CC BY
69
КАТАРСИС ФИНАЛЬНЫХ СЦЕН В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ М.А. ШОЛОХОВА
Н.М. Муравьева
Muravyeva N.M. A cathartic effect of the final scenes in M.A. Sholokhov’s works. The article looks at the phenomenon of the cathartic effect that the final scenes of M.A. Sholokhov’s works have on the reader. It is achieved by experiencing sympathy for a tragic situation in the reality created by the writer. The endings of his early short stories, ‘And Quiet Flows the Don,’ ‘Fresh Ground Broken’ and ‘The Man’s Lot’ are analysed from the angle of an aesthetic perception of the contact between the reader and the essential core of the cosmos.
Одна из поразительнейших особенностей произведений М.А. Шолохова - это потрясающая сила финальных сцен. В ранних произведениях, имеющих ярко выраженную новеллистическую форму («Родинка», «Продкомиссар», «Жеребенок», «Обида»), эмоциональный взрыв, к которому ведет автор, как бы обусловлен самой жанровой структурой: все художественные средства служат созданию основного эффекта в финале. Центростремительный сюжет, драматизм в разрешении конфликта запрограммирован в новелле. Но только ли в законы жанра заставляют нас испытывать потрясение, даже если мы в пятый, десятый раз перечитываем шолоховский рассказ? Под эстетическим воздействием трагических коллизий подлинных произведений искусства мы переживаем катарсис, совершенствуясь и просветляясь, потому что настоящее искусство, считал Л. С. Выготский, рассчитано не на копеечную психологическую экономию чувств, а на расход души.
В современной эстетике катарсис понимается еще более глубоко: в нем выражается наряду с другими моментами самая суть эстетического опыта как одного из путей приобщения человека к Духовному Универсуму. Феноменальность такого художника слова, как Шолохов, и состоит прежде всего в том, что его произведения (даже ранние) путем организации со-переживания, со-бытия в конструируемой им художественной реальности способствуют эстетической коммуникации читателя как субъекта восприятия с Универсумом в его духовных модификациях, являются воплощением веры писателя в вечную сохранность и неистребимость нравственных ценностей. Переживаемая читателем эмоция - реальное свидетельство осуществ-
ления в процессе эстетического восприятия контакта между человеком и плеромой духовного бытия. В каждом шолоховском рассказе - трагедия, и трагический финал - это момент истины, когда отчетливо проступает смысл конкретного человеческого существования и существования человечества вообще. Финал - толчок к взрывной реакции в восприятии читателя, который, сопереживая и очищаясь, ощущает реальность события гармонии, свою причастность к соборному всеединству.
В финале рассказа «Родинка» «отъявленный» бандит с «зачерствевшей душой» приговаривает себя к смерти за убийство родного сына, потому что только так он может расплатиться за свою объективную вину: пресечение рода. В финале рассказа «Жеребенок» выстрел с другого берега лишает жизни человека, только что ценой неимоверных усилий спасшего жеребенка. Продко-миссар Бодягин, расстрелявший собственного отца, спасая мальчонку-сироту, принимает мученическую смерть («Продкомиссар»). Старый казак Гаврила расстается с названым сыном и рыдает в его груди «невыплаканное слово» по чужаку («Чужая кровь»). Распинают на росистой земле Степку отец и брат («Червоточина»), а тавричанина - не сумевший простить «обиды» хлебороб («Обида»). Погибают герои рассказов «Пастух», «Смертный враг», отец Мишки в рассказе «Нахаленок», внуки деда Захара в рассказе «Лазоревая степь». Одно перечисление финальных сцен, эта «выстланность шляха жизни трупами» (С.Г. Семенова) как бы подтверждает мысль о том, что в «Донских рассказах» М.А. Шолохов воспользовался в полной мере «правом художника клевать чи-
тателю печенку»1, «жечь глаголом» сердца людей, для которых смерть в «коловерти» революции и гражданской войны стала привычным делом. В момент сопереживания трагическому шолоховскому герою очистительный всплеск катарсического преображения настолько велик, что самым кратчайшим путем выводит читателя к закодированной информации об авторском мировоззрении, авторских идеалах.
По М.М. Бахтину катарсис в прозе есть «установка на неготовое, незавершенное бытие в его принципиальной незавершенности. Если в финале событий все остается на своих местах, сохраняется или восстанавливается, если мы остаемся или возвращаемся в дорогой нам мир, если все выходит «по-нашему», то живущему человеку в таком финале хорошо и уютно, но мыслящему и созерцающему (а не хотящему) здесь нечего делать. Мысль и созерцание питаются радикальными сменами, концами миров, своих, обжитых миров, своих правд, своих справедливостей» [2]. В разбитом гражданской войной на два лагеря мире «Донских рассказов» сталкиваются две правды, две справедливости. В рассказе «Продкомиссар» при всей его прямолинейности за стариком Бодягиным правда обстоятельного хозяина, в «Лазоревой степи» правда деда Захара - правда старшего в роду - не менее важна, чем правда его внуков. В финалах «Донских рассказов» «неуютно» и героям, и читателям, они открыты. Незавершенность финала - отражение принципиальной незавершенности бытия, и это тоже является одним из условий катарсиче-ского воздействия шолоховских произведений. Поэтому читательское «достраивание» художественного текста - возможность приобщения к общечеловеческим ценностям, которые не декларируются писателем, а присутствуют в тексте подспудно, «вторым сюжетом».
