мечты их героев не выходят за пределы посредственности; притом эта посредственность подчеркнуто провинциальная, а среда их жизни - сугубо семейная и бытовая. Это хорошо заметил A.A. Григорьев, который особенно ценил Писемского за то, что он, якобы, вовсе миновал опыт «натуральной школы» с ее социальным детерминизмом. «Отсталой критике, - писал Григорьев, -нельзя было не рассердиться на "Брак по страсти". Этот роман - протест реализма против всей литературы сороковых годов, протест тем более сильный, что он во всех пунктах беспристрастен. Повести сороковых годов постоянно стояли за жертв грубой действительности, постоянно были направлены или против дражайших родителей, или против мужей, постоянно были на стороне нарушителей домашнего спокойствия... Писемский смело поворотил мысль, но вовсе не так, чтобы стать на противоположную сторону до ложного опоэтизирования быта и до умиления перед деспотизмом его условий». Писемский «положительно отождествлялся в воззрении с изобретаемою им жизнию, анализировал ее с ее же точек зрения, хотя бы эти точки зрения были не выше уровня губернского правления».10
A.A. Григорьев, конечно, был слишком категоричен, говоря о том, что Писемский вовсе миновал опыт «натуральной школы». Критик ссылается на повесть Писемского «Сергей Петрович Хазаров и Мари Ступицына (Брак по страсти)» (1851), героями которой становятся легкомысленный молодой помещик, мот, живущий в долг, и наивная девушка. Они женятся, но потом выясняется, что он не имеет средств и мот, а она глупа. Но главное - что нет любви, не в последнюю очередь потому, что нет денег. Он хочет их раздобыть у богатой светской дамы, сделав ее своей любовницей, но она его прогоняет. Мари в то же время увлекается офицером. В итоге все кончается трагически. Но не очень трудно заметить, что сюжет развивается на широком бытовом фоне, где представлена целая галерея колоритных лиц: квартирная хозяйка и ее постояльцы, эмансипированная светская дама, живущая отдельно от мужа и помогающая в сердечных делах Хазаро-ву, семейство Ступицыных.
На всех этих описаниях лежит явный отпечаток очерка «натуральной школы», хотя и осложненного характерным для Писемского сюжетом. Писемский не миновал вовсе опыта «натуральной школы», и его повести не были, конечно, протестом «против всей литературы сороковых годов». Здесь речь должна идти о том, как этот опыт входил в уже сложившиеся художественные системы или осмыслялся в связи с особыми художественными задачами. Ведь дело в том, что специфичен был сам художественный мир повестей и рассказов Писемского.
В этом художественном мире представлены трагические судьбы людей, мужчин и женщин, как правило, бедных, но всегда подневольных и бесправных в силу какой-то фатальной их зависимости от обстоятельств жизни. В их жизни важнейшую роль играют или деньги, богатство, отсутствие которых часто и есть причина нравственных трагедий, или семейный уклад, узаконивающий власть старших над младшими, мужа над женой, или светская мораль, по которой можно выдать девушку замуж без ее воли или волочиться за замужними женщинами, не думая о последствиях. При этом все убеждены, что все происходит так, как заведено, и все, в том числе и жертвы, не вне этой морали, думают, что так и должно быть. «Вам их жалко, - писал Писарев, - потому что они страдают, но страдания эти составляют естественное следствие их собственных глупостей; к этим глупостям их влечет то направление, которое сообщает им общество. Сочувствовать тому, что нам кажется глупостью, мы не можем. Нам остается
только жалеть о жертвах уродливого порядка вещей и проклинать существующие уродливости»."
