CC BY
70
ФИЛОЛОГИЯ И КУЛЬТУРА. PHILOLOGY AND CULTURE. 2017. №4(50)
УДК 821.161.1-3:94(47)"1917"
А. БЛОК И Г. ИВАНОВ О ПОСЛЕДНИХ ДНЯХ ЦАРСКОЙ ВЛАСТИ:
ПОЭТ КАК ИСТОРИОГРАФ
© Нина Барковская
A. BLOK AND G. IVANOV ABOUT THE LAST DAYS OF TSARDOM: A POET AS A HISTORIOGRAPHER
Nina Barkovskaya
While editing the transcript of the report issued by the Extraordinary Investigation Commission (ChSK) of the Russian Provisional Government, A. Blok wrote the historical essay "The Last Days of the Old Regime" (1917-1918). G. Ivanov is the author of "The Book of the Last Reign" (1933). Both poets were witnesses and chroniclers of that fatal fracture in the history of Russia. Both of them were concerned with the question: what led to the downfall of the imperial authority? However, A. Blok and G. Ivanov give different explanations, as different as their historical narratives are. The choice of figures is determined by their dissimilarity - aesthetic, political, and personal, as well as by their principled resemblance: intelligence, devotion to poetry, and high culture. The objectives of the article are: to consider what this work endowed A. A. Blok with, how this historical moment correlated with the historiosophy inherent in him; to analyze the historical concept and the author's position expressed in G. V. Ivanov's book; to correlate it with the sociocultural context of the early 1930s; to identify two strategies of the historical narrative implemented by both Blok and Ivanov. The juxtaposition of these two historical narratives reveals a deep conflict that led to the fall of the old regime: the collision of the elements of historical chaos, the inexorable course of Time (Blok), and the lived-in space of culture of the "Petersburg period" (Ivanov). At the same time, the poets' reference to the documents from recent history is a tendency towards the "literature of fact" in the Soviet literature of the 1920s and1930s and "documentalism" (Khodasevich) of émigré literature.
Keywords: A. Blok, G. Ivanov, historical narrative, February Revolution, "Petersburg Text", docu-mentalism.
А. Блок, редактируя стенограмму отчета Чрезвычайной следственной комиссии (ЧСК) Временного правительства1, пишет исторический очерк «Последние дни старого режима» (1917-1918). Г. Иванов - автор «Книги о последнем царствовании» (1933). Оба поэта выступили в качестве свидетелей, хроникеров того рокового перелома в истории России. Обоих волновал вопрос: что привело к падению царской власти? Но объяснение А. Блок и Г. Иванов дают разное, по-разному устроены и их исторические нарративы. Выбор фигур продиктован как их противоположностью -эстетической, политической, личностной, так и принципиальным сходством: интеллигентность, преданность поэзии, высокая культура. Задачи статьи: рассмотреть, что дала А. А. Блоку эта работа, как исторический момент соотносится с присущей Блоку историософией; проанализировать историческую концепцию и авторскую позицию, выразившуюся в книге Г. В. Иванова; соотнести с социокультурным контекстом начала 1930-х гг.; выявить две стратегии исторического повествования, реализованные Блоком и Ивановым. Через сопоставление двух исторических повествований выявляется глубинный конфликт, приведший к падению старого режима: столкновение стихии исторического хаоса, неумолимого хода Времени (Блок) и обжитого космоса культуры «петербургского периода» (Иванов). Вместе с тем обращение поэтов к документам недавней истории наметило тенденцию к «литературе факта» в советской литературе 1920-30-х гг. и «документа-лизму» (Ходасевич) литературы эмигрантской.
Ключевые слова: А. Блок, Г. Иванов, исторический нарратив, Февральская революция, «петербургский текст», документализм.
1 Чрезвычайная следственная комиссия (ЧСК) для расследования противозаконных по должности действий бывших министров, главноуправляющих и прочих высших должностных лиц как гражданского, так военного и морского ведомств, учрежденная 4 (17) марта 1917 года Временным правительством после Февральской революции.
События февраля 1917 г. поразили современников и до сих пор остаются загадкой: как случилось, что буквально за три дня рухнула 500-летняя российская монархия, 300-летний Дом Романовых?
В советское время Февральская революция рассматривалась как буржуазная, как пролог пролетарской Октябрьской революции. Таково, например, мнение Олега Николаевича Знаменского [Знаменский, с. 74]. В 1990-е гг. наиболее популярной была точка зрения, высказывавшаяся ранее мыслителями и публицистами эмиграции, в частности Георгием Петровичем Федотовым в 1937 году. Федотов считал Февраль символом гуманизма, деятельного социального христианства и свободы, в отличие от низости, жестокости, имморализма Октября, породившего вскоре сталинский тоталитарный режим [Федотов, с. 135]. Однако в 2010-е гг. возобладала трактовка, выработанная Александром Исаеви-чем Солженицыным в период работы над эпопеей «Красное колесо» и изложенная в эссе «Размышления над Февральской революцией» (опубликовано в 1995 г.) [Солженицын]. По Солженицыну, уже и Февраль был окрашен в грязный цвет низости, подлости, лицемерия - качествами либерально-радикальной интеллигенции, ненавидевшей государственность. Бездействие царя, его непротивление злу насилием, христианское смирение было, по Солженицыну, губительным в тот момент, когда нужно было применить власть и силу. В 2000 г. на российские экраны вышел фильм Глеба Панфилова «Романовы. Венценосная семья». В фильме подчеркивается народность царя (задушевное пение народных песен, простота в обращении, увлечение рыбалкой, мирный трудовой быт в Тобольске), погибшего мученической смертью и канонизированного Церковью в 2000 г. Таким образом, трактовка февральских событий до сих пор не устоялась, поэтому есть смысл обратиться к изображению падения монархии современниками, людьми далекими от политики - поэтами Александром Блоком и Георгием Ивановым. Оба - петербургские поэты, что определяет их личную вовлеченность в историю.
Блок и Иванов выступили в своих прозаических сочинениях в роли историографов, «свидетелей истории», если использовать название одного из романов Михаила Осоргина; установлено, что в своей работе оба опирались на достаточно широкий круг документальных источников. Сразу скажем, что и Блок, и Иванов сосредоточились на происходящем в правящих кругах, а борьбы каких-то сил, противостояния лагерей
они не изображают - и это, видимо, говорит об их позиции в понимании случившегося. Можно согласиться с утверждением Бориса Степанова: «... документ можно рассматривать как экран, на который проецируются ценностные и познавательные ориентации познающего субъекта» [Степанов, с. 192]. Тем более, если это свидетельство, оставленное крупным поэтом. Далее мы рассмотрим реконструкцию падения монархии в очерке Блока, затем - в «Книге о последнем царствовании» Иванова, сопоставим концепции и дальнейшие судьбы авторов.
