CC BY
21
РОССИЙСКАЯ АКАДШШ НАУК
ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ
СОЦИАЛЬНЫЕ И ГУМАНИТАРНЫЕ
НАУКИ
ОТЕЧЕСТВЕННАЯ И ЗАРУБЕЖНАЯ ЛИТЕРАТУРА
СЕРИЯ 7
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
РЕФЕРАТИВНЫЙ ЖУРНАЛ
1999-3
издается с 1973 г. выходит 4 раза в год индекс серии 2.7
МОСКВА 1999
произведения писателя написаны от первого лица), неизбежно побеждая разрушение личности или даже воскрешая к жизни не только рассказчика, но и описываемых им людей" (с. 461-462). Тема преобразующей любви составляет содержание рассказа "Рябиновые четки"(1958) н поздней повести "Дина"( 1979). Встреча времен и вечность чувств составляют и содержание романа "Две строчки времени" (1976). Будучи лингвистом по образованию, Ржевский большое внимание уделял языку своих произведений. Исследователь отмечает и мастерство писателя в создании портретов персонажей, и емкость, выразительность его беглых характеристик, замеченных деталей, пейзажных зарисовок.
В разделе книги "Несколько слов о литературе третьей волны русской "эмиграции" приводится обзор творчества А.Солженицына, Г.Владимова, С.Довлатова, В.Аксенова, Ф.Горенштейна, С.Соколова, Ю.Мамлеева, ЭЛимонова; Н.Коржавина, И.Бродского, Ю.Кублановского, А.Вернике, Г.Губермана, Д.Рубиной и др.
Т.Г.Петрова
99.03.023. ГАЙТО ГАЗДАНОВ: ИСТОРИЯ СОЗДАНИЯ ОБРАЗА; (Обзор и публикация материалов архива Газданова в Хотонской библиотеке (Houghton Library) Гарвардского университета). Notebook 11. Призрак Александра Вольфа. Вторая редакция. A.MS. Paris, 1944, May 6. IV (91 leaves); 22x17 cm, blue covers, spiral bound. Notebook 12. Призрак Александра Вольфа. Третья редакция. A.MS. Paris, 1946, Oct.5, IV (95 leaves; f. 69-95 blank); 22x27 cm, blue covers, spiral bound.
I
В литературном наследии Гайто Газданора романы "Призрак Александра Вольфа" и "Возвращение Будды" занимают особое, если не сказать исключительное место. Эти произведения, чрезвычайно насыщенные литературными аллюзиями, не только разделяют его творческий путь на два этапа, но и являются переломными в его художественном мировоззрении, что подтверждают и те архивные материалы, на основе которых родилось данное исследование. "Призрак Александра Вольфа" - роман по объему небольшой. Тем не
менее именно ему посвящено самое большое количество рукописных страниц газдановского архива. В настоящее время мы располагаем тремя различными редакциями романа "Призрак Александра Вольфа", которые сам автор называет второй, третьей и четвертой (опубликованной). Что подразумевалось под первой редакцией, нам, похоже, так и не суждено узнать. К тому же, вторая редакция, которая наиболее сильно отличается от опубликованной, сама имеет четыре варианта финала, Представляющие для нас безусловный интерес. Кроме того, в архиве находится час!ь небольшой общей тетради с отрывком, посвященным жизни Элен в России, й с тремя страницами начала романа "Призрак Аристида Вольфа".
Обнаруженные в архиве вторая и третья редакции представляют собой две большие общие тетради и датированы 1944 и 1946 г. Дополнительные два фрагмента об Элен и Аристиде Вольфе не имеют даты, но, судя по тому, что в коротких тетрадях писатель работал до войны, т.е. до 1939 г. (военные й послевоенные Произведения записаны в длинных тетрадях или напечатаны на машинке), мы предполагаем не только по смыслу, но и по внешним признакам, что эти фрагменты относятся к раннему замыслу романа "Призрак Александра Вольфа", и могут быть датированы максимум 1939 г.
Третья редакция практически совпадает с окончательной версией, за исключением некоторых подробностей разговора героя-рассказчика с Вольфом. Поэтому с точки зрения разночтении наш интерес будет в основном сосредоточен на второй редакции, которая не только самая объемная по количеству страниц, но и Наиболее насыщенная авторскими исправлениями. Она представляет собой практически единый текст с множеством вставок, но, начиная с определенного момента (а именно, с того, как рассказчик представляется Вольфу), Газданов дописывает четыре разных варианта финала романа, ни один из которых не совпадает текстуально с окончанием третьей и четвертой редакций, и лишь один совпадает сюжетно. Судя по рукописи второй редакций, практически невозможно понять, какой именно финал автор считал подлинным. Выбор был сделан в третьей редакции. Переписав финал полностью, он оставил только ту сюжетную основу, где герой-рассказчик сам застрелил Вольфа. Газданов не нумеровал варианты
финала, но для простоты ознакомления позволил себе пронумеровать йх в той последовательности, в которой они были записаны- Тогда первым вариантом будет тот, где Александр Вольф застрелился сам. Во втором варианте Вольфа застрелил герой-рассказчик. Третий -это вариант, где Вольф становится сумасшедшим. Четвертый - это тот, в котором Вольф не проявил особого интереса к герою, и все произошедшее ему совершенно безразлично. В опубликованной редакции различие в финалах начинается со страницы 93 со слов "Я ждал его ответа..."1. Все четыре варианта окончания подразумевают собой предыдущую встречу Елены Николаевны с Вольфом, которая была впоследствии сокращена, но подробно описана во второй редакции. Кроме того, в ней же взаимоотношения Елены Николаевны с рассказчиком и с Вольфом раскрыты значительно глубже, чем в опубликованном тексте романа.
По понятным причинам мы не можем привести все разночтения в данной статье и предлагаем только часть из них, а именно: начало "Призрака Аристида Вольфа" и первый, третий и четвертый варианты финала романа.
Второй роман "Возвращение Будды" также имеет раннюю (1948 г.) редакцию, содержащуюся в архиве, изучение которой еще только предстоит.
II
При сопоставлении различных редакций "Призрака Александра Вольфа", возникает естественное желание проследить ход мысли писателя, который сократил диалоги и подробности, раскрывающие характер Вольфа, лишил его практически возможности рассказать о себе. Из опубликованной версии романа читатель узнает о Вольфе больше от других персонажей, чем от него самого. И, конечно, важно понять, почему Газданов предпочел именно тот финал, где рассказчик случайно "добивает" Вольфа.
На наш взгляд, причины, обусловившие выбор писателя, заключены в проблематике не столько романов как таковых, сколько творческого этапа в целом. Если говорить о замысле "Призрака
1 Нумерация страниц дана по "Собранию сочинений" и трех томах, М., "Согласие", 1996,
Александра Вольфа", то было бы Вернее начать Не с архивных вариантов романа, а с ранних рассказов И статей, ибо известно, что сюжетная ситуация, Где один из героев Пропускает свою смерть И Не Находит смысла в существовании, - эта сюжетная ситуация используется Газдановым во многих работах. Впервые она Появляется в рассказе 1928 г. "Превращение", где рассказчик вс!речает старика, оказавшегося на самом деле Довольно молодым человеком. 01 Филиппа Аполлоновича читатель впервые узнает: "Я сосфарился, потому что я знаю смерть. Я могу поздороваться с ней, как со старым знакомым. Я зову ее по имени, Но она Не приходит." Он Же указывает нам еще на один ключевой для ГазДаНова момент: "И почему вы думаете, - презрительно спросил он, - что она женщина? Смерть -мужчина" (т.З, с. 90).