В жизни героев Писемского есть и еще один важный жизненный стимул: борьба за существование. Мало денег, но хочется жить хорошо и в удовольствие - значит, надо получить наследство, обмануть, сделать хорошую партию, занять, выиграть и т.д. Это и есть круг забот героев Писемского, который он изучил, как никто. И именно ими подавляется то, что называется дружбой, любовью, родственными связями и т.д. Отсюда и убежденность критики в грубости Писемского, не знающего оттенков в изображении прозы жизни. Его герои обыватели, не способные противостоять условностям жизни, принятым в обществе и в среде, к которой они принадлежат. У них убогие в сущности идеалы и нет воли, а все мечтания героинь Писемского - уйти от нелюбимого мужа, жить по любви и вне бытового значения этого слова, освободиться от родительской опеки или опекуна. Но их «освободители» или светские хлыщи (Хазаров), или «тюфяки». С художественной точки зрения это было действительно близко Островскому (с поправкой на повествование, разумеется). Но в конкретной историко-литературной ситуации 1850-60-х годов такая позиция приводила к суждениям о безыдейности автора. В повестях Писемского, на самом деле, не было ни тени обличительства ни героев, ни обстоятельств их жизни; в них быт обрисован чисто эпически, без какой бы то ни было примеси лирически окрашенного (субъективного) отношения к изображаемому. И это была эстетическая позиция Писемского. «...Служение какой-нибудь идейке для меня всегда было невозможно, потому что противоречило всем моим эстетическим убеждениям», -писал он в конце 1856 г. Тургеневу,12 который как отличительную особенность сочинений Писемского прежде всего отмечал мастерство его рисунка («Вот Писемский - мастер. Как рисует этот человек! Его "Старая барыня" изумила меня твердостью и верностью очертаний, Писемский - профессор литературного рисунка»).13
На то же обратила внимание критика и в подтверждение ссылалась на статью Писемского о «Мертвых душах», в которой тот порицал Гоголя за лиризм, который, якобы, вовсе инороден характеру его творчества. «В своей критической статье о Гоголе, - писал по этому поводу Чернышевский, - г. Писемский выражал мнение, что талант Гоголя чужд лиризма. Про Гоголя, как нам кажется, этого сказать нельзя, но, кажется нам, в таланте самого г. Писемского отсутствие лиризма составляет самую резкую черту».и В этом же смысле критика писала и об особенностях комизма Писемского: «Смех, вызываемый рассказами Писемского, не походил на смех, возбуждаемый произведениями Гоголя, хотя... именно от Гоголя и отродился. Смех Писемского ни на что не намекал, кроме забавной пошлости выводимых субъектов, и чувствовать в нем что-либо похожее на "затаенные слезы" не представлялось никакой возможности. Наоборот. Это была веселость, так сказать, чисто физиологического свойства, т.е. самая редкая у современных писателей...».15
Впрочем, та же самая специфичность повестей Писемского (их «нетенденциозность» на фоне литературы 1840-50-х годов) явно дает о себе знать в тех из них, в которых прямо был поставлен вопрос о виновности/невиновности человека и общих обстоятельств его жизни. Со времени появления романа Герцена «Кто виноват?» этот вопрос стал одним из «роковых» русских вопросов и решался он определенно, в соответствии с идеей среды, социальной или всеприродной. У Писемского есть два произведения под сходным названием - «Виновата ли она?»: повесть, написанная в 1855 г., и другая повесть, которая во время ее создания в 1844-1846 гг. носила то же название, но была опубликована в 1858 г. под названием «Боярщина».
В «Боярщине» рассказана трагическая история молодой женщины, которую тиранит муж за то, что он обманулся (оказалось, что за нею нет приданого); потом он выгоняет ее из дома, когда узнает, что она виделась с молодым человеком, который был с нею когда-то знаком. Тот оказался человеком пустым и ветреным, не смог ее защитить, да вскоре и бросил. Деспот-муж, преследующий свою «распутную» жену, старый граф, желающий воспользоваться ее трудным положением, все более запутывающееся ложное положение молодой женщины - все это окончательно губит ее, и после ее смерти остаются только сплетни, вовсе не лестные для ее памяти. Сюжет, развивающийся на фоне будничного и косного быта с его узкими интересами и интригами, - некая стихия жизни, «боярщина» в ее вещности и грубой материальности.
Вариант его - повесть «Виновата ли она?». Девушка из обедневшей семьи выдана замуж за заимодавца, шантажирующего ее мать векселями. Он пьяница и низкий человек, а она влюблена в светского хлыща Курдюмова. Узнав о ее связи с ним, муж прогоняет ее и сам съезжает из дома, а брат героини дерется с Курдюмовым на дуэли и погибает. Потом муж умирает, мать ее проклинает, а общество злословит о ней как о безнравственной женщине. Даже изложенная здесь схема этих повестей дает основание заметить, что по существу герценовский вопрос о виновности поставлен у Писемского совсем иначе: не кто виноват, а есть ли виновность и виновата ли она? И ответ на этот вопрос совсем не герценовский: конечно, она не виновата, но если считать, что виновата среда, то у Писемского это не социальная среда, а универсальная сугубо бытовая стихия жизни, где тоже, в сущности, нет виновных.
Впрочем, в самом вопросе «виновата ли она?» был особый оттенок смысла: акцент на этом «она» означал, что если жертвой жизненной стихии становится любовь, то страдающим лицом является, в первую очередь, женщина и притом не обязательно идеальная, а любая. Эта мысль вошла в сознание Писемского не без влияния Жорж Санд, упоминания имени которой достаточно часто встречаются в его произведениях. И эти упоминания позволяют лишний раз говорить о своеобразии позиции Писемского.