Александр Блок.
«Последние дни императорской власти»
Юрий Емельянов подробно исследовал обстоятельства, приведшие Блока к работе в ЧСК Временного правительства, историю публикации очерка, сопоставил текст очерка «Последние дни императорской власти» с гораздо более оценочными характеристиками фигурантов в дневнике поэта [Емельянов]. С 1916 г. по февраль 1917-го Блок находился в составе инженерно-строительной дружины на запасных позициях Западного фронта, в районе Пинских болот. В марте 1917 г., получив отпуск, он приехал в Петроград, попав в самый разгар революционных событий. В письмах к матери Блок восклицает: «. Все происшедшее меня радует. Произошло то, чего никто еще оценить не может, ибо таких масштабов история еще не знала»; «Никогда никто из нас не мог думать, что будет свидетелем таких простых чудес, совершавшихся ежедневно. Необыкновенная величественная вольность. Ходишь по городу как во сне... Картина переворота для меня более или менее ясна: нечто сверхъестественное, восхитительное». Он осознает свою миссию свидетеля: «. волею судьбы я поставлен свидетелем великой эпохи. Волею судьбы (не своей слабой силой) я художник, т. е. свидетель... » [цит. по: Емельянов, с. 346-347].
4 марта Временное правительство заявило о создании «Чрезвычайной следственной комиссии для расследования противозаконных по должности действий бывших министров, главноуправляющих и прочих высших должностных лиц как гражданских, так и военных и морских ведомств». В мае Блок согласился исполнять должность редактора стенограмм допросов, предложенную ему Николаем Константиновичем Муравьевым, председателем Следственной комиссии. Ему казалось, что тут он найдет ключи к разгадке столь резкого поворота в российской истории. Однако историческая картина событий разгадки не дала. В воспоминаниях Аарона Заха-
ровича Штейнберга, опубликованных в сборнике «Памяти Блока», говорится: «Блок стал подробно объяснять, по каким мотивам он взял на себя работу в Следственной Комиссии: он никак не мог убедить себя, что весь старый уклад - один сплошной мираж, и ему хотелось проверить это на непосредственном опыте. Но опыт этот привел его к результату еще более крайнему: что все это было не только миражом, но какою-то тенью от тени, каким-то голым и пустым местом». В результате, по выражению Блока, был «открыт паноптикум печальный.» [Там же, с. 357, 349].
Впрочем, матери Блок дал более бытовое объяснение: «(6 мая 1917): „Так как за это платят большие деньги, работать можно, кажется, и дома (хотя работы много) я, может быть, пойду на компромисс, хотя времени (и главное должного состояния) для моего дела у меня, очевидно, не будет"» [цит. по: Немеровская, Вольпе, с. 212].
Блок видел свой долг в том, чтобы оставить письменное свидетельство о той картине, которая вырисовывалась из показаний допрашиваемых. Начатый в августе очерк-отчет он выдерживает в бесстрастном тоне, строго следуя хронологической канве событий, используя не только показания, но и дневники, тексты телеграмм, приказов, распоряжений лиц, так или иначе участвовавших в событиях конца февраля - начала марта 2017 года. Блок, по словам историка Соломона Яковлевича Штрайха, «отверг все анекдотическое, все пестро-глумящее, все бульварно-манящее» [цит. по: Емельянов, с. 359] и как свидетель-хроникер представил документы, вынеся собственный голос за скобки. Но в подборе документарных фактов можно почувствовать присутствие того фактора, который Блок в статье «Владимир Соловьев и наши дни» назвал «атмосферой эпохи», тем «воздухом, которым приходится дышать людям». Блок полагает: «Историческая наука до сих пор не знает, не умеет учесть этой атмосферы; но она ведь и является часто решающим моментом, то есть только знание о ней и помогло бы нам установить истинные причины многих событий первостепенной важности» [Блок, 1971, т. 5, с. 506].
«Атмосфера эпохи» сгущается в третьей части очерка, где представлен буквально хронометраж событий переворота. Обилие фамилий (до двух десятков на одной странице), коллаж телеграмм, приказов, распоряжений, происшествий создают ощущение стремительного потока, который несет к пропасти, помимо воли участников, бессильных что-либо изменить. «Все учащающуюся смену лиц в этих кругах Пуришкевич назвал „министерской чехардой"; но лица эти не обновляли и не поддерживали власть <...> не-
слись в неудержимом водовороте к неминуемой катастрофе» [Блок, 1971, т. 6, с. 12]. Не только министры, но и градоначальники, генералы, думцы, полицейские чины и прочие мелькают нередко лишь на мгновение перед читателем.
Захвачен потоком царь. Блок пишет: «Император Николай II, упрямый, но безвольный, нервный, но притупившийся ко всему, изверившийся в людях, задерганный и осторожный на словах, был уже „сам себе не хозяин"» [Там же, с. 8]. «Он перестал понимать положение и не делал отчетливо ни одного шага, совершенно отдаваясь в руки тех, кого сам поставил у власти. Распутин говорил, что у него „внутри недостает"». 10 февраля Родзянко призывал царя принять серьезные меры, чтобы предотвратить революцию. Царь ответил: «Я сделаю то, что мне Бог на душу положит» [Там же, с. 35].
26 февраля в Могилеве (в Ставке) свита была в тревоге, и царь, всегда любезный, видимо, сдерживался и мало говорил. Запись от 27 февраля: «Государь любезен, ласков, тих и, видимо, волнуется, хотя, как всегда, все скрывает». Получив требование отказаться от престола, он, по словам Дубенского, «и не думает спорить и протестовать». Когда царский поезд направлялся на станцию Дно, у всех было подавленное и испуганное состояние, только «царь, человек мужественный и „поклонник какого-то рока", „спал, кушал и занимал даже разговорами ближайших лиц свиты"» [Там же, с. 79].
Как свидетельствует Дубенский, царь долго гулял между поездами, спокойный на вид. Через полчаса мимо вагона, где стоял у окна плачущий Дубенский, прошел царь с Лейхтенбергским, весело посмотрел, кивнул и отдал честь. Блок констатирует: «Тут, говорит Дубенский, возможна выдержка, или холодное равнодушие ко всему». Дубенскому кажется, что царь отрекся от престола, «как сдал эскадрон» [Там же]. После отречения «у него одеревенело лицо, он всем кланялся, он протянул мне руку, и я эту руку поцеловал. Я все-таки удивился, - Господи, откуда у него берутся такие силы, он ведь мог к нам не выходить». Однако, продолжает Дубенский, «когда он говорил с Фредериксом об Алексее Николаевиче, один на один, я знаю, он все-таки заплакал. Когда с С. П. Федоровым говорил, ведь он наивно думал, что может отказаться от престола и остаться простым обывателем в России: „Неужели вы думаете, что я буду интриговать. Я буду жить около Алексея и его воспитывать"» [Там же].