В следующем 1929 г. вышла статья Газданова "Заметки об Эдгаре По, Гоголе И Мопассане", в Которой упоминается цитата из рассказа Мопассана "Нищий": "Когда Полицейские пришли утром, чтобы допросить его, он был мертв. Какой сюрприз!" К герою этого рассказа Мопассана Газданов вернется через 16 лет во второй редакции "Призрака Александра Вольфа", вспоминая старика, который так давно был "скорее мертв, чем жив", что смерть его оказалась приятной неожиданностью.
Так художественно и публицистически была заявлена Тема мнимой и реальной смерти, на развитие которой у ГазданоВа уйдут долгие годы.
"Мне всегда казалось - после нескольких месяцев знакомства с Аристидом Александровичем, что на нем с более Идеальной очевидностью, чем в любом другом случае, можно было бь! проверить ту жестокую истину, что каждый человек Носит в себе свою смерть, Й эта смерть суждена только ему и никому Другому. Другим словом, вей его жизнь состояла из постоянного и параллельного движения некоторых разрушительных факторов и только В Их Временном И судорожном равновесии, которое, конечно, рано или Поздно должно было прерваться, - только в нем и заключалась трудно определимая во времени отсрочка неизбежного конца".
Так начинается "Призрак Аристида Вольфа", Но стоит убрать имя главного героя, и можно ожидать рассказа о русском офицере Павлове ("Черные лебеди"), чья смерть прикрылась образом чудесной Австралии, или представить Василия Николаевича
("Воспоминание"), вспоминающего свою будущую смерть на морском дне. И не это ли подходящее начало истории, повествующей о смерти Господина Бернара ("Смерть господина Бернара")? Понятно, что образ Аристида Вольфа был слеплен и опробован до этого в отдельных рассказах. Он вписался в круг газдановских героев, как старый Добрый знакомый. Но с другой стороны, важно то, что Аристид Александрович характеризуется, как человек гораздо более близкий самому Газданову, нежели будущему автору "I'll Come Tomorrow".
"Одного взгляда на его лицо, очень удлиненное и неизменно бледное, чем-то похожее на лицо только что разгримировавшегося печального клоуна, мне было достаточно, чтобы ощутить невольное сочувствие к этому человеку, - сочувствие? которого он никогда ни от кого не требовал и не получал и вне которого прошла вся его жизнь. Это тоже было одной из характерных для него вещей, его неизменное душевное мужество одновременно со столь же неизменной, в некотором отношении, душевной слабостью... Но самая главная его болезнь заключалась в том, что работа его воображения всегда замещала ему действительность... Его никогда не расстраивало отношение к нему его знакомых или друзей - но со стороны, казалось удивительно, что вот, он был добр, великодушен и щедр в меру своих возможностей - и никто, никогда не поставил ему это в заслугу и даже почти этого не заметил; и это было так со стороны тех людей, которые были ему очень многим обязаны. Вообще я не видел человека более неоцененного, чем он".
Аристид Вольф пишет роман, о котором сказано, что так писать нельзя, если бы речь шла о любом другом авторе, потому что там описывались события, происходившие одновременно с печатанием романа, и изображение которых не могло не быть искаженным и неправильным. Собственно, так написан "Вечер у Клэр", "Бомбей", "Вечерний спутник". Излюбленный прием Газданова, когда на вымышленную основу сюжета наложены подлинные детали и подробности, создает необычайно сильный эффект и вызывает недоумение читателя: "Неужто и впрямь все так было!?" (Вспомним реакцию Адамовича на рассказ "Вечерний спутник"!)1. Это есть одно из проявлений искусства фантастического,
1 Там же, т 1 комментарии С.Никоненко.
о котором писал сам Газданов в статье об Эдгаре По, Гоголе и Мопассане; искусство, в своей основе противоположное искусству, которое условно назовем историческим, где подлинная сюжетная основа украшена вымышленными подробностями. В этом смысле Аристид Вольф был писателем-фантастом, как и сам Газданов, тогда как Александр Вольф, автор "Приключения в степи", практически документалист.
К тому же хочется отметить, что общее смысловое сочетание слов в заглавии "Призрак Аристида Вольфа" указывает нам на некую вторичность героя. Греческий аффикс "ид" в имени героя свидетельствует о том, что перед нами носитель качеств Аристея, который, в свою очередь, известен в мировой литературе из греческой мифологии как герой, преследовавший Эвридику. Спасаясь от преследователя, она погибла от укуса змеи. Буквальный перевод имени Аристей — наилучший, еще одно значение - ловчий, охотник. Призрак - это само по себе явление вторичное, тот, кто следует за реальным существом. Вольф - волк, хищник, охотник. Случайно или нет, но в заглавии указано на героя, который следует за кем-то или преследует кого-то.
Становится понятно, что в тех трех страницах "Аристида Вольфа" замыслен не только ключевой момент будущего произведения ("смерть в первом романе - поэтическая, смерть действительная и прозаическая")1, но и заложена система двойников, которую Газданов пытался реализовать в другом незаконченном романе "Алексей Шувалов", и которая постепенно вызревала в его рассказах. Безусловно, сама жанровая структура такого произведения, как рассказано, позволяет развернуть систему двойников, и, возможно, поэтому в центре повествования многих газдановских рассказов будет либо история о встречи со смертью самого лирического героя, либо его призрачного двойника. Метафорически полубиографический герой-рассказчик переживает то же самое, что с полувымышленными персонажами происходит на самом деле. Поэтому, если Филипп Аполлонович, Павлов или Александр Вольф знакомятся со смертью в буквальном смысле, то герой-рассказчик встречает на своем пути умудренных стариков (а мы должны помнить, что смерть, по словам Филиппа Аполлоновича,
'См "Призрак Аристида Вольфа", план.
мужчина!), которые провоцируют его на путешествие. Так, после встречи с мистером Питерсоном случилось плавание в Бомбей, а Встреча с Серафимом Ивановичем толкает рассказчика на возвращение ("Ёомбей"). Из случайного знакомства с умирающим стариком на площади Трокадеро родилась Поездка на юг Франции ("Вечерний спутник"). А разговор с нищим на бульваре дарит путешествие в Австралию ("Возвращение Будды").
Подчеркнутая случайность происходящего дорастет в романах до принципа Не Только построения сюжета, но и до принципа художественного Мировоззрения, которое ляжет в основу создания "Призрака Александра Вольфа" И "Возвращения Будды". Случай предстает Как Проявление Божественной воли, которая не носит обязательный характер. В нем Нет кармической или фатальной неизбежности, К которой МЫ приучены классическим буддизмом и античностью. Такое отношение К Случаю, характерное Для дзэн-буДДИзма, Придает герою-рассказчику новые силы Для постоянной готовности воспользоваться Случаем, и это именно то, чего не достает его многочисленным двойникам. Герой, готовый к Случаю, продолжает путешествие; герой, рационально мыслящий, должен Либо застрелиться (Павлов, Александр Вольф в первом варианте финала), либо влачить жалкое существование, оставаясь йедовоплощенным (Филипп Аполлонович, Вольф в остальных вариантах финала). Таким образом, из всех версий завершения романа была выбрана именно Та, которая наиболее близка авторскому восприятию Случая, та, в которой герой-рассказчик дважды случайно (выд. авт.) стреляет в Вольфа. Что же Случилось с Александром Вольфом?