«На русскую публику г-жа Санд оказала наибольшее влияние...», - писал Тургенев.16 В этих словах есть, конечно, преувеличение: романы Жорж Санд безусловно оставили свой след в русской литературе, однако их популярность падает лишь на 1840-е годы, и воспринимались они в России как романы социальные и тенденциозные, связанные, в первую очередь, с идеей женской эмансипации («жоржзандизм»).17 Так воспринимал французскую писательницу и Герцен: «В его сочувствии к знаменитой писательнице, - вспоминала о Герцене C.B. Энгельгардт, - сказались душевная теплота и искренность. Он стоял за свободу чувства, отстаивал права женщины против притеснительных условий общества и черствости понятий отживающего поколения».18
Но вот что интересно: Писемский как раз эту-то тенденциозность Жорж Санд и не признавал. «Жорж Санд, по-видимому, самая тенденциозная писательница - во времена моей и Вашей молодости...», - писал он Ф.И. Буслаеву в 1877 г. и прибавлял: «...Мне кажется, на нее совершенно клеветали, - Жорж Санд была не проповедница, а страстная поэтическая натура, она описывала только те среды, которые ее женское сердце или заедали, или вдохновляли» (9, 595-596).19 Вот характерное суждение на этот счет в повести «Тюфяк» (1850), которое, что характерно, прерывает описание мук ревности одной из ее героинь: «Сила любви, - говорит Жорж Занд, - заключена в нас самих и никак не обусловливается достоинством любимого человека, которого мы сами украшаем из собственного воображения и таким образом любим в нем свой призрак» (1, 423). Об этой повести, которая писалась почти одновременно с «Боярщиной» и «Виновата ли
она?» и принесла Писемскому широкую известность, следует сказать несколько слов отдельно.
А.Ф. Писемский так объяснял смыл «Тюфяка» (один из вариантов его названия -«Семейные драмы»): «Главная моя мысль была та, чтобы в обыденной и весьма обыкновенной жизни обыкновенных людей раскрыть драмы, которые каждое лицо переживает по-своему. Ничего общественного я не касался и ограничивался только одними семейными отношениями... Характеры моих героев я понимал так: главное лицо Бешметев. Эта личность по натуре полная и вместе с тем лишенная юношеской энергии, видимо, не сообщительная и получившая притом весьма одностороннее, исключительно школьное образование. В первый раз он встречается с жизнью по выходе из университета и по приезде домой. Но жизнь эта его начинает не развивать, а терзать; и затем он, не имея никого и ничего руководителем, начинает делать на житейском пути страшные глупости, оканчивающиеся в первой части безумною женитьбою. Прочие характеры, как я думаю, достаточно объясняют сами себя».20
Эта повесть действительно замыкается в кругу чисто семейных проблем. Добрый и слабовольный Павел Бешметев живет жизнью мечтательной, хочет быть любимым, трудиться, иметь семью, стать профессором. Он вынужден уехать в провинцию, женится на девушке из разорившейся дворянской семьи, которую он когда-то случайно увидел из окна и в которую влюбился. Но тут-то и развертывается страшная семейная трагедия. Появляется светский лев Бахтиаров, который волочится и за сестрой Павла (она была в него когда-то влюблена и вышла замуж, чтобы избежать скандала), и за его женой. Терзания ревности двух молодых женщин, болезнь одной из них, желание приблизить к себе Бахтиарова другой. Павел узнал, что жена уехала к Бахтиарову, когда он был на службе, и последовал разрыв, который, однако, закончился отъездом в деревню. Но теперь жизнь семьи стала адом, а былой романтизм героя обернулся своей противоположностью: почти животной ненавистью, тиранством, распущенностью, пьянством и скандалами. «Но отчего страдали и терзали друг друга эти два человека? - заключает автор. - Странно сказать, но оно справедливо. От одного только непонимания один другого, разницы в воспитании и решительной неопытности в практической жизни» (1,465).
Эту мысль и подхватил Островский, которому принадлежит, пожалуй, самый адекватный смыслу повести Писемского отзыв о «Тюфяке». «Что же сказал автор своей повестью? - писал Островский. - Что за мысль вынесли нам из его души созданные им образы? Не то ли, читатели, что для жизни нужны известные житейские способности, которых нельзя заменить ни благородством сердца, ни классическим образованием, и людям, лишенным этих способностей, по малой мере приходится завидовать какому-нибудь Бахтиарову и досадовать на его успехи в обществе». И еще: «Мы не говорим, чтобы люди, подобные Бешметеву, были уж совсем ни на что не нужны; для них есть выход в специальность, в теоретическую деятельность; нет, мы не желали бы их видеть только в практической жизни, и видеть требовательными: там они смешны или жалки. Эту мысль хотел выразить автор, и она так ясна в повести. К несчастью, критики не обратили на нее внимания и говорили о постороннем».21
Бешметева сравнивали с Лаврецким (A.A. Григорьев), считали предшествием Обломова (Д.И. Писарев); Писемского укоряли за слишком прямое следование за Гоголем (A.B. Дружинин) и хвалили, как мы уже отмечали, за то, что он избежал уроков «натуральной школы» (A.A. Григорьев). Однако «Тюфяк» довольно органично вписывается вполне в определенную тенденцию литературы 1840-х годов, которая говорила об «идеализме», не обусловленном знанием действительности, и об «обыкновенных ис-
ториях», возникавших на этой почве. Писемский сделал такую историю чисто бытовой семейной драмой, не выходящей за рамки «весьма обыденной и обыкновенной жизни», не выразив при этом ни сочувствия, ни осуждения своим героям.