После отречения царь сказал только: «Мне стыдно будет увидеть иностранных агентов в Ставке, и им неловко будет видеть меня». Ду-бенский замечает: «Слабый, безвольный, но хо-
роший и чистый человек, он погиб из-за императрицы, ее безумного увлечения Григорием, -Россия не могла простить этого» [Там же].
Блок передает впечатление и другого участника события: «Гучков, которому все предшествовавшие события не были известны, поразился тем, что отречение далось так легко. Сцена произвела на него тяжелое впечатление своей обыденностью, и ему пришло в голову, что он имеет дело с человеком ненормальным, с пониженной сознательностью и чувствительностью. Царь, по впечатлению Гучкова, был совершенно лишен трагического понимания события: при самом железном самообладании можно было не выдержать, но голос у царя как будто дрогнул только когда он говорил о разлуке с сыном» [Там же, с. 81].
По мере движения повествования в очерке нарастают мотив нехватки, атмосфера ущербности, ощущение пустоты предметного мира. Уже в первой части Блок пишет, что у людей власти «ничего не было за душой». В этом кругу, где «атмосфера, по выражению Воейкова, была манекен», кипела борьба мелких самолюбий и интриг [Там же, с. 10]. Решительных действий уже не мог никто предпринять. Распоряжения не выполняются, результатов нет. «В понедельник 27 февраля утром Родзянко послал царю телеграмму: „Положение ухудшается. Надо принять немедленно меры, ибо завтра будет уже поздно. Настал последний час, когда решается судьба родины и династии"». Отряд двинут, а результатов нет: если он действует, он должен уже гнать толпу в угол за Таврический сад, к Неве. «„А тут - ни да, ни нет", говорит Хабалов» [Там же, с. 52, 53].
В разгар революционных волнений в Петрограде воинским частям, оставшимся верными присяге, нечем стрелять - в городе нет патронов. 27 февраля Петроград был объявлен на осадном положении, приказ (за подписью Хабалова) был написан карандашом, отпечатан только в количестве тысячи экземпляров, но расклеить их по городу не удалось: не было ни клею, ни кистей [Там же, с. 55, 58].
Поздно вечером генералы Хабалов, Занкевич и Беляев с кучкой верных им офицеров и солдат перешли из Зимнего Дворца в здание Адмиралтейства, подготовились к обороне. Но «снарядов у них было мало, патронов не было вовсе, а есть было нечего; с большим трудом достали немного хлеба для солдат. У казачьей сотни, расквартированной в казармах Конного полка, лошади были непоены и некормлены» [Там же, с. 64]. И даже, когда в ночь с 1 на 2 марта поезд с георгиевским батальоном решено было повернуть об-
ратно, на Вырицу, и тут случились какие-то «затруднения с переводной стрелкой и сломанным крюком в хвостовых вагонах, оказавшихся передовыми» [Там же, с. 75].
Кажется, что настойчивое упоминание Блоком отсутствия самого необходимого у властных структур свидетельствует не только об административной халатности, но и приоткрывает пугающее зияние между Бытием и Ничто, обжитым миром и «космической бесприютностью» [Топоров, с. 27]. Уместно вспомнить о знаменитой блоковской аккуратности, внимании к вещному миру. Корней Иванович Чуковский записал 16 ноября 1919 г. в своем дневнике: «Любит каждую вещь обернуть бумажечкой, перевязать веревочкой; страшно ему нравятся футлярчики, коробочки. Самая растрепанная книга, побывавшая в его руках, становится чище, приглажен-нее» [Письма Блока к К. И. Чуковскому, с. 248].
Мотив нехватки формирует пустотный образ старого мира, населенного «тенями» и «тенями теней». С пустотой сопряжен мотив ветра -устойчивый у Блока символ грядущих перемен. Об этом ветре Блок напишет не только в поэме «Двенадцать», но и в статье «Катилина» (1919). Блок оправдывает «римского большевика», при всей житейской непорядочности последнего, тем, что его деяния совпали с волей ветра, уже веющего над выродившейся Римской империей. В начале статьи Блок, согласно принципу аналогового историзма (точнее, по логике своего мифа об истории), характеризует Древний Рим так, что эта характеристика точно совпадает с российской ситуацией накануне падения монархии. Закат Рима совпал с набиравшим силу христианством, положившим начало новому гуманизму. События начала ХХ века, полагает Блок, знаменуют «крушение гуманизма», конец прежней и начало новой эры.
«Но напрасно думать, что „сеяние ветра" есть только человеческое занятие, внушаемое одной лишь человеческой волей. Ветер поднимается не по воле отдельных людей; отдельные люди чуют и как бы только собирают его: одни дышат этим ветром, живут и действуют, надышавшись им; другие бросаются в этот ветер, подхватываются им, живут и действуют, несомые ветром» [Блок, 1971, т. 6, с. 428].
Таким человеком, который «сеет ветер», вызвавший бурю, видится Блоку Распутин. Его портрета нет на страницах очерка, но «фигура отсутствия» становится очень значимой. Блок считал, что в революции столкнутся два стана: народ и интеллигенция. В очерке о последних днях императорской власти народа, как, впрочем, и интеллигенции, нет, отсюда - ощу-
щение театра теней. Не царь и не правительство определяли, по Блоку, ход истории.
Блок противопоставляет «манекенам» людей власти фигуру Распутина: «У этих людей ничего не было за душою. <...> Единственный человек, быть может, у которого душа не совсем была мертва, - это Вырубова. Да и вообще среди них распутинцы были гораздо человечнее» [цит. по: Немеровская, с. 212]. Такое мнение Блока объясняется его давним тяготением к мистической народной душе, хранительнице Духа музыки: «. где-то в тайгах и болотах живут настоящие люди, с человеческим удивлением в глазах; не дикари и не любопытные ученые этнографы, а самые настоящие люди. Верно, это - самые лучшие люди: солнце их греет, тайга кроет, болото вбирает в свою зелено-бурую даль всю суетность души» [Блок, 1971, т. 5, с. 76-77].