"Я сделал нечеловеческое усилие, чтобы открыть глаза и увидеть, наконец, мою смерть. Мне столько раз снилось ее страшное, железное лицо, Что Я Не МОГ бы ошибиться, я узнал бы всегда эти черты, знакомые мне До Мельчайших подробностей. Но теперь я с удивлением увидел над собой юношеское и бледное, совершенно мне неизвестное Лицо с далекими и сонными, как мне показалось, глазами".
Во-НерВЫх, это было Не женское лицо, как ожидал Вольф, во-вторых, не старик, как мог бы ожидать читатель, а мальчик, который принес с собою словно незрелую, неДовоплощенную смерть. Собственно, это И есть завязка - пересечение двух историй,
знакомых нам по предыдущим произведениям: о не готовом к Случаю человеке (та линия в романе, которая раскрывает Случай-испытание, посланное не столько судьбою Вольфу, сколько самим Газдановым двойнику своего лирического героя) и о герое, превращающем Случай-испытание в Случай-шанс. Это шанс совершить свое подлинное воплощение, идея которого так очевидно прослеживается в произведениях Газданова и которая не раз была отмечена исследователями его творчества. С этой точки зрения в финале выбрана развязка, где происходит Случай, восполняющий несовершенное, и где каждый станет тем, кем ему, в силу предыдущего Случая, не довелось стать: Вольфу - мертвецом, рассказчику - убийцей. Именно такая развязка последовательно реализует систему двойников, в отличие от первого варианта финала, в котором есть только Вольф-мертвец (самоубийца). По той же самой причине третий и четвертый варианты , свидетельствующие о том, что для рассказчика все произошедшее казалось важнее, чем оно на самом деле таковым являлось, откровенно противоречат концепции образа Вольфа и как двойника, и как Призрака. Чего стоит один только нездоровый интерес Вольфа к гималайским медведям в третьем варианте финала, представленный как пародия на Павлова, рассказывающего о диковинных черных лебедях...
III
От Аристида Вольфа до публикации романа прошло минимум 8 лет. Анализируя архивные материалы, мы можем наблюдать, как за это время писатель Вольф из близкого Газданову героя, пройдя через ножницы двух редакций, превратился в антипода рассказчика -творческого и личностного. Имя Аристид было заменено на более нейтральное. Словно у того, кого будет преследовать этот Александр Вольф, появится, в отличие от Эвридики, шанс на спасение. Во второй редакции это еще Призрак с человеческим лицом, любящий, страдающий. В третьей от него уже остается лишь бесплотная тень, как и подобает настоящему Призраку. 3 опубликованном тексте эта тень практически безмолвна. С течением времени Призрак теряет свою близость к лирическому герою, теряя тем самым свою жизнеспособность. Убийство Вольфа (уже не двойника, а антипода), стало убийством-избавлением от той частя
собственного лирического "Я", что пришла в противоречие с его подлинной сущностью, обретение которой оказалось-таки возможным. И этому посвящен роман "Возвращение Будды".
Случайная встреча со стариком, похожим на нищего, которого рассказчик и Павлов презрительно обсуждают в "Черных лебедях". Готовность помочь нищему, равная готовности отправиться в путешествие. Случайное наличие двух банкнот. И каждому свое: старику - смерть, герою - путешествие навстречу любви. Но избавление от Призрака в предыдущем романе существенно трансформировало судьбу знакомого нам рассказчика. И Австралия щ символа смерти становится символом любви. И из неприятного жалкого типа рождается Павел Александрович Щербаков, человек с чувством достоинства. И Случайная смерть застывает в виде бронзового Будды, превращаясь в вещественное доказательство Божественного начала, породившего эти Случайные стечения обстоятельств.
Начинается новый творческий этап, в котором больше нет страшных недовоплощенных Призраков. Есть тело "бедного знакомого", у которого не хватило сил на последнее творческое перевоплощение в Княжну Мэри. Есть потрясающий хор из спекулянтов и перекупщиков в "Панихиде". Появляются "Пробуждение" и "Пилигримы" с такой нехарактерной для Газданова нотой социального сострадания. Появляется Саломея, с которой случилось то же, что и с Вольфом. Но Вольф с этого происшествия начал свою литературную деятельность (Газданов вырезал из второй редакции фрагменты, где Вольф неоднократно подчеркивает, что прежний Саша Вольф никогда бы не написал "I'll Come Tomorrow"). И это была литература, порожденная Призраком. А Саломея с этого Случая начала свою настоящую жизнь.
"- Нет, литература у меня кончилась, - сказала она. -Литература - это у тебя. И до тех пор, пока ты от нее не отделаешься, ты не поймешь того, что нужно".
Та литература, о которой говорила Саломея, умерла вместе с Вольфом. О новой литературе Газданов напишет в конце своей жизни в "Эвелине и ее друзьях".
Список литературы
1. Архив Гайто Газданова. Houghton Library, Гарвард, США.
2. Гайто Газданов, Собрание сочинений в трех томах. М, "Согласие" 1996.
3. Карельская М. Гайто Газданов. Опыт созданий художественной реальности. Дипломная работа МГУ им. Ломоносова, М.,1997.
4. Красавченхо Т. Философия жизни Г. Газданова. Российский литературный журнал, 1992, 2.
5. Нечипоренко Ю. Магия свидетельствования. Знамя, 1998, 4.
6. Никоненко Ст. Загадка Газданова. Вступительная статья. Гайто ГазданоВ, Собр. соч. в трех томах, М., "Согласие", 1996.
7. СыроваткоЛ. Газданов-новеллист, там же.
"Призрак Аристида Вольфа"
Писатель - роман - героиня - его любовница, ее неправильное изображение, знакомство, роман и возврат к призрачности - смерть в первом романе (поэтическая), смерть действительная и прозаичная.
Призрак Аристида Вольфа' (роман и призрак)
"Мне всегда Казалось - после нескольких месяцев знакомства с Аристидом Александровичем, что на нем с более идеальной очевидностью, чем в любом другом случае, можно было проверить ту жестокую истину, что каждый человек носит в себе свою смерть, и эта смерть суждена только ему и никому другому. Другим словом, вся его жизнь состояла из постоянного и параллельного движения некоторых разрушительных факторов и только в их временном и судорожном равновесии, которое, конечно, рано или поздно должно было прерваться,- только в нем и заключалась трудно определимая во времени отсрочка неизбежного конца. Как это ни странно, он сам, не отдавая себе в этом отчета, быть может потому, что это все>
1 В публикации сохранены авторские пунктуация и написание английских
слов.