Показателен в этом отношении финал рассказа «Алешкино сердце». В первой публикации он заканчивался смертью героя: бросившийся животом на гранату Алешка «...не слыхал ни грохочущего гула, ни сто-
1 А.А. Крон о романе Ч. Айтматова: «Мысли это сочинение вызывает не слишком веселые, но это право художника клевать читателю печенку. Великие гуманисты вроде Ф.М. Достоевского в этом отношении не стеснялись» [1].
нущего крика очкастого, не видел, как над канавой, поросшей рыжим бурьяном и крапивой, взметнулся огненный столб». Но в последующих изданиях финал был изменен: в сборнике «Донские рассказы: Лазоревая степь» (1931) Алешка не успевает сдернуть кольцо с гранаты, бандиты сдаются, а в отдельном издании Алешка бросает гранату, но остается жив. В основу рассказа положены реальные события, и Алексей Федорович Крамсков, прототип Алешки, действительно, спас от гибели женщину с ребенком и остался жив, но первоначальный финал, думается, более соответствовал тональности «Донских рассказов», их векторной направленности на трагизм существования беззащитного маленького существа с добрым сердцем в жестокое время гражданской войны. Мотив жертвенности, восходящий к житийной литературе, требовал трагического финала. Возвращение в «обжитый» и уютный мир, согретый любовью «очкастого», отвечает желаниям читателя, но нарушает логику «Донских рассказов».
Особую роль в создании катарсического впечатления в «Донских рассказах» играет система «автор - рассказчик». Форма двунаправленного сказа, например, в рассказе «Шибалково семя» позволяет создать внутри рассказа Шибалка «авторский» финал. Ши-балок не смог простить Дарье измены, не смог понять, как изменилась она с рождением ребенка, но это понимает автор. Именно авторская интонация звучит во фразе: «Она сидит, оправилась, и дитя на руках держит», для автора Дарья прежде всего мать. И знакомый нам по первым рассказам «Родинка», «Продкомиссар» общий план природного мира, появляясь в рассказе героя: «Ден через пять ехали тем местом назад ехали. В лощине над лесом воронья туча.», дает возможность через сострадание героине «достроить» художественный текст, выявить авторскую позицию.
Катарсическое впечатление финальных сцен подготавливается композиционным приемом замедления действия и укрупнением детали: родинка («Родинка»), надломленный стебель камыша («Смертный враг»), босая нога Федора промеж коричневых стеблей («Бахчевник), ямка от лошадиного копыта, затянутая ледком (повесть «Путь-дороженька»), песок, пропитанный кровью волчицы («Ко-
ловерть»), изгибающийся в судорогах мальчонка («Обида») - эти натуралистические подробности, намеренная детализация контрастны следующему далее масштабно развернутому в космическом времени и пространстве общему плану: степь, «нерушимо спокойная», лиловые сумерки, чахлый рассвет... Так находит свое художественное воплощение космизм Шолохова, а недосказанность финальных строк (Николкина тайна в «Родинке», улыбающиеся губы Трофима в «Жеребенке», последний долгий взгляд на спасенного мальчишку в «Продкомиссаре») выводит повествование на онтологические грани бытия. «Вселенскость» (В.И. Вернадский) Шолохова проявляется в том, что его герои «вписаны» в жизнь мироздания. Только что трагедия героя заслоняла собой все, вслед за героем читатель переживал ряд мучительных аффектов, и вдруг в момент трагического разрешения конфликта после смерти героя обнаруживается продолжающаяся жизнь: течет Дон, продолжают расти травы и буйные всходы пшеницы, рождаются волчата, взмывает в серенькое небо коршун-стервятник и чубатые степные птички безбоязненно скачут по неприбранным телам.
Общее состояние природного мира «Донских рассказов» подчеркнуто неблагополучно, сумрачность, тоскливость пейзажей акцентируется в финалах: солнце, закрытое тучей («Родинка»), «мутный рассвет» («Семейный человек»), «сумрачная степь» («Пастух»), «беззвездная, волчья» ночь («Коловерть»), «мглистая утренняя сырость» («Бахчевник»), «белесая дымчатая пыль», взвихренная ветром («Чужая кровь»), отражая состояние земли и неба, обозначают также трагизм человеческого существования в период разлома, распада традиционных связей.