В статье «Девушка розовой калитки и муравьиный царь» (1907) фигурирует не император, а таинственный «муравьиный царь», хранитель подземного клада, который пытается добыть «корявый и хитренький мужичонка»: «Оттого, что у мужичонки - сила нездешняя. И муравьиный царь - тайный его сообщник. А главное, оттого, что мужичонка наверное найдет корешок, на что бы он ему ни был надобен. Ищет, значит найдет. И поет этот таинственный корешок в простой легенде, как настоящая золотая руда. И всего-то навсего видны только лесная тропа, да развалившийся муравейник, да мужик с лопатой, - а золото поет» [Там же, с. 83-84].
Об отношении Блока к Распутину подробно написал Александр Эткинд, полагавший: «Эта структурная ось - Распутин как могучая сила и глубокая пропасть, с одной стороны, и мелкие плоские бюрократы, с другой стороны - организует все пространство блоковского исторического дискурса» [Эткинд, с. 200-202].
Очерк Блока заканчивается сообщением об аресте царя. Продолжения не последовало. Довольно скоро Временное правительство умерило революционный пыл, что сказалось и на работе Следственной комиссии, которая прекратила свою деятельность в октябре 1917, так и не завершив своей работы. Блок с тоской записывает 23 июня: «Неужели? Опять - в ночь, в ужас, в отчаянье? Неужели революция погубила себя?» [Блок, 1971, т. 5, с. 296]. После октября 1917 г., после написания «Двенадцати» и «Скифов», творческого подъема больше не было. Для Блока, как свидетельствуют очень многие, не слышащего больше «музыки», жизнь кончилась. Та пустота, которую Блок почувствовал, описывая последние дни императорской власти, не заполнилась.
Георгий Иванов.
«Книга о последнем царствовании»
Другую тактику рассказывания избрал Георгий Иванов в «Книге о последнем царствовании». Согласно комментарию Вадима Прокопье-вича Крейда, летом 1932 года у Иванова возник замысел серии жизнеописаний знаменитых русских людей: тех, кто сыграл непропорционально своим малым способностям крупную роль в судьбе страны, и тех, кому, не смотря на их щедрую одаренность, судьба воспрепятствовала стать историческими деятелями [Крейд, с. 274]. «Книга о последнем царствовании» (1933) может быть причислена к произведениям такого жанра (успешно разрабатываемого Марком Алдано-вым). Крейд перечисляет ряд источников, которыми пользовался Иванов, хотя, разумеется, «Книга...» такое же художественное произведение «синтетического» характера, как и «Петербургские зимы», «Китайские тени» и «Третий Рим». В отличие от документально сухого, безличного тона в очерке Блока, в книге Иванова авторское отношение к тому или иному лицу выражено вполне ясно, а сами портреты, при их фактическом правдоподобии, выглядят как достаточно язвительные карикатуры, это «тени», но едва ощутимо деформированные - так они видятся из 1930-х гг. Георгию Иванову.
В центр повествования Иванов поместил императрицу Александру Федоровну, представив именно ее скрытой пружиной катастрофы. А в последней главке повествуется об Анне Вырубовой, «лучшем друге» царицы, через которую шли записки к Распутину и которая, даже не вполне осознавая это, толкала царскую семью и всю Россию в пропасть. В обеих героинях подчеркивается истерия, жажда власти, наклонность к мистике, а у Вырубовой - еще и лживость, кошачий инстинкт, бездушность, притворство. Психология всех персонажей раскрыта достаточно глубоко. Иванов, в отличие от Блока (и, например, Сергея Юльевича Витте), вовсе не считает Вырубову пустой и глупой барышней, влюбленной в императрицу: это маска на ее подлинной дьявольской сущности. Центр тяжести в трактовке исторического процесса переносится на поступки отдельных личностей, вот почему избран жанр беллетризованной биографии, а не сугубо исторического очерка. Здесь Иванов продолжает традицию биографических нарративов XIX века, дающих знание об обществе, вовлеченном в процесс самопознания [Калугин].
Однако герои книги не свободны в своих поступках, над ними довлеет Рок, персонажи -лишь актеры на исторической сцене. Семь гла-
вок, составившие книгу, публиковались по отдельности в рижской газете «Сегодня» под обозначением «отрывки» (из готовящейся книги). Фрагментарная композиция сохранилась и соответствует неожиданным перипетиям, в духе авантюрного романа. В отличие от хроникального повествования в очерке Блока, писавшегося по горячим следам, в зоне контакта с «неготовой современностью», Иванов с самого начала вводит мысль об обреченности монархии: к 1930-м гг., в ситуации «европейской ночи» (Ходасевич), надежды на реставрацию прежнего уклада уже не было, параллельно со сталинской Россией набирал силу фашизм. Ретроспекции (например, рассказ о детстве сироты Алисы Гессенской при дворе ее бабушки королевы Виктории) свободно совмещаются с проспекциями («Спустя пятнадцать лет Распутин открыто ездит в Царское Село...» или о цели Вырубовой: «Она станет ясней позже... Спустя тринадцать лет») - конец уже известен, ситуация завершена.
Из всех действующих лиц Николай II изображен, пожалуй, с наибольшей симпатией (в отличие от великих князей и тем более проходимцев, оказавшихся волею случая при дворе). Иванов подчеркивает двойственность царя: скромный, нерешительный, нечестолюбивый - и увлекающийся фантастическими проектами о присоединении Маньчжурии, Кореи, Афганистана, Персии и Тибета; столь далеко идущие имперские амбиции, явно граничащие с полубезумными химерами, послужили толчком для начала войны с Японией в 1904 г. Побуждения царя, нередко самые возвышенные и честные, толкают его на действия, приносящие только вред, как, например, приближение к себе земского статистика Клопова и наделение его чрезвычайными полномочиями - чтобы из первых рук узнать обо всех обиженных и притесненных на Руси. Иванов задается вопросом о личности государя: «Кто? - гвардейский полковник, добрый старший товарищ <...>, - или жуткий „хозяин земли русской" <...> Добрый? Злой? Доверчивый? Коварный? Любящий свою родину или „постыдно-равнодушный" к ней?» [Иванов, т. 2, с. 419]. Иванов приводит очень доброжелательные отзывы о царе от врагов престола и по контрасту -злые и беспощадные отклики министров, придворных, генералов. Присущая царю раздвоенность обусловлена тем, что рос он в атмосфере самоуничижения и пассивного повиновения, юность прошла в обстановке тихой и бесцветной [Там же, с. 425]. Николай, с 16 лет влюбленный в Алису Гессенскую, боготворил свою семью, ради которой, собственно, он пошел на отречение от престола.