казавшееся со стороны таким явно гибельным и ненормальным процессом, для него, в силу его природы, давно приобрело характер рещей в общем естественных, хотя и чрезвычайно мучительных. Одного взгляда на его лицо, очень удлиненное и неизменно бледное, чем-то похожее на лицо только что разгримировавщегося печального клоуна, мне было достаточно, чтобы ощутить невольное сочувствие к этому человеку, - сочувствие, которого он никогда НИ от кого не требовал и не получал и вне которого прошла вся его жизнь. Это тоже было одной из характерных для него вещей, его неизменное душевное мужество одновременно со столь же неизменной, в некотором отношении, душевной слабостью. Внешне, действительно, он был очень бледен, очень худ и очень слаб; и в то же время он обладал удивительной сопротивляемостью, позволявшей ему со сравнительной легкостью переносить долгие дни почти без еды и долгие ночи почти без сна. Но самая главная его болезнь заключалась в том, что работа его воображения всегда замещала ему действительность; или, вернее, он постоянно жил в явно несуществующем мире, который он создал сам себе и в подлинности которого он никогда не сомневался; он непонятным образом полагал, что это и есть настоящая и реальная жизнь. Я, думая, что в частности поэтому он и стал писателем, pro никогда не расстраивало отношение к нему его знакомых или друзей - но со стороны, казалось удивительно, что, вот, он был добр, великодушен и щедр в меру своих возможностей - и никто, никогда не поставил ему это в заслугу и даже почти этого не заметил: и это было так со стороны тех людей, которые были ему очень многим обязаны. Вообще я не видел человека более неоцененного, чем он. Этого было бы достаточно для всякого другого, чтобы почувствовать душевную горечь или огорчение: но Аристид Александрович этого никогда не замечал и об этом никогда не говорил; я думаю, что эта вещь, реальность которой Мне особенно и печально очевидна, не занимала никакого места в его жизни. Но в свой несуществующий и неправильный мир он верил с непоколебимой и непонятной твердостью до самого конца. Он умер, Унося с собой абсолютно фантастические иллюзии и представления, которые оказались сильнее самой неопровержимой действительности и убеждающая сила которых была настолько велика, что почти изменила - в течение короткого периода времени - другую Параллельную человеческую жизнь. Но в этом неравном конфликте -
как он говорил - болезненной сИЛе его воображения была противопоставлена почти животная, поЧТИ биологическая стйхия, и ее победа, В сущности, и повлекла за собой его боЛезнь И смерть. Но иллюзий его оставались непобежденными, и Может быть, а конце Концов, через пятьдесят лет, когда Не окажется В живых никого ИЗ его современников - станет ясно, что в последнем счеТе оказался npai Именно он, потому что остальное умрет И Исчезнет И над этйм останется только тот романтический И кажущийся идеально неверным, мир, за создание которого он Так напрасно, - как нам кажется - заплатил своей собственной жизнью. Но это очень долгая история.
В то время, когда произошло Наше знакомство, Ой ПИсал роман, последовательные главы которого печатались В Толстом ежемесячном журнале. Если бы речь шла о любом Другом авторе, для меня это было бы очевидно, что так писать нельзя И именно потому, что там описывались события, происходившие одновременно с печатанием романа, и изображение которых, стало быть не Могло Не получиться искаженным и неправильным. Но это соображение, Непогрешимое почти всегда, в данном случае, начинало казаться спорным, потому что то, как он видел вещи, было Все равно резко неверным. И к тому же было очевидно, что и через много лет ОН будет так же ошибаться, как сейчас, или вернее, То, что Происходило ИЛИ происходит или будет происходить - никогда Не будет соответствовать его представлениям - и с этой тоЧкЙ ЗреНЯЯ Не Все ЛЙ было равно, заметим ли мы это резкое несоответствие Teil ерь ИЛИ через десять или двадцать лет? И потому, формальное Возражение против такого метода, оказывалось несостоятельным.
Но я не мог согласиться с Некоторыми другими Вещами и В частности с необыкновенной сосредоточенностью всего erb романа На одной постоянной системе чувств, ощущений И мЫсЛей, Вйе которой его ничто не занимало. Я не читал нй одной КНИгй, В Которой внешне описательная сторона Повествования ЗаНИМаЛа так мало места, что было трудно себе представить, ГДе, собственно, и как все происходило. Это касалось, впрочем, не ТОЛЬКО ВнеШНЙх Вещей, не имевших непосредственного отношения к основному сюжету роМайа; это касалось так же и тех событий, о которых, в сущности И писалась вся книга. Я, например, узнал о том, что Геройня принадлежала герою, благодаря одному воспомиНатеЛЬНому намеку,
расшифровки которого вдобавок требовалась Привычка к очень внимательному чтению, только в середине книги, и в остальном фактические стороны романа продолжали находиться fl таком же Пренебрежении, которое очень вредило внешней убедительности. Так было написано две трети романа: и Только в конце начали Появляться упоминания о более реальных вещах. Я помню, что когда я прочел Первое такое место - речь Шла об Измене героини, об этом было сказано вскользь и как будто почти случайно, но все таки несравненно более ясно, чем любое описание до тех пор - я почувствовал непередаваемую тревогу. Мне это напомнило то, как на теле Человека, умирающего от неизлечимой и трудно определимой болезни, незадолго до последних его часов, за некоторое время до наступления неизбежной агонии, появляется вдруг на его коже небольшое черное пятно, в значении которого уже невозможно ошибиться.
Вариант 1
Вольф предложил мне ИДТИ пешком, я согласился. Мы шли сквозь мутную световую смесь фонарей и рассвета, по улицам круто спускавшимся вниз с Монмартра. Я рассказывал Вольфу о ночном Париже. Он молча слушал. В этот час на улице почти не было автомобилей. На рассвете этого Дня воздух был свеж и неподвижен.
Вольф сказал:
- Мне кажется сейчас, что я наконец приближаюсь к последнему моменту своего путешествия.
Было очень тихо, было слышно , как текла река. Я молчал, не зная, что ему ответить.
- Мне кажется, что я прошел сквозь последнее испытание -сказал Вольф. - Видите ли, я думаю, что я кончил свой последний роман.
- Как он называется, если это не нескромность?
Он посмотрел на меня своими неулыбающимися глазами.
- Это не книга - сказал он. - Если бы я теперь писал книгу, я бы назвал ее как продолжение I come to morrow, я бы назвал ее I go away, и написал бы посвящение: to my murders. Но я вряд ли еще буду писать что бы то ни было. Нет, говоря о романе, я имел в виду совсем другое.
Он стал мне рассказывать историю своей последней любви. Я думаю, что такие признания были для него совершенно нехарактерны и он рассказал это только мне потому, что в силу необыкновенной случайности его связывали со мной такие отношения, при которых обычные правила поведения явно оказались бы несостоятельными. Я не мог бы повторить все, что он говорил, потому что во всем этом было такое словесное и образное искусство, которое было свойственно только ему: приблизительно так была написана его книга. В этой его любви не было никаких необыкновенных фактов -или, если они и были, то он о них не сказал ничего. Он рассказывал только о своем отношении к этой женщине, и о том, как она на это отвечала. В середине он вдруг прервал себя и сказал:
- Смерть, это прекращение ритма.