Здесь на первом плане сам жизненный механизм; это как бы повествование в формах самой жизни, вызывавшее упреки за «объективизм» и недоумение за отсутствие тенденции в ту «тенденциозную» эпоху. Дарованию Писемского, писал, например, А. Григорьев, «недостает только глубины и идеальности миросозерцания, чтобы иметь на литературу самое сильное влияние». От его повестей «решительно не тепло, не холодно: любуешься мастерским приемом автора в схватывании разных сторон действительности, непосредственностью изображения и часто поразительною простотою, любуешься, одним словом, творческими данными, но под влияние самого творчества никак не попадаешь».22
К числу самых известных произведений Писемского 1850-х годов, упрочивших за ним славу одного из крупнейших писателей того времени, относятся роман «Тысяча душ» (1858) и драма «Горькая судьбина» (1859; Уваровская премия, которую Писемский разделил с «Грозой» Островского).
«Горькая судьбина» воспринималась как антикрепостническая пьеса. Однако ее смысл явно шире протеста против крепостного права, и ее значение в истории русской драматургии оказалось особым: «Горькая судьбина» стоит у истоков так называемой «народной драмы», высшим выражением которой стала «Власть тьмы» Л. Толстого.
Оброчный мужик, питерщик Ананий Яковлев, возвращается в деревню и узнает, что его жена Лизавета прижила ребенка с барином, добрым, но слабохарактерным человеком. Эта ситуация влечет за собой неразрешимый клубок жизненных противоречий. Лизавете опостылел муж, за которого она шла против воли, «по бедности», и она вступила в связь с барином по любви. Барин хочет взять к себе Лизавету с ребенком, но этому противится Ананий, который, в свою очередь, хочет увести жену с сыном в Петербург. Когда же ребенка хотят все же увести, Ананий его убивает. Потом является сам с повинной.23 Его дело может быть улажено, но он сам этого не хочет и кается: «Прощайте-с... благословите, коли не очень гневаетесь. Еще раз земно кланяюсь: не помяните меня окаянного лихом и помолитесь о моей душе грешной!» (9, 233). Ананий оступился, но возобладала «Божья правда»; он должен быть судим судом совести, пострадать, чтобы искупить свой грех.
Отличия «Горькой судьбины» от «Власти тьмы» несомненны. «Горькая судьбина» - драма из эпохи крепостного права; у Толстого речь пойдет о развращающей власти денег в пореформенную эпоху. Он построит свою драму как выражение некоего нравственного постулата, вытекающего из его учения («коготок увяз - всей птичке пропасть»); Писемский и здесь, как и в своих повестях, отнюдь не тенденциозен. И все же «Горькая судьбина» - несомненное предшествие «Власти тьмы». И дело даже не в сюжетном сходстве: обе пьесы - из области уголовных преступлений (убийство ребенка) с покаянием в конце. В обеих пьесах на первом плане сами обстоятельства крестьянской жизни («Горькая судьбина» - «Власть тьмы») и вырастающая на их почве драма народной жизни. И поэтому смысл «Горькой судьбины» несводим к протесту против крепостного права, которое, по словам Писемского, было «злым фатумом», но который уже через несколько лет после написания драмы не имел актуального значения. Цель ее была в том, чтобы «произвести тяжелое впечатление, потому что это трагедия», вырастающая из народного быта. «Горькая судьбина», как понимал ее Писемский, - единственная пьеса, «которая взяла крестьянский быт в главном его жизненном мотиве» (9, 581-582).