Волю царя подменила воля императрицы, как кажется Иванову. Вот как ее характеризует автор: «У Алисы гордый, страстный, повелительный, не умеющий гнуться характер. Мужских черт в нем гораздо больше, чем женских» [Там же, с. 378-379]. Ее унижало положение сироты при дворе королевы Виктории. Четырнадцатилетней девочкой она попала на бал в Зимнем дворце, была «очарована и подавлена возникшим перед ней лубочно-ослепительным видением самодержавной России» [Там же, с. 377-378]. Именно на этом балу в нее влюбился шестнадцатилетний Николай, будущий император. В 1889 г. Алиса болезненно пережила оскорбительное положение отвергнутой невесты. Став потом российской императрицей, она не сумела завоевать симпатий придворных и подданных. У нее преувеличенное представление о безграничности воли царя - земного бога «в этом царстве снега, церквей, певучего православного пения, льстивой раззолоченной свиты и ста пятидесяти миллионов добрых, бородатых, верноподданных мужиков» [Там же, с. 378]. В день коронации она чувствует себя одинокой и несчастной, теряет сознание от физической и душевной усталости. И потом она постоянно жалуется в письмах к своей немецкой подруге на одиночество. Кроме жажды власти, Иванов отмечает присущий царице постоянный страх за себя, за свою семью, за царя. Не находя удовлетворения в реальности, Александра Федоровна тем легче покоряется чудесам, попадает под чары авантюристов, начиная с месье Филиппа, кончая Распутиным: «Страстное религиозное чувство царицы с детства болезненно искривлено. Кровь прабабки, святой Елизаветы Венгерской, жжет ей вены лунным огнем мистицизма» [Там же, с. 387]. Разрушительные черты в характере царицы будут затем удвоены через сближение с Анной Вырубовой. «Царица падает в пропасть, но ей кажется, что она летит в голубое, с детства снившееся православное небо» [Там же, с. 394].
В повествовании неизменно подчеркивается роль случая, внезапных перемен судеб и событий, не зависящих от воли действующих лиц. На том давнишнем балу в Петербурге кто-то произнес слова «жених и невеста», заметив симпатию цесаревича к Алисе. Автор комментирует: «Говорящий эти слова, конечно, не придает им никакого значения. Но как знать, не делает ли в эту минуту судьба императорской России под действием неосторожно брошенных слов резкий скачок, круто заворачивая к гибели?» [Там же, с. 378]. Юный Николай не мог и предвидеть, что перед кончиной отца, Александра III, будет решена его женитьба на Алисе Гессенской. От-
вергнутая Алиса говорит, что ненавидит цесаревича Николая - через год она станет русской императрицей. В феврале 1905 г. Аня Танеева добивается назначения фрейлиной, двор принимает холодно небогатую и неловкую барышню, императрица дарит медальон и перестает ею интересоваться. А в сентябре Александра Федоровна приглашает Танееву в морскую поездку в шхеры как свою близкую подругу. Поездка на «Полярной звезде» открывает Анне путь к самому сердцу власти - и «по дикой насмешке судьбы» в трюме той же самой яхты будет лежать после революции растерзанная Вырубова, в то время как пьяные матросы спорят, кому прикончить «царскую наперсницу» и придется ли рубить труп, чтобы протиснуть его в люк.
Роковые знамения сопровождают царскую чету с самого начала. Дни кончины Александра III стали днями торжества Николая. После венчания народ шепчется о новой царице: «Пришла вслед за гробом.» [Там же, с. 383]. Во время коронации в Успенском соборе царь читает символ веры, на него надевают порфиру и Андреевскую цепь, он уже протягивает руки, чтобы принять корону, но в этот момент тяжелая бриллиантовая цепь, символ могущества и непобедимости, обрывается и падает к ногам царя. Коронационные торжества омрачены ужасной катастрофой на Ходынском поле, хотя в этом нет личной вины Ники или Алекс.
Рассказ Иванова о последнем царствовании органично вписывается в «Петербургский текст» русской литературы. Владимир Николаевич Топоров показал, что с самого начала соприсутствовали два мифа о Петербурге: державная столица, где болотные хляби побеждены гранитом, средоточие творческого гения России - и проклятый город, которому «быть пусту».
В отличие от Блока, Иванов любуется красотой Петербурга и значительное место отводит под описание интерьеров, церемоний, парадных выходов, экипажей и нарядов, пусть и присутствует ирония над «версальско-византийским блеском» империи. С сарказмом переданы бесчисленные мелкие детали тщательно разработанной церемонии коронации, вплоть до тостов на торжественной трапезе в Грановитой палате: «За здравие государя пьют под стерлядь при салюте в 61 выстрел. Затем за Марию Федоровну (паровой барашек - 51 выстрел), молодую царицу (заливное из фазанов - тоже 51 выстрел), императорскую фамилию (31 выстрел - каплуны с салатом).» [Там же, с. 403]. Но все же отказать в величии и размахе даже коронационной церемонии нельзя, например: «Начинается шествие. Золотых мундиров на площади так много, что <.>
кажется, будто расплавленное золото непрерывно течет по красному сукну» [Там же, с. 400]. С любовью выписаны прекрасные розы и музыка в Ливадийском царском дворце...
Вне церемониальной стороны жизни царская чета привлекает своей интеллигентностью, музыкальностью, мягкостью. Во время поездки на шхеры: «Император и императрица всероссийские на время как бы перестали существовать. Есть добродушный, благовоспитанный, очаровательный гвардейский полковник и его жена, красивая, грустная дама» [Там же, с. 440]. С нежностью будет вспоминать Иванов уже после Второй мировой войны:
Эмалевый крестик в петлице
И серой тужурки сукно...
Какие прекрасные лица
И как это было давно.
Какие прекрасные лица
И как безнадежно бледны -
Наследник, императрица,
Четыре великих княжны. [Иванов, т. 1, с. 372].
Давая точное описание дореволюционной фотографии царской семьи, Иванов использует излюбленный акмеистами жанр экфразиса.
В эссе «Закат над Петербургом» (опубликованном в 1953 г.) Иванов называет Санкт-Петербург блистательным, незабываемым, восхитительным, чудеснейшим городом мира [Иванов, т. 3, с. 457]. Но он считает, что уже с царствования Александра III началось вырождение былого величия, «ущерб, потускнение, „декаданс"» [Там же, с. 459]. Причем люди, так или иначе способствовавшие этому, лично невинны, от царя и его министров до эсеров, охотившихся на них с бомбами. «Никто ничего уже не мог поправить, никто не понимал безвыходного трагизма обстановки. За всех действовала, всем руководила судьба. если угодно, Рок» [Там же, с. 460]. Все катилось к катастрофе, но всеми владела какая-то оптимистическая самоуверенность: «И трон Николая II и председательское кресло ненавистного царю „толстяка Родзянко", уже готовясь вместе провалиться в тартарары, - вдруг стали казаться тем, кто на них восседал, весьма устойчивыми. Ни с „высоты престола", ни из комфортабельных кабинетов главарей кадетской партии, ни из-за немытых стекол эсеровских конспиративных квартир не стало видно смертельной опасности, нависшей над ними всеми, всеми вместе взятыми» [Там же, с. 464].