Это было сказано без какой бы то ни было связи с предыдущим, - так мне, по крайней мере, показалось в первую минуту. Только потом я понял, что эта фраза не была случайной. В течение некоторого времени , довольно долгого, жизнь этой женщины шла параллельно его собственной с таким поразительным - хотя, быть может, воображаемым - совпадением, что ему начало казаться, впервые за все последние годы его жизни, что он может быть не один. Это было похоже на то, как если бы перед ним приоткрылась тяжелая дверь. В близости с ней он ощущал то смутное и теплое движение жизни, которого не могло быть вне этого. И вот это, кажется, кончилось. Он не привел никаких фактических уточнений, у меня не могло быть никакого представления о том, что произошло в действительности, ушла ли от него эта женщина, или у нее начался другой роман, или она тяжело заболела.
- Я это узнаю в самом ближайшем будущем - сказал он, - и от этого будет зависеть все остальное.
- Вы долго еще рассчитываете пробыть в Париже? - спросил я.
- Нет, я наверное уеду завтра.
- Я надеюсь, что на это раз вы мне оставите свой адрес.
- Вы думаете, что мы будем продолжать встречаться с вами, как добрые знакомые?
- Я был бы рад, если бы это было так - и если бы вы перестали быть для меня призраком, который преследовал меня столько лет и стали бы Александром Андреевичем Вольфом, моим добрым знакомым, как вы говорите.
- Это было бы хорошо - сказал он, - но я почему то не думаю, ЧТО это возможно.
- Жаль - сказал я. - Но я все-таки не хочу терять этой последней надежды.
Й вдруг Вольф улыбнулся. Это было настолько неожиданно, ЧТО я Посмотрел на него с удивлением.
~ Вознесенский мне сказал, что вы занимаетесь литературой, не Tate Лй?
- Да, В известной степени.
- Тогда вы должны меня понять. Не кажется ли вам, что с ЧИсТо литературной точки зрения, такой конец нашего знакомства бЫЛ бы, - ну, скажем в романе, - чем то чрезвычайно Неоправданным и ridicule. Это было бы так же неуместно, как если бы Дон-Кихот открыл бы булочную на склоне своих дней.
- Да, пожалуй. Хотя, в конце концов, наивная теория happy с fid тоже может иметь в некоторых случаях известную стилистическую прелесть.
Было уже совсем светло. Мы подошли к стоянке такси. Вольф Протянул мне руку. Мы попрощались с ним, он обещал, что если все буДет благополучно, То он напишет мне Из Лондона.
- Хорошо, - сказал я, внезапно вспомнив историю с Издателем, - И ТогДа в письме я попрошу вас объяснить мне еще Некоторые вещи, о которых я забыл вас спросить. Желаю вам всего хорошего и надеюсь, что наша следующая встреча будет уже совершенно в стиле happy end.
Я вернулся домой и проспал диким сном до двух часов дня, затем отправился завтракать и поехал в город. Я кончил свои дела Несколько раНЬШе, чем предполагал, и когда это выяснилось, - было четыре часа ДНЯ, - Я позвонил Елене Николаевне, что буду у нее не в Шесть часов, как Я предполагал, а в пять.
- Хорошо, Так я тебя жду - сказала она.
Й Половине пятого я находился не очень далеко от ее дома и поШеЛ К Ней пеШкоМ. Я помнил очень хорошо этот майский немного облачный и мягкий День, легкий лепет листьев на деревьях, минутное СВеркаНие воды вдоль тротуаров от солнца, которое то появлялось, то скрывалось, поднимавшийся тотчас ветерок. Я шел, не думая на этот раз ни о чем, и у меня было отдаленно приятное, почти бессознательное ощущение удовлетворенности, трудно объяснимое,
похожее на то, какое было бы если бы я кончил книгу или вспомнил бы о том, что вчера или третьего дня женщина, которую я люблю, вдруг перестала сопротивляться моему объятию и я почувствовал бы всеми мускулами руки, от плеча до концов пальцев ее тело, ставшее мягким и гибким одновременно, В таком состоянии я дошел до rue Octave-Feuillet; было пять часов без нескольких секунд, солнце блеснуло на стеклах моих часов, когда я посмотрел на них. Я поднялся по лестнице; из квартиры Елены Николаевны слышались быстро смешивающиеся голоса, это мне показалось удивительным. Подходя к двери я все явственнее слышал их, это было похоже на какое то бурное объяснение с очень короткими паузами. Не понимая, в чем дело, я вложил ключ в замок и вошел. В квартире в эту минуту стояла напряженная тишина. Я смутно сознавал, ЧТО сейчас должно произойти нечто трагическое, хотя не успел отдать себе отчета, как и почему. В комнате Елены Николаевны раздался тупой и быстрый шум движения, которому что-то мещает, я ускорил шаги, И в эту секунду дверь отворилась и неузнаваемо хриплый голос ее быстро сказал:
- Не входи!
Она стояла в дверях спиной ко мне, загораживая вход, волосы ее были в беспорядке. Мне показалось, что она вот-вот упадет, Я подхватил ее и из-за ее плеча я увидел искаженное лицо Александра Вольфа с его неподвижными глазами, прямо глядящими на меня. Свет из окна, проходивший сквозь коричневато красную занавеску и падавший на это лицо, придавал ему неправдоподобно розовый оттенок.
Так прошло две или Три секунды. Елена Николаевна обернулась ко мне и посмотрела на меня расширенными и изумленными глазами, было очевидно, что она не понимает чего-то очень важного. Вольф поднял вверх левую руку, потом быстро опустил ее, и, не сказав не слова, пррвдел мимо нас сквозь дверь. Он взглянул на меня еще раз, мне показалось, что в его глазах было выражение, похожее на непонятный испуг. Потом хлопнула входная дверь и по лестнице, заглушённые ковром, послышались шаги быстро спускающегося человека. Только когда они умолкли. Елена Николаевна сказала - с той непривычно и трагичной хрипотой в голосе:
- Я ничего не понимаю. Почему он ушел? Почему он так смотрел на тебя, почему он не стрелял? У него в руках был револьвер, что с ним? Мой дорогой, я счастлива, что ты жив.
Я стоял, глубоко задумавшись над тем, что я только что узнал. Мне было холодно и тяжело, мне было трудно начать говорить. В эту минуту я думал не о своей судьбе и даже не об Елене Николаевне; я думал об Александре Вольфе и в эти несколько секунд, которые продали со времени его ухода, я ощутил, как мце казалось, всю тяжесть моего многолетнего сожаления о нем, которое теперь, именно теперь, после того, что только что случилось, приобрело новую и особенную печальность.
- Мне не грозвда с его стороны никакая опасность, - сказал я наконец, - Я предполагаю, ЧТО это ТВОЙ лондонский любовник.
Она укоризненно посмотрела на меня, не отвечая.
- Я пользуюсь твоим же словом, - сказал я - я столько раз слышал, как ТЫ его произносила. Страшно, что именно оно вдруг начало тебя щокировать.
Я чувствовал, что в моем тоне по отношению к ней слышалась какая-то враждебность - впервые за все время и я не понимал сам, отчего это могло происходить.
- В такую минуту, - сказала она, глядя на меня слегка удивленными глазами - когда ты только что избежал....