Убедительное разъяснение этого «главного мотива» дал И.Ф. Анненский. «Горькая судьбина», - писал он, - чисто социальная драма, которую Писемский назвал трагедией, и ее трагизм есть следствие "ужаса неприкрашенной действительности", изображенного без эффектов, мелодраматизма и идеализации действующих лиц, потому что никто из них не виновен. Писемский показал то, что мог бы увидеть человек, как бы случайно открывший дверь в комнату. Это драма, развивающаяся не на почве личных сбойств действующих лиц, столкновения воль или рокового развития страсти, а на почве жизненного уклада, который искалечил, обезличил и придавил человека. И влияние этого уклада не уничтожается с уничтожением института крепостного права; он определил жизнь людей и тесные рамки их представлений о жизни. Ужас, т.е. основа трагедии, заключается в "Горькой судьбине" не в сильных страстях, не в роковом сцеплении случайностей, не в остроте незаслуженных страданий, а в какой-то душной сутолоке задыхающихся людей, которых заперли в темную баню. Из драмы нет просвета. Как нет и выхода из жизни, которая в ней изображается».24
Роман «Тысяча душ» - самое значительное произведение Писемского, в котором он вышел за пределы чисто семейных и бытовых проблем в область социальную. Главная мысль романа сформулирована Писемским в одном из писем к А.Н. Майкову: «...Что бы про наш век не говорили, какие бы в нем не были частные проявления, главное и отличительное его направление практическое-, составить себе карьеру, устроить себя покомфортабельнее, обеспечить будущность свою и потомства своего - вот божки, которым поклоняются герои нашего времени - все это очень недурно, если ты хочешь: стремление к карьере производит полезное трудолюбие, из частного комфорта слагается общий Комфорт и так далее, но дело в том, что человеку, идущему, не оглядываясь и не обертываясь никуда, по этому пути, приходится убивать в себе самые благородные, самые справедливые требования сердца, а потом, когда цель достигается, то всегда почти он видит, что стремился к пустякам, видит, что по всей прошедшей жизни подлец и подлец черт знает для чего!».25
Общий смысл образа Калиновича был расценен критикой и современной историей литературы по-разному. В нем видели «программу отвлеченной деятельности» (A.A. Григорьев), «ложного исправителя нравов» (П.В. Анненков), либерального реформатора и даже социалиста (А.П. Могилянский). Однако, как и в случае с «Очерками из крестьянского быта», роман «Тысяча душ» не вписывается в круг основных проблем русского романа 1850-х годов. В нем совсем другой герой и другая мысль, вовсе не связанная с утверждением или разоблачением ценности какого бы то ни было социально конкретного типа деятеля. Речь идет опять-таки о механизме социальной жизни: «главном и Отличительном ее направлении». Героем времени, говорит Писемский, стал человек практический, который хочет сделать карьеру и упрочить свою жизнь. Но одна из существенных особенностей этого практицизма состоит в том, что достижение даже благородной практической цели, если идти к ней не оглядываясь, неизбежно ведет к потере нравственного благородства и к подлости; однако тогда достигает цели уже не деятельный практический человек, а подлец и, следовательно, нужно ли было вообще стремиться к Достижению цели. Это и есть путь Калиновича.
Как верно отметила Л.М. Лотман, «отдельные части романа, изображая разные этапы жизни героя, представляют собой как бы цельные, законченные повести, имеющие свой особый сюжет с завязкой и развязкой, свою кульминацию, свою тональность».26 В романе четыре относительно самостоятельные в сюжетном отношении части, каждая из которых представляет собой определенный этап жизненной судьбы
героя. Но эти этапы слагаются в единое романное сюжетное единство. Каждая часть романа замкнута в пределах определенного пространства, и перемещение героя из одного пространства в другое позволяет Писемскому не только создать широкий социальный фон повествования, но и непосредственно связать судьбу Калиновича с механизмами социальной жизни России, выстроив тем самым «единый сюжет» и «вытянув» его «в одну прямую линию».27 Вот краткое содержание каждой из четырех частей романа.
В первой части романа говорится о первых шагах будущего карьериста. Выпускник Московского университета, литератор, исповедник честных идей и человек, обладающий непреклонной волей, стремящийся к осуществлению законности, Калинович приезжает в город Энск, чтобы занять скромное место смотрителя уездного училища. Он принят в семье прежнего смотрителя училища, «идеалиста» Годнева, жизнь которой, простая и естественная, выделяется на фоне однообразной и скучной жизни Энска. Центральное место в сюжете этой части романа занимает любовь Калиновича и дочери Годнева Настеньки, «идеальной девушки», наделенной прирожденным умом и непосредственностью. Первую часть «Тысячи душ» можно в целом рассматривать как пространную экспозицию, замкнутую, впрочем, в пределах узкого «провинциального» мира, который во второй части расширяется.