Что же мешало видеть? По Иванову - петербургский туман. Если Блок делает символом Петербурга ветер и метели, то для Иванова мос-
ты, дворцы, площади, сады - только внешний наряд, а душа Петербурга - туман [Там же, с. 458]. И в «Книге о последнем царствовании» при внимательном чтении уловим мотив тумана. Вот толпа встречает траурный поезд с телом Александра III, в мутном утреннем воздухе трудно разобрать, как смотрят люди, весело, грустно или враждебно: «Сквозь серый туман, делающий одинаковыми все лица, кажется, что она смотрит равнодушно» [Иванов, т. 2, с. 383]. Клевета в адрес императрицы рождается в аристократическом Яхт-клубе: когда утром лакеи распахивают окна, «по Петербургу с дымом выкуренных сигар и дыханьем недопитого шампанского уже распространяется сплетня» [Там же, с. 388]. Мистицизм влечет царицу в «затуманенную ладаном даль» [Там же, с. 393]. Иванов приводит слова Толстого о Ходынке: «Народу было так много, что, несмотря на ясное утро, над Ходынским полем стоял густой туман - от дыхания человеческого» [Там же, с. 498]. Туманен образ императора: «Кто он, царь Николай, в туманный, ускользающий облик которого как ни всматриваться, не видно ничего.» [Там же, с. 419]. Под влиянием гнева или страха, пишет Иванов, голубые задумчивые глаза царя «вдруг становятся двумя неподвижными просветами в какую-то леденящую пустоту» [Там же, с. 402]. Анна Вырубова, втираясь в доверие к царице, преследует цель «сложную и туманную», не вполне ясную еще ей самой [Там же, с. 436]. «Магически-влекущая» Вырубову цель пока еще «скрыта в тумане», но она станет ясна спустя тринадцать лет - когда уже будет поздно [Там же, с. 441].
«Книга о последнем царствовании» начинается со смерти императора Александра, труп которого неудачно бальзамировали, он быстро разлагался в крымском тепле, а заканчивается спором матросов о том, придется ли рубить пополам труп Вырубовой. Туман, смерть, рок - эти составляющие «Петербургского текста» становятся главными в повествовании Иванова. Если Блоку гибель старой России казалась залогом рождения России новой, то Иванов уверен, что «ничему не возродиться, ни под серпом, ни под орлом!» [Иванов, т. 1, с. 412].
Двойственный миф о Петербурге обусловил двойственность порожденной им интеллигенции. В поэме «Возмездие» Блок так характеризует родной ему круг: Но власть тихонько ускользала / Из их изящных белых рук, /И записались в либералы / Честнейшие из царских слуг, впрочем, как отмечает автор, страдать им приходилось от двух воль - и царской, и народной [Блок, 1946, с. 544]. Круг интеллигентской элиты заражен «новым „двоеверьем"»; подобную эклектику воззрений и
политических симпатий отмечал и Георгий Иванов в романе «Третий Рим»: например, в аристократической гостиной читают «Эрфуртскую программу». Блок полагал, что история движется по своим законам: «А жизнь меж тем кругом менялась, / И зашаталось все кругом.». Как в чеховском «Вишневом саде»: все очень милые, хорошие люди, но не чувствующие хода времени или недовольные им.
Таким образом, через сопоставление двух исторических нарративов выявляется глубинный конфликт, приведший к падению старого режима: столкновение стихии, неумолимого хода Времени (Блок) и обжитого мира культуры «петербургского периода» (Иванов). Георгий Фло-ровский в 1937 г. посвятил IX главу «Истории русского богословия» характеристике «русской души на роковом перекрестке». Здесь он выступил против мифологизации «природной стихийности» народной души, полагая, что в России начала ХХ в. возобладал хаос вторичный, хаос исторический, хаос греха и распада: «И есть в русской душе даже какая-то особенная страсть и притяжение к таким перепутиям и перекресткам. Нет решимости сделать выбор. Нет воли принять ответственность. <.> В русском переживании истории всегда преувеличивается значение безличных, даже бессознательных, каких-то стихийных сил, „органических процессов", „власть земли", точно история совершается скорее в страдательном залоге, более случается, чем творится. <.> Выпадает категория ответственности. И это при всей исторической чувствительности, восприимчивости, наблюдательности... » [Флоровский].
В «настоящем двадцатом веке» (Ахматова) блоковские мотивы пустоты и ветра приобрели в поэзии Иванова семантику абсолютного конца. В 1930 г. написано стихотворение «Хорошо, что нет Царя.», прекрасный анализ которого проделал Юрий Левин: обжитая, окультуренная жизнь сменяется безжизненным, черным и мертвым космосом, где никого и ничего, вплоть до концовки:
. никто нам не поможет
И не надо помогать [Левин, с. 271-275].
Ветер уже не дует из будущего, но «несется, разрушеньем вея» («Январский день. На берегу Невы.»). Если Блок замолчал в мире, из которого исчез Дух музыки, то для Иванова эта музыка еще слышна, но она бессмысленна и бесполезна. В стихотворении 1952 г. («Мне больше не страшно. Мне томно .») герой восклицает:
И вашей России не помню
И помнить ее не хочу [Иванов, т. 1, с. 422].
Попытка разобраться в решающем переломе русской истории, предпринятая с разных позиций - приветствующего стихию и отвергающего ее ради культуры и цивилизации, привела к одинаковому результату: к пониманию фатальной неизбежности крушения монархии, исчерпанности «петербургского периода» и к гнетущему переживанию отчаяния. Вместе с тем обращение к документам недавней истории наметило тенденцию к «литературе факта» в советской литературе 1920-1930-х гг. и «документализму» литературы эмигрантской. Наталия Яковлева, прослеживая историю возникновения и бытования литературы «человеческого документа», приводит высказывание Владислава Ходасевича: «Как это ни грустно, „документализм" становится на Монпарнасе господствующим течением. <. .>. Автобиография есть простейший способ изготовления человеческих документов, наименее требующий воображения, наиболее способствующий подмене искусства группой воспоминаний, впечатлений, ощущений, изредка мыслей, зарегистрированных памятью и извергнутых в сыром виде» [Яковлева] (см. также о поэтике протокола в эмигрантской лирике: [Тименчик]).