- Я тебе сказал уже, что со стороны Вольфа мне не грозила никакая опасность. Кстати, почему вообще опасность? В чем опасность?
Но при этом я вспомнил, как она стала у двери, загораживая меде всем телом И действительно, может быть, рискуя из-за меня своей жнзрью и мне вдруг стало ,ее жаль почти так же, как мне было жаль Вольфа. Я ВЗЯЛ ее руку и поцеловал ее.
- Откуда ты знаещь его фамилию?
- Это очень длинная история - сказал я. - Я тебе все объясню, но раньше я хотел бы знать, что произошло до моего прихода и почему ты все время говоришь об опасности.
И тотчас она рассказала мне, что Вольф явился к ней через десять минут после моего телефонного звонка и вел себя, как сумасщедший, по ее словам. Он требовал, чтобы она вернулась вместе с ним В Лондон, упрекал ее в аморальности и заявил , что с существованием какого-то нового любовника он не хочет и не будет
считаться. Все это был, как она сказала, так глупо и +ак непохоже на Него, что она не могла прийти в себй оТ удивления.
- И Подумать , что все это Говорил Человек, которьШ НаПИсал...
Она быстро посмотрела на Меня. Я мгновенно, точно ВО сНе,
вспомнил, как она сразу спрятала кнйгу, которую взяла из моей библиотеки, сказав, что это "Золотой осел" и Только теперь ДО меня дошло, ЧТо I come to morrow стояло па второй ПоЛКе, а "Золотой осел" на четвертой. И я вспомнил, На каком ypoBtíe была ее рука, -конеЧИо, она взяла книгу Вольфа. Я сказал:
- Да, именно, I come to iílorroW а Не "ЗоЛОТОЙ осел", Как эТо тебе показалось.
Она кивнула головой. Она заявила Вольфу, '¡ТО никакого любовника у нее нет; он ответил, чТо тогда тем более, ома Должна уехать вместе с ним. В конце концов, выведенная йз себй, оНа сказала, что она любит другого, слава богу, Нормального человека, что Пе видит, почему она должйа это скрывать И ЧТО она просит Вольфа оставить ее в покое.
ОН Приблизил к ней свое изменившееся ЛИцо tí сказал:
- Посмотри на меня, ЛеНочка. Душными Ночами, 8 те минуты, когда твое запрокинутое назаД ЛйЦо сводит эта муЧИТСЛЬнай гримаса, которую так хорошо знаю я и которую теперь, наверное, так же хорошо Зйает ой, воспоминание Обо мНе тебе Никогда Не помешало?
Она Молчала, не отвечая НИ слова.
- Ты действительно, так любишь его?
Она продолжала молчать. И тогда он сказал:
- Моя дорогая, моя любимая, ты Знаешь, Что ВИе Тебя для мейя нет жизни. Все, что у меня осталось, Вся моя Нежность, вся Моя любовь - все это не имеет смысла вне тебя. У меПя осталось два выхода: ты или смерть. Ты знаеШъ, Что Все остальное умерло уже давно. Я приехал за тобой, это Мое последнее Путешествие.
Она не ответила.
- Я все смотрю в твои глаза - сказал он - потому что Я не могу забыть того нежного движения их, которое я знал раньше и которое я так тщетно ищу сейчас.
И потом on вдруг сказал с необыкновенным выражением бешенства в голосе - она никогда не могла себе представить, что он способен на такие дикие интонации, это было одновременно дико и страшно:
- На кого же ты смотришь теперь этими чужими для меня и нежными глазами?
- Не рее ли тебе равно? - сказала она наконец. Тогда он схватил ее за руку, сжал ее с необыкновенной силой и сказал:
- Нет, это не все равно. Ни для меня, ни для него. Потому что я тебе даю честное слово, что этого взгляда он больше не увидит. Я подожду его. Ты еще не знаешь, как много у меня терпения. И когда он придет, я хочу его спросить о некоторых вещах. И я прежде всего хотел бы посмотреть на него, меня интересуют вариации твоего вкуса.
- Он це придет сегодня - сказала она.
Он вынул из правого кармана пиджака небольшой плоский браунинг. Обойма щелкнула, вгоняя в ствол первую пулю. Она сказала ему, что он не имеет, в сущности, никаких прав на нее, что она никогда ничего ему не обещала. Он очень резко ответил ей и заявил, что произойдет так, как хочет он, а не она. Когда раздался звук поворачиваемого ключа в двери, он успел сказать:
- Зачем было еще лгать, что он не придет?
Тогда она бросилась к двери, он не пускал ее, но ей удалось вырваться, укусить его руку.
- Остальное ты знаешь - сказала она. - Почему у тебя такое задумчивое выражение?
- На это сразу трудно ответить - сказал я. - Я сейчас расскажу тебе все.
Она села в кресло, я сел против нее на стул и взял ее руки, которые она положила мне на колени.
- Я не могу передать тебе прежде всего, - сказал я, - как мне жаль этого человека. Я знаю его очень давно. Я встретил его тогда, когда ты была в Мурманске и собиралась выходить замуж и уезжать из России.
Ты помнищь это время? Ты была тогда счастлива?
- Да, кажется.
- А мы уже тогда не были счастливы - ни Вольф, ни я.
И я вновь вспомнил необыкновенный зной этого лета и горячий ветер в степи.
- Боже, какая была жара тогда - не удержавшись, сказал я. -Но это цмеет только косвенное отношение к тому, что произошло. Итак, это было летом, в июле месяце....
И я подробно рассказал ей все. В сереДиНе рассказа ойа сказала:
- Но это называется "Приключение в степи"!
- Если хочешь - сказал я. - Я назвал бы это иначе.
Й я продолжил; я рассказал ей о том, как я Прочел 1 come to morrow, как мне не удалось разыскать Александра Вольфа и как долго Меня Преследовал его призрак. Потом я напомнил ей о моем недавнем свидании с ним и рассказал то, что он мне говорил -сначала в ресторане, затем На рассвете сегодняшнего дня, на скамейке, на берегу Сены. Перед этим, когда я говорил о лондонском издателе, она кивнула головой.
- Да, теперь это ясно - сказал я - его жена была любовницей Вольфа и именно она застрелилась, оставив это письмо. Но тогда я не мог этого узнать.
- Какая напрасная трагедия! - сказала она.
- Теперь ты понимаешь, почему мне с его стороны не угрожала никакая опасность. Это, может быть, трудно объяснить логически, но ты не можешь не чувствовать, что это именно так. С его стороны было бы так же нелепо стрелять в меня, как нелепо стрелять в воспоминание, или зрительное впечатление, в нечто, имеющее тот зловеще-отвлеченный и символический характер, который я имею в его глазах. Для него я не человек, я какое-то - как бы тебе это сказать? - внезапно возникшее предсмертное видение. Я - это Последнее лицо, которое он видел, умирая, - так же, как он для меня - это призрак Александра Вольфа и этого уже ничто не изменит. И, конечно, в его почти безумном воображении, все это было еще сильнее и очевидней, чем мы с тобой можем себе это представить.