Ощущение причастности к тайнам мироздания характерно и для финалов «Тихого Дона», «Поднятой целины», «Судьбы человека». К анализу образа «черного солнца», имеющего самое непосредственное отношение к интерпретации финальной сцены романа-эпопеи, литературоведы обращались не раз. Современные исследователи ушли от узкого толкования этого образа, так как концептуальность метафоры не вызывает сомнений и требует широкого осмысления. Для Е. Тамарченко, например, этот символ -кульминация поиска правды: «Тут художест-
венной интуицией высвечен и выведен на поверхность старинный народный символ трагического несогласия и неблагополучия в мире. Так выглядит потрясенный мир с точки зрения не только индивидуального сознания Григория Мелехова, но и его утопической идеи-нормы» [3]. Сопряжение личной трагедии и трагедии народа Н.В. Сухорукова характеризует так: «черное солнце - это и мгновенная личностная реакция Григория на смерть Аксиньи, и итог войны, где эта смерть оказалась последней каплей для того, чтобы над миром живых встало солнце мертвых» [4]. «Черное» солнце соединяет характерологическую и философскую функции символического образа [5], финал «Тихого Дона» Л.Г. Сатаровой и Н.В. Ершовой рассматривается «как торжество только одной Правды - Христовой, - поскольку все остальные «человеческие правды», которыми искушался Григорий, оказались несостоятельными» [6]. Опустошенный, изверившийся в поисках справедливости, находящийся на краю гибели герой вызывает сострадание, но еще в большей степени восхищение: «Это если и не полная перемена сознания, то, наверное, рождение нового свойства на путях искания Истины. Это приближение к подлинному бытию, ответственное отношение к миру и людям. Через него человек становится соучастником высшей жизни, устроенной по законам Правды. Суровая правда земных страданий открывает ему истинное знание о себе самом и о присутствующем в нем высшем начале» [7]. Внутренняя опустошенность, испепеленность души Григория Мелехова в финале «Тихого Дона» кажущаяся, его душевных сил еще хватит и на сына, которого он держит на руках, и на преодоление тех трудностей, которые готовит ему «сияющий под холодным солнцем мир». Введение мотива родства Григория с землей, солнцем и всем окружающим миром через сына придает трагической сцене жизнеутверждающее звучание. Этот же мотив родства с миром появляется и в финале «Судьбы человека»: опустошенная и выжженная до пепла душа Андрея Соколова еще способна на любовь.
В финале «Поднятой целины» также проявилась «вселенскость» мироощущения писателя: отпели соловьи дорогим его сердцу героям, отшептала поспевающая пшеница, отзвенела речка. Как в «Тихом Доне» образ
черного солнца многозначен и символичен, так и в «Поднятой целине» «аспидно-черное» осеннее небо и стонущие крики улетающих журавлей становятся символом человеческой трагедии и продолжающегося природного круговорота, из которого исключены теперь Давыдов и Нагульнов. Последняя, не вовремя разразившаяся над Доном гроза, нарушает природные законы, будит засыпающую природу, небо полыхает алым полымем, словно предвещая гремяченцам новые беды и невзгоды. Но взор Разметнова, душа которого также выжжена не затихающей болью и тоской по умершим жене и сыну, устремлен в небо: только ощущение родства с этой землей, Доном, небом дает ему силы жить дальше, дает силы на новые человеческие привязанности.
Таким образом, катарсическое воздействие финальных сцен обусловлено тем, что в них наиболее ярко проявилось онтологическое сознание писателя, для которого главный принцип мировидения и миропонимания -полнота бытия и всеединство. Именно слияние трех миров (экзистенциального, исторического и космического), которое переживают шолоховские герои в финальных сценах, дает ощущение полноты бытия даже в трагических ситуациях. Для Григория Мелехова это жизнь ради сына, отказ от оружия, возвращение к семье и работе на земле, и мир, распахнутый до космических пространств. В «Поднятой целине» в финале также единение
трех миров Разметнова: покаяние и груз прожитых лет в душе, безрадостный и суровый взгляд в будущее как осознание бремени ответственности за колхоз, а в космическом мире Разметнова - небо, полыхающее зарницами, буйная и величавая гроза. И должен жить дальше Андрей Соколов, чтобы стать опорой «малой песчинке», такой же, как и он сам, в огромном мире с холодным солнцем. Высокое эмоциональное состояние, которое испытывает читатель в финале шолоховских произведений, убедительно свидетельствует о творческой силе шолоховского гения, обозначает оптимальный результат эстетического воздействия его слова.
1. Вопр. литературы. 1986. № 8. С. 200.
2. Бахтин М.М. Собр. соч.: в 7 т. Т. 5. М., 1996. С. 49.
3. Тамарченко Е. // Новый мир. 1990. № 6. С. 247.
4. Сухорукова Н.В. // Войны России ХХ века. Шолоховские чтения. Ростов-н/Д., 1996. С. 194-195.
5. Ширина Е.А. Образ природы в романе-эпопее М.А. Шолохова «Тихий Дон». Белгород, 2004. С. 71.
6. Ершова Н.В., Сатарова Л.Г. // Шолоховские чтения: сб. науч. тр. М., 2003. С. 128.
7. Дырдин А.А. // Шолоховские чтения. Творчество писателя в национальной культуре России: сб. ст. Ростов-н/Д., 2000. С. 60.
Поступила в редакцию 14.07.2005 г.