И Блоку, и Иванову была очевидна изжитость классической поэзии. Блок напишет абсолютно новаторскую и политическую поэму «Двенадцать». Корней Чуковский 7 декабря 1919 высказал мнение: «Чем больше я наблюдаю Блока, тем яснее мне становится, что к 50 годам он бросит стихи и будет писать что-то публицистико-художественно-пророческое (в духе „Дневника писателя")» [Письма Блока к Чуковскому, с. 251]. У Иванова впереди глубоко трагические «Распад атома», «Портрет без сходства» и «Посмертный дневник». Сошлемся на мнение Михаила Осоргина, высказанное в 1940 г.: «Но то, что случилось, убило надолго деятельность писателя. Всякий опыт художественной выдумки убит действительностью и стал кощунством. Мы можем быть только летописцами и подготовлять материал для будущих писательских поколений.. Мы, свидетели истории, этого творческого счастья лишены» [Осоргин, с. 7]. Блок так и не стал советским поэтом (в отличие от многих, о ком поведал Георгий Иванов в «Петербургских зимах» и рассказах), хотя долгое время существовал миф о нем как певце Октябрьской революции. Отрицательная оценка попытки Блока отречься от культуры во имя стихии-смерти дана в работах Анатолия Якобсона «Конец трагедии» [Якобсон], Даниила Андреева «Роза мира» [Андреев], Сергея Слободнюка «„Идущие путями
зла... " Древний гностицизм и русская литература 1880-1930-х гг.» [Слободнюк]. В настоящее время доминирует понимание двойственности Блока, внутренней противоречивости его личности и творчества [Сарычев]. Георгий Иванов эмигрировал, долгое время не был известен российскому читателю, но с начала 1990-х гг. стал одним из самых любимых и изучаемых поэтов ХХ столетия.
Список литературы
Андреев Д. Роза мира. СПб: Азбука-Аттикус, 2015. 864 с.
Блок А. А. Полн. собр. стихотворений: в 2 т. Т. 1. Л.: Сов. писатель, 1946. 682 с.
Блок А. А. Последние дни императорской власти // А. А. Блок. Собр. соч.: в 6 т. Т. 6. М.: Правда, 1971. С. 5-84.
Блок А. А. Собр. соч.: в 6 т. Т. 5. М.: Правда, 1971. 558 с.
Емельянов Ю. Н. Поэт Александр Блок и Чрезвычайная следственная комиссия 1917 г. // Исследования по источниковедению истории России (до 1917 г.). К 80-летию члена-корреспондента РАН Виктора Ивановича Буганова: сборник статей / отв. ред. Николай Михайлович Рогожин. Москва, 2012. С. 344-365.
Знаменский О. Интеллигенция накануне Великого Октября (февраль - октябрь 1917). Л.: Наука, 1988. 349 с.
Иванов Г. В. Собр. соч.: в 3т. М.: Согласие, 1994.
Калугин Дм. Русские биографические нарративы XIX в.: От биографии частного лица и истории общества // История и повествование / под ред. Г. Обатни-на, П. Песонена. М.: Новое литературное обозрение, 2006. 600 с. иИЬ: https://www.litmir.me/br/?b=200789 &р=44#зес1юп_12 (дата обращения: 14.07.2017).
Крейд В. П. Георгий Иванов. М.: Молодая гвардия, 2007. 430 с.
Левин Ю. И. Избранные труды. Поэтика. Семиотика. М.: Языки русской культуры, 1998. 824 с.
Немеровская О., Вольпе Ц. Судьба Блока. М.: Аграф, 1999. 288 с.
Осоргин М. А. В тихом местечке Франции. Письма о незначительном. М.: НПК «Интелвак», 2005. 544 с.
Письма Блока к К. И. Чуковскому и отрывки из дневника Чуковского // Александр Блок. Новые материалы и исследования. Кн. 2 / Литературное наследство. Т. 92, в 4 кн. М.: Наука, 1981. С. 232-272.
Сарычев В. А. Александр Блок: Творчество жизни. Воронеж: изд-во Воронежского ун-та, 2004. 366 с.
Слободнюк С. Л. «Идущие путями зла...»: Древний гностицизм и русская литература 1880-1930-х гг. СПб.: Алетейя, 1998. 432 с.
Солженицын А. И. Размышления над Февральской революцией / Александр Солженицын. Ленин в Цюрихе. Рассказы. Крохотки. Публицистика. Екатеринбург: изд-во «У-Фактория», 1999. С. 591-634.
Степанов Б. Теория документа и культура истории: Некоторые размышления по результатам опроса
// Статус документа: окончательная бумажка или отчужденное свидетельство? / Сб. статей; под ред. И М. Каспэ. М.: Новое литературное обозрение, 2013. С. 179-197.
Тименчик Р. Петербург в поэзии русской эмиграции // Звезда. 2003. № 10. URL: http://magazines.russ.ru/zvezda/2003/10/tim.html (дата обращения: 14.07.2017).
Топоров В. Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического: Избранное. М.: Прогресс - Культура, 1995. 624 с.
Федотов Г. П. Февраль и Октябрь / Г. П. Федотов. Судьба и грехи России: Избр. статьи по философии русской истории и культуры: В 2-х тт. Т. 2. СПб.: София, 1991. С. 134-137.
Флоровский Г. Пути русского богословия. Париж, 1937. URL: http://www.vehi.net/florovsky/puti/09.html (дата обращения: 14.07.2017).
Эткинд А. М. Хлыст: Секты, литература и революция / Александр Эткинд. Изд. 2-е, сокр. М.: Новое литературное обозрение, 2013. 644 с.
Якобсон А. Конец трагедии. Нью-Йорк: изд-во имени Чехова, 1973; переиздание в России: Вильнюс; Москва: изд-во «Весть», 1992. 134 с.
Яковлева Н. Человеческий документ: Материал к истории понятия общества // История и повествование / под ред. Г. Обатнина, П. Песонена. М.: Новое литературное обозрение, 2006. С. 89-98.