Я молчал несколько секунд, еще раз невольно воскрешая В памяти всю эту долгую серию событий и мыслей, связанных тем, что происходило сейчас. Потом я сказал:
- Я говорю тебе об этом так спокойно, с такой, если хочешь неподвижной печалью, - потому что все теперешние события, которые имеют этот обманчиво-бурный облик, - это только формальности. Главная трагедия произошла и кончилась уже очень давно — и вот, все эти годы мы влачили за собой какие-то случайные обрывки. Все это ясно, холодно И непоправимо.
И я подумал, что я впервые говорю с ней в таком непривычном для нее тоне, который так Не вязался с тем, что обусловило ее
сближение со мной - этот боксерский матч, вид двух атлетических тел на ринге, потом ее жадная улыбка в кафе, тяжелый обед у нее дома, и то неудержимое полуфизическое , полудушевное тяготение, которое ослабило ее мускулы в Ту минуту, когда я впервые обнял ее.
- Я понимаю его любовь к тебе - сказал я. - Твоя особенность, быть может, даже бессознательная, даже невольная, это то, что не давая, в сущности, того душевного богатства, на которое рассчитывает каждый влюбленный, ты вызываешь к движению все душевные силы твоего любовника, независимо от того, хочет ли он этого или нет. Я не знаю, хорошо это или плохо, но это так. И вот именно эта твоя особенность давала Вольфу какую-то иллюзию возвращения к жизни и поэтому он так боялся тебя потерять. Вне этого у него действительно не было ничего, - кроме тех обрывков давно оконченной трагедии, о которых мы только что говорили.
Я остановился на секунду , прежде чем продолжать, я не был уверен, следовало ли говорить Елене Николаевне все, что я думаю. Потом преодолев некоторое колебание, я продолжил:
- И все-таки, главный смысл того, что произошло с Вольфом и причины того состояния, в котором он находится сейчас, это даже не то. что он теряет тебя. Как это ни парадоксально, но я думаю, что твоя роль во всем этом меньше, чем это кажется на первый взгляд.
И я сказал, что причина неизлечимого душевного недуга, которым страдал Вольф, была глубже и значительнее, чем любые обстоятельства его жизни, чем любые случайности; и если представить себе невозвратимое движение этой болезни, то станет очевидно, что никто не был в состоянии его остановить.
Я сказал, что, по-моему, сегодняшнее поведение Вольфа явно свидетельствует о том, что даже видимость душевного равновесия, которую он стремился сохранить прежде всего и во всех обстоятельствах, даже она исчезла и это мне казалось самым опасным призраком.
- Я знаю, что все это не может не казаться странным или маловероятным, вся эта история человека, который, в сущности, был тяжело ранен, больше ничего, много лет тому назад и которого с тех Пор, как будто подменили. Но я знаю так же твердо, что все указывает на постоянную, и, казалось бы, беспричинную трагичность его существования. И уже тот эпиграф, который он поставил к своему рассказу - ты помнишь его? - "beneath me lay my corps with the arrow
in my temple" - сам по себе, конечно, не мог быть случайным. Есть какие-то классические законы душевной агонии, есть какие-то - я не знаю, как это сказать, - направления смерти, как стрелки на чертеже, какая-то зловещая алгебра душевного умирания, которых мы с тобой, нормальные люди, не понимаем или почти не понимаем. Это противоречит, на первый взгляд, тому, что гибкость человеческой природы нельзя предусмотреть и потому, что она существует, нельзя с уверенностью решать какие-то психологические проблемы так, как если бы речь шла о каких-то постоянных величинах. Но мне кажется, что в многочисленном многообразии душевных возможностей заключено и то, чрез что прошел Вольф и что мы пытаемся сейчас постигнуть.
- Что будет теперь? - сказала она с такой далекой интонацией, которая была нехарактерна для ее голоса.
- Я предполагаю, что это скоро изгладится из твоей памяти. Я лично этого не забуду , конечно, но буду продолжать честно существовать как и раньше, даже в том случае, если для меня будет неясно, зачем я это делаю.
- Я тебя никогда таким не видела - сказала она. - Я меньше всего ожидала, что в такую минуту, вместо того, чтобы на это как-то реагировать, ты читаешь лекцию. Ты хочешь это понять? Я понимаю, это нечто страшное и мне не хочется думать ни о чем.
- Я считаю, что я довольно дорого заплатил за право рассуждать в такие минуты - как ты говоришь. Кроме того, я уверен, что ни сделать, ни исправить ничего нельзя.
И вдруг она прижалась ко мне и заплакала. Это было так непохоже на нее, было так странно видеть слезы на ее неподвижном лице, что первое ощущение, которое я испытал, было даже не сочувствие, а удивление. И только в следующую секунду я почувствовал наконец то, что так долго и бесплодно ждал от нее, -это проявление той неподдельной человеческой теплоты, того душевного волнения, к которому она до сих пор казалась неспособной. Она горько плакала сейчас, всхлипывая, как маленькая девочка. Если бы ее спросили, о чем она плачет, и если бы она могла ответить на этот вопрос, я думаю, что ее удивило бы, что она плачет о том, что все чувства рано или поздно умирают, как умирает тот, кто их испытывает, о том, что бывают вещи, которые непоправимо печальны, о том, что иногда мимо нас проходит смерть и никакая
человеческая сила не может помешать ее Движению и что, в конце концов, Неизбежны минуты, когда и мы с холодным отчаянием увидим ее остановившимися глазами. Может быть, она не думала именно так, но плакала она именно об этом.
Это был самый печальный вечер, который мы провели с ней вдвоем. Когда мы расставались, она с особенной теплотой и сердечностью сжала мою руку - и это значило, что она простила мне ту невольную враждебность в моем голосе, которая была в первые минуты Нашего разговора и которая объяснялась, как я понимал теперь, тем, что вместо теоретического представления о каких-то ее чуть ли не воображаемых прежних любовниках, я вдруг столкнулся с бесспорной действительностью и не сумел скрыть того, насколько мне это было неприятно.
Я спал в ту ночь - впервые за много лет - очень тяжело и беспокойно, мне снился апокалиптический белый жеребец Вольфа и его шумный храп. Я проснулся от телефонного Треска, - и когда я снял Трубку, голос Вознесенского сообщил мне, что вчера вечером Александр Вольф застрелился в номере гостиницы. Я тотчас же позвонил Елене Николаевне, и мы почти одновременно приехали туда. Там был уже священник, которого привел Вознесенский с неузнаваемо важным и печальным лицом. Он пожал мне руку и сказал:
- На этот раз я поспел слишком поздно. Ах, Саша! И даже запйсКИ Не оставил.
На Кровати были цветы, и на белой подушке, между двумя букетами желтых и лиловых тюльпанов, со смертельной и неподвижной ТЯЖесТЬЮ лежало лицо автора I come to morrow. Елена Николаевна перекрестилась.
Так умер Александр Вольф. Я вспомнил, как я видел уже эту неподвижную голову на черно-серой дороге, тогда, много лет тому назад и так же смотрел на нее расширенными глазами, как сейчас. И мне показалось, что я ощутил - впервые в жизни - непостижимое движение Времени, нечто вроде медленного ледяного ветра, за которым остается только невыносимо холодная пустота и в ней, как мое последнее видение - призрак Александра Вольфа.
Вариант 3
Я ждал его ответа. Но то, что последовало, показалось мне настолько неожиданным и нелепым, что я в первые минуты отказывался верить своим ушам.