Основное место в этой второй части будут занимать эпизоды, связанные с посещением Калиновичем дома генеральши Шеваловой и имения князя Ивана, беззастенчивого авантюриста и интригана. Калинович попадает в другой мир, и этот мир его прельщает. Он получил от князя Ивана приглашение посетить дом генеральши как известный литератор, но на самом деле намерения князя были другими. Он делает Кали-новичу неожиданное предложение: жениться на Полине, дочери генеральши и обладательнице тысячи душ. Предложение отвергнуто, хотя и нерешительно. Эта нерешительность отчасти объясняется тем, что князь рисует перед Калиновичем вполне реальную картину его нерадостного будущего в случае, если он женится на Настеньке или станет литератором. «...Разговор с князем как бы отрезвил его: все советы, замечания и убеждения того пали на плодотворную почву. Семена практических начал были обильно заложены в душе моего героя, - поясняет Писемский. - Все, что говорил князь, ему еще прежде представлялось смутно, в предчувствии - теперь же стало ясней и наглядней».
Следовательно, перед Калиновичем были две дороги: невеста с тысячью душами и открывающиеся возможности (карьера, комфорт) или «литература с ее заманчивым успехом, с независимою жизнью в Петербурге» (3,189), но жизнью бедной и с неясными перспективами. В конце концов Калинович решает уехать в Петербург, но при этом совершает первый подлый поступок: он делает предложение Настеньке, хотя знает, что никогда на ней не женится, говорит, что уезжает в Петербург на три месяца по литературным делам, хотя знает, что уезжает навсегда. В Петербурге окончательно и разрешится судьба Калиновича. Этому посвящена третья часть романа.
Здесь Калиновича преследуют неудачи: разбиваются его надежды стать литератором, ничем не кончается попытка служить, и честолюбивая потребность литературной и общественной деятельности, которая, собственно, и подвигла героя Писемского на бесчестный поступок по отношению к Настеньке, осталась неудовлетворенной («все это живет во мне, волнует меня, и каким же образом я мог бы решиться всем этим пожертвовать и взять для нравственного продовольствия на всю жизнь одно только чувство любви, которое далеко не наполняет всей моей души...», 3, 281). К тому же болезнь
и отсутствие средств к существованию ставят Калиновича на грань катастрофы. Тогда он пишет покаянное письмо своей невесте, которая приезжает в Петербург и спасает Калиновича. Но тут-то он и совершает окончательно подлый поступок. «Презрение и омерзение начинал он чувствовать к себе за свое тунеядство: человек деятельный по натуре, способный к труду, он не мог заработать какого-нибудь куска хлеба и питался последними крохами своей бедной любовницы - это уж было выше всяких сил!» (3, 303).
Калинович окончательно убедился, что без состояния и связей ничего достичь нельзя; он просит князя Ивана сосватать его за Полину и при этом позорно бросает Настеньку. Теперь перед ним открылось широкое поле деятельности. Он быстро делает карьеру и через 10 лет получает назначение вице-губернатором в ту самую губернию, где когда-то начинал свою деятельность. Этой деятельности и посвящена последняя, четвертая часть романа.
В этой заключительной его части Калинович представлен как неподкупный и честный администратор: он разоблачает махинации губернатора, приближает к себе честных чиновников, изгоняя бесчестных, отдает под суд князя Ивана. Значит, казалось бы, цель достигнута, и жертвы, которые Калинович принес во имя ее достижения, были не напрасны. «В продолжение всего моего романа, - резюмирует автор, - читатель видел, что я нигде не льстил своему герою, а напротив, все нравственные недостатки его старался представить в усиленно ярком виде, но в настоящем случае не могу себе позволить пройти молчанием того, что в избранной им служебной деятельности он является замечательно деятельным и, пожалуй, даже полезным человеком <.„> Калинович мог действительно быть назван представителем той молодой администрации, которая в его время заметно уже начинала пробиваться сквозь толстую кору прежних подьяческих плутней. Молодой вице-губернатор, еще на университетских скамейках, по устройству собственного сердца своего, чувствовал всегда большую симпатию к проведению бесстрастной идеи государства, с возможным отпором всех домогательств сословных и частных» (3, 389).
Но на этом поприще государственного служения Калиновича ждет крах. Он оказался заложником непреложного жизненного механизма, согласно которому только деньги могли открыть перед ним путь к карьере, и он «отвратительнейшим образом продал себя в женитьбе и сделался миллионером. Тогда сразу горизонт прояснился и дорога всюду открылась» (3, 446). Калинович добился своего: он «сделался чиновником, гражданином», но «уж больше не принадлежал себе»; он сделался частью этого жизненного механизма; он хотел «сделать пользу и добро другим» (3, 447), но в итоге настроил против себя общественное мнение и в конце концов был отстранен от должности и вынужден был навсегда оставить деятельность, к которой столь настойчиво и с такими нравственными потерями стремился. И закономерный финал: умирает Полина, Калинович снова сближается со все прощающей Настенькой, однако счастья нет, и уделом «сломленного нравственно» героя Писемского оказывается разбитая жизнь и душевное опустошение.