References
Andreev, D. (2015). Roza mira [The Rose of the World]. 864 p. St.Petersburg, Azbuka-Attikus. (In Russian)
Blok, A. A. (1946). Poln. sobr. stikhotvorenii: v 2 t. [Complete Collection of Verses in Two Volumes]. T. 1, 682 p. Leningrad, Sov. pisatel'. (In Russian)
Blok, A. A. (1971). Poslednie dni imperatorskoi vlasti [The Last Days of Imperial Reign]. A. A. Blok. Sobr. soch.: v 6 t. T. 6, pp. 5-84. Moscow: Pravda. (In Russian)
Blok, A. A. (1971). Sobr. soch.: v 6 t. [Collection of Works in Six Volumes]. T. 5, 558 p. Moscow, Pravda. (In Russian)
Emel'ianov, Iu. N. (2012). Poet Aleksandr Blok i Chrezvychainaia sledstvennaia komissiia 1917 g. [Poet Alexander Blok and the Extraordinary Investigation Commission of 1917]. Issledovaniia po istochnikove-deniiu istorii Rossii (do 1917 g.). K 80-letiiu chlena-korrespondenta RAN Viktora Ivanovicha Buganova: sbornik statei / otv. red. Nikolai Mikhailovich Rogozhin. Pp. 344-365. Moscow. (In Russian)
Etkind, A. M. (2013). Khlyst: Sekty, literatura i revoliutsiia [Khlyst: Sects, Literature, and Revolution]. Aleksandr Etkind. Izd. 2-e, sokr. 644 p. Moscow, Novoe literaturnoe obozrenie. (In Russian)
Fedotov, G. P. (1991). Fevral' i Oktiabr' [February and October]. G. P. Fedotov. Sud'ba i grekhi Rossii: Izbr. stat'i po filosofii russkoi istorii i kul'tury: V 2-kh tt. T. 2, pp. 134-137. St.Petersburg: Sofiia. (In Russian)
Florovskii, G. (1937). Puti russkogo bogosloviia [The Paths of Russian Theology]. Parizh, URL:
http://www.vehi.net/florovsky/puti/09.html (accessed: 14.07.2017). (In Russian)
Iakobson, A. (1992). Konets tragedii [The End of Tragedy]. N'iu-Iork: izd-vo imeni Chekhova, 1973; pereizdanie v Rossii: Vil'nius; 134 p. Moscow, izd-vo "Vest'". (In Russian)
Iakovleva, N. (2006). Chelovecheskii dokument: Material k istorii poniatiia obshchestva [The Human Document: Material for the History of the Concept of Society]. Istoriia i povestvovanie / pod red. G. Obatnina, P. Pesonena. Pp. 89-98. Moscow, Novoe literaturnoe oboz-renie. (In Russian)
Ivanov, G. V. (1994). Sobr. soch.: v 3t. [Collection of Works in Three Volumes]. Moscow, Soglasie. (In Russian)
Kalugin, Dm. (2006). Russkie biograficheskie narra-tivy XIX v.: Ot biografii chastnogo litsa i istorii obshchestva [Russian Biographical Narratives of the 19th Century: From the Biography of a Private Person and the History of Society]. Istoriia i povestvovanie / pod red. G. Obatnina, P. Pesonena. 600 p. Moscow, Novoe literaturnoe obozrenie. URL: https://www.litmir.me/br/ ?b=200789&p=44#section_12 (accessed: 14.07.2017). (In Russian)
Kreid, V. P. (2007). Georgii Ivanov [Georgy Ivanov]. 430 p. Moscow, Molodaia gvardiia. (In Russian)
Levin, Iu. I. (1998). Izbrannye trudy. Poetika. Semi-otika [Selected Works. Poetics. Semiotics]. 824 p. Moscow, Iazyki russkoi kul'tury. (In Russian)
Nemerovskaia, O., Vol'pe, Ts. (1999). Sud'ba Bloka [Blok's Destiny]. 288 p. Moscow, Agraf. (In Russian)
Osorgin, M. A. (2005). V tikhom mestechke Frantsii. Pis'ma o neznachitel'nom [In a Quiet Place of France. Letters about the Insignificant]. 544 p. Moscow, NPK "Intelvak". (In Russian)
Pis'ma Bloka k K. I. Chukovskomu i otryvki iz dnev-nika Chukovskogo (1981) [Blok's Letters to K. I. Chukovsky and Excerpts from Chukovsky's Diary]. Alek-sandr Blok. Novye materialy i issledovaniia. Kn. 2 / Lit-eraturnoe nasledstvo. T. 92, v 4 kn., pp. 232-272. Moscow, Nauka. (In Russian)
Sarychev, V. A. (2004). Aleksandr Blok: Tvorchestvo zhizni [Alexander Blok: The Creativity of Life]. 366 p. Voronezh, izd-vo Voronezhskogo un-ta. (In Russian)
Slobodniuk, S. L. (1998). "Idushchie putiami zla...": Drevnii gnostitsizm i russkaia literatura 1880-1930-kh gg. ["Walking in the Paths of Evil..." Ancient Gnosticism and Russian Literature of the 1880s and 1930s.]. 432 p. St.Petersburg, Aleteiia. (In Russian)
Solzhenitsyn, A. I. (1999). Razmyshleniia nad Fevral'skoi revoliutsiei [Reflections on the February Revolution]. Aleksandr Solzhenitsyn. Lenin v Tsiurikhe. Rasskazy. Krokhotki. Publitsistika. Pp. 591-634. Ekaterinburg: izd-vo "U-Faktoriia". (In Russian)
Stepanov, B. (2013). Teoriia dokumenta i kul'tura istorii: Nekotorye razmyshleniia po rezul'tatam oprosa [The Theory of the Document and the Culture of History: Reflections on the Survey Results]. Status dokumenta: okonchatel'naia bumazhka ili otchuzhdennoe svide-tel'stvo? Sb. statei; pod red. I. M. Kaspe. Pp. 179-197. Moscow, Novoe literaturnoe obozrenie. (In Russian)
Timenchik, R. (2003). Peterburg v poezii russkoi emigratsii [Petersburg in the Poetry of Russian Emigration]. Zvezda. No.10. URL: http://magazines.russ.ru/ zvezda/2003/10/tim.html (accessed: 14.07.2017). (In Russian)
Toporov, V. N. (1995). Mif. Ritual. Simvol. Obraz: Issledovaniia v oblasti mifopoeticheskogo: Izbrannoe
[Myth. Rite. Symbol. Image: Research into the Mythopoetic Field: Selected Works]. 624 p. Moscow, Progress -Kul'tura. (In Russian)
Znamenskii, O. (1988). Intelligentsiia nakanune Ve-likogo Oktiabria (fevral' - oktiabr' 1917) [The Intelligentsia on the Eve of the Great October (February - October, 1917)]. 349 p. Leningrad, Nauka. (In Russian)
The article was submitted on 08.12.2017 Поступила в редакцию 08.12.2017
Барковская Нина Владимировна,
доктор филологических наук, профессор,
Уральский государственный педагогический университет, 620017, Россия, Екатеринбург, пр. Космонавтов, 26. n_barkovskaya@list.ru
Barkovskaya Nina Vladimirovna,
Doctor of Philology, Professor,
Urals State Pedagogical University,
26 Kosmonavtov Ave.,
Ekaterinburg, 620017, Russian Federation.
n_barkovskaya@list.ru