Так выстроенная сюжетная линия не имеет сколько-нибудь прямых аналогов в русском романе XIX в. «Тысячу душ» нельзя соотнести ни с Тургеневым, ни с Гончаровым, хотя попытки такого рода соотнесения в критике предпринимались. Смысл «Тысячи душ» вернее всего, кажется, определил П.В. Анненков, назвавший очень точно свою статью об этом романе «Деловой роман в нашей литературе». В «Тысяче душ», говорит Анненков, представлена «история ложного исправителя нравов и граждан-
ских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека», те элементы, «из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Ка-линовичу».28 Это означает, что герой Писемского не выходит за пределы тех представлений о государственном служении, которые предопределены самим его механизмом, и благородная сторона его деятельности оказывается чисто «практической», т.е., собственно, речь идет о вхождении героя в сам механизм власти, но все полезное, что может он при этом совершить, сводится к гонениям против злоупотреблений. Иначе говоря, за деятельностью Калиновича «нет мысли, нет глубокого представления современных нужд, нет живого взгляда на общество, оттого она вскоре сама переродится в злоупотребление».29
Впрочем, о каком ином представлении о государственном служении может вообще идти речь: пример тому - служебная биография Щедрина в качестве вице-губернатора в Рязани и Твери как раз в те же годы. Если у него и была идея государственного служения, то она оказалась наивной «теорией вождения генерала дворником за нос».30 И не случайно, наверное, Салтыков «чрезвычайно любил» роман Писемского. Он счел, однако, что сюжет его искусствен и «в самой завязке романа есть натяжка: когда ж бывает, чтобы штатные смотрители училищ женились на княжнах? <...> Ошибка в том, что автор извлекает своего героя из слишком низкого слоя, из которого никто и никогда не всплывал наверх. У нас люди этого слоя, при железной воле, разбивают себе голову, но карьеры не делают». Впрочем, Салтыков справедливо полагал, что эта «натяжка» нужна была Писемскому, чтобы выделить главное: в современное практическое время человек, следуя без оглядки к своей цели, неизбежно теряет нравственные ориентиры и в итоге цели своей не достигает («видит, что стремился к пустякам»). Характерно, что Салтыков к своему суждению об авторе «Тысячи душ» делает существенную оговорку: «Правда, если б он поступил иначе, то не было бы и романа».31
Место Писемского в истории русской литературы, в сущности, целиком определяется его произведениями 1850-х годов, и причины, по которым резко оборвалась его популярность, достаточно красноречивы. С наступлением «эпохи реформ» Писемский попытался сыграть роль активного общественного деятеля. В 1857-1861 гг. он редактировал журнал «Библиотека для чтения» (до 1860 г. совместно с A.B. Дружининым), где напечатал в 1860-1861 гг. две группы грубых фельетонов, направленных против ряда петербургских периодических изданий, но прежде всего против редакторов и сотрудников «Современника» и «Искры» (В. Курочкин и Н. Степанов даже вызывали Писемского на дуэль): одна - «Мысли, чувства, воззрения, наружность и краткая биография статского советника Салатушки» и другая - за подписью «старая фельетонная кляча Никита Безрылов». Эти фельетоны, особенно «безрыловская история», вызвали большой общественный резонанс, и Писемский даже ездил в Лондон, надеясь получить поддержку Герцена, с которым незадолго перед тем «Современник» вел полемику. Поддержки Писемский не получил и еще более упрочил свою репутацию ретрограда после того, как был опубликован первый в нашей литературе «полемический роман» (П.В. Анненков), роман-памфлет «Взбаламученное море» (1863). В нем присутствует весь набор мотивов, характерных для этой внутрижанровой формы русского романа, названного затем антинигилистическим: изверги и интриганы поляки, которые легко внушают порочные идеи слабым людям, намеки на Герцена, Огарева и Чернышевского, петербургские пожары и т.д. - нигилизм 1860-х годов, представленный у Писемского как «взбаламученное море».
В дальнейшем Писемский попытался пересмотреть концепцию «Взбаламученного моря», о чем свидетельствуют его романы «Люди сороковых годов» (1869) и «В водовороте» (1871), написал ряд пьес, в том числе о русской буржуазии («Ваал», «Финансовый гений»), романы «Мещане» и «Масоны». Однако эти произведения, хотя и вызвали сочувствие у некоторых читателей (Тургенев, Л. Толстой), уже оказались на периферии русской литературы. Печатается теперь Писемский в малоизвестных журналах («Беседа», «Пчела» и под.), о нем почти ничего не пишет критика. Умер Писемский в 1881 г. практически забытым писателем.
Особое место, которое занимает Писемский в русской литературе середины XIX в., точнее других почувствовал П.В. Анненков, с которым автора «Тюфяка» и «Горькой судьбины» связывала многолетняя дружба. «...Писемский принадлежал многообразной, но цельной и единой по выражению русской толпе, - писал Анненков, -и являлся в литературе нашей ее представителем. Этот своего рода гласный из народа, схожий со своими избирателями как по уму, таланту, так и по нравственному содержанию». И далее: «Особенность его большого таланта заключалась, по нашему мнению, в том, что он ясно носил на себе печать непосредственности и вдохновения, отличающих народное мышление... В лице Писемского читающая народная масса нашла себе летописца».32 И его провинциализм был голосом низовой России, предвещая те годы, когда провинция заявит о себе во весь голос в русской литературе. Но это уже совсем особая тема.
1 См., напр., статьи Д.И. Писарева «Писемский, Тургенев и Гончаров», «Женскиетины в романах и повестях Писемского, Тургенева и Гончарова», в которых Писемский был поставлен даже выше двух других его знаменитых современников.
2 Писарев Д.И. Женские типы в романах и повестях Писемского, Тургенева и Гончарова // Писарев Д.И. Соч.: В 4 т. Т. 1. М.,1955. С. 249.
Шелгунов Н.В. Люди сороковых и шестидесятых годов // Шелгупов Н.В. Литературная критика. Л., 1974. С. 60-61.
4 Там же. С. 60.
5 Там же. С. 63.
6 Там же. С. 66.
7 Писемский А.Ф. Собр. соч.: В 9 т. Т. 2. М., 1959. - Ссылки на сочинения Писемского даются в тексте но этому изданию: первая цифра - том, вторая - страница. Питсрщик станет главным героем драмы Писемского «Горькая судьбина».
8 Вялый Г.А. Тургенев и русский реализм. М.; Л., 1962. С. 38.
9 Островский А.Н. Поли. собр. соч.: В 16 т. Т. 13. М„ 1952. С. 152.
10 Григорьев A.A. Реализм и идеализм в нашей литературе (По поводу нового издания сочинений Писемского и Тургенева) // Григорьев А. А. Литературная критика. М„ 1967. С. 435, 436.
11 ПисаревЦМ.Стоячая вода // Писарев Д.И. Соч. Т. 1. С. 172.
п Литературное наследство. Т. 73. Кн. 2: Из парижского архива И.С. Тургенева. М., 1964. С. 147-148. 13 Тургенев И.С. Поли. собр. соч. и писем: В 28 т. Письма: В 13 т. Т. 3. М.; Л., 1961. С. 109. н Чернышевский Н.Г. Поли. собр. соч.: В 15 т. Т. 14. М„ 1947. С. 570.
15 Анненков П.В. Художник и простой человек: Из воспоминаний об А.Ф. Писемском // Анненков П.В. Литературные воспоминания. М„ 1960. С. 492. 10 Тургенев И.С. Письма. Т. И. С. 272.
17 Кулешов В.И. Литературные связи России и Западной Европы в 19 веке (первая половина). М„ 1977. С. 175-183; Дрыжакова E.H. Герцен па Западе: В лабиринте надежд, славы и отречений. СПб., 1999. С. 253-265 (гл. «Герцен и Жорж Сапд»),
,s Русский вестник. 1887. № 10. С. 705.
19 Именно в этом смысле Писемский будет говорить о Ж. Саид в романе «Люди сороковых годов» (гл. «Жорж-запдизм»).
2,1 Писемский А.Ф. Письма. М.; Л., 1936. С. 27-28.
21 Островский А.Н. Поли. собр. соч. Т. 13. С. 156,157.
22 Григорьев A.A. Русская изящная литература в 1852 году // Григорьев A.A. Литературная критика. С. 70, 71.
2:1 Этот финал подсказал Писемскому А.Е. Мартынов; по первоначальному замыслу Ананий должен был стать разбойничьим атаманом и убить бурмистра. 24 Аппепский И. Книги отражений. М., 1979. С. 58. 2Г' Писемский А.Ф. Письма. С. 77-78.
20 ЛотманЛ.М. Писемский-романист // История русского романа: В 2 т. Т. 2. М„ 1964. С. 133.
27 Пустовойт П.Г. Писемский в истории русского романа. М„ 1969. С. 100.
28 Анненков П.В. Критические очерки. СПб., 2000. С. 179.
29 Там же. С. 198.
3,1 Макашин С. Салтыков-Щедрин па рубеже 1850-1860 годов: Биография. М., 1972.
31 Салтыков-Щедрин М.Е. Собр. соч.: В 20 т. Т. 18. Кн. 1. М„ 1975. С. 210.
32 Анненков П.В. Художник и простой человек. С. 524.
Статья поступила в редакцию 5 декабря 2005 г.