- Вы бывали в Лондонском зоологическом саду? - спросил Вольф, подняв голову. Я с изумлением посмотрел на него, у него были светлые и неподвижные глаза, он говорил, цо-видимому , серьезно.
- Мне не совсем ясно, какую это имеет связь с нашим разговором - сказал я. - Нет, я не был в Лондонском зоологическом саду.
- I аш зопу - сказал он. Лицо его приняло задумчивое выражение.
Потом он долго молчал; я тоже молчал, не зная, что ему сказать.
- Представьте себе, что хитрость некоторых животных превосходит возможности любого воображения. Вам, наверное, покажется невероятным тот факт, которому я был свидетелем и жертвой - я подчеркиваю: свидетелем и жертвой. Но прежде всего один вопрос - вы разрешите?
- Пожалуйста.
- Вы имеете представление о гималайских медведях?
- Да, приблизительное.
- Ну, тогда все прекрасно - сказал он с непонятным оживлением. - Тогда мы с вами столкуемся. Я думал, что вы не знаете этой породы. Кстати, что вы о ней думаете?
- Ничего, что заслуживало бы внимания, - сказал я, продолжая удивляться этому неожиданному обороту разговора - Я думаю, что гималайский медведь водится на юге, и что он отличается от северных медведей несколько меньшими размерами и тем, что при темной окраске его шерсти у него на шее белая полоса неправильной формы, несколько похожей на букву V.
- Великолепно - сказал Вольф. - Я был о вас априорно лестного мнения, но все-таки не мог себе представить, что ваШИ познания в этой области будут так обширны. Это очень редко в наше время, чрезвычайно редко. Итак, вернемся к началу: во первых, Я думаю - и у меня для этого есть некоторые основания, которые я вам
своевременно изложу, - итак, я полагаю, что порода гималайских медведей, есть, в сущности, сознательный обман. Обман потому, что гималайских медведей в природе не существует. Если бы я не боялся парадоксальности, я бы сказал, что гималайский медведь - это переодетая обезьяна. И вот доказательство: тот случай, которого я был свидетелем и жертвой - это было в Амстердаме - это доказывает: один из гималайских медведей, к клетке которых я неосторожно притянулся, похитил у меня из жилетного кармана золотые часы. Что вы можете сказать по этому поводу?
- Ничего, - сказал я, поднимаясь. Я решил, что Вольф был смертельно пьян и что в таком состоянии разговор с ним не имел никакого смысла. Мне представлялось маловероятным, чтобы он мог заниматься такой комедией, находясь в трезвом виде.
- Я тоже иду - сказал он. - Извините, если я вас задержал. У меня свидание сейчас - мы с вами поговорим в следующий раз и, я надеюсь, более пространно. Я буду здесь завтра в то же время, разрешите пожелать вам всего хорошего.
Он пожал мне руку и ушел, оставив меня в совершенном недоумении. Но на следующий день его не было. Прошло еще несколько дней - он все не появлялся. Встретив однажды Вознесенского в ресторане, я спросил его о Вольфе. Он нахмурился, лицо его приняло необычно для него грустное выражение.
- Я не знаю, что с ним, милый друг, - сказал он, - просто не понимаю. Он почти' ничего не ест, позавчера плакал, как ребенок, теперь спит вторые сутки, не могу добудиться.
Еще через два дня Вольф появился в ресторане, но пробыл там всего несколько минут. Он о чем-то поговорил с Вознесенским, потом подошел ко мне и сказал:
- Я должен перед вами извиниться. Я надеюсь иметь удовольствие видеть вас завтра или послезавтра и тогда мы поговорим, если вы разрешите, более обстоятельно.
Но прощло еще несколько дней. Однажды в ресторан пришел совершенно расстроенный Вознесенский и сказал мне:
- Обращаюсь к вам, потому что не знаю, что делать.
И он рассказал мне, что вчера, когда Вольф опять спал этим непонятным сном, похожим на смерть, он привел к нему своего знакомого доктора. Доктор сначала сказал, что он не может поставить никакого диагноза, имея дело с человеком во время глубокого сна.
Потом, когда Вознесенский объяснил, в Чем выражается ненормальность поведения Вольфа, доктор неожиданно стал на колени перед кроватью, ощупал Голову Вольфа - И вдруг протяжно свистнул.
- В чем дело? - спросил Вознесенский.
- Дело в том - сказал доктор - Что вашему другу в свое время была сделана трепанация Черепа. Я Ясно чувствую это под пальцами. У него наблюдается неправильное сращение костей, в одном месте кость давит на мозг и это может вызвать нарушение нормальной мозговой деятельности.
- Помилуйте, Доктор - сказал Вознесенский, - я знаю всю его жизнь. У него никогда не было трепанации.
- В этом я ошибиться не могу - сказал доктор. - Трепанация была, хотя очень давно. Вь1 Не замечали за ним никогда никаких ненормальностей?
Вознесенский сказал, что нет.
- Но, скажем, была Трепанация и вот всю жизнь он был нормальным, почему вдруг теперь нй с того ни с сего у него началось вдруг это, как вы говорите, нарушение умственной деятельности?
- Это может зависеть от разных причин - уклончиво сказал доктор.
- И тут он мне наговорил разных вещей - сказал Вознесенский - я, признаться плохо это понял - ревматизм, артритизм еще что-то такое.
Я ответил Вознесенскому, что как мне кажется, артритйзм -или начало артритического процесса, - может Играть в этом, действительно, большую роль: Кость теряет ту минимальную гибкость, которой она должна обладать, и это может объяснить очень многое.
- И трепанация действительно была - сказал Вознесенский -мне сам Саша это подтвердил. Это было приблизительно за год нашей встречи с ним, он упал с лошади, оказывается, и разбил голову.
Я не знал, что думать. Мысль, что Вольф мог оказаться Просто сумасшедшим, казалась мне невероятной. Но вечером того же дня, -так. точно всего , что я узнал , было недостаточно, меня ожидало еШ6 одно открытие.
- Что твой призрак? - спросила меня Елена Николаевна. Я все аду, что ты о нем расскажешь, как ты обещал, но ты молчишь.
Я ответил ей, что мне до сих пор не удалось как следует поговорить с ним, все, что я узнал, настолько странно и неестественно, что я предпочитаю сначала все выяснить.
- У меня тоже произошли странные вещи - сказала она.
- Что именно?
- Второй визит моего лондонского друга.
На этот раз она не произнесла слова "любовник".
- Почему он тебе показался странным?
Она пожала плечами и сказала:
- Я ждала объяснений или требований или признаний - всего чего угодно. Знаешь, о чем он меня спрашивал?
- Конечно, нет.
- Он спросил меня , что я думаю о породе гималайских медведей.
Спичка, которую я зажег, догорала в моих пальцах и я уронил ее на пол только тогда, когда пламя обожгло мою кожу.
- Что с тобой? - спросила Елена Николаевна.
У меня была муть в глазах, мне показалось, что я испытываю нечто, похожее на головокружение.
- Подожди - сказал я - мне кажется, что я тоже схожу с ума. Этого человека зовут Александр Вольф? Он автор книги I come to morrow?
Она посмотрела на меня изменившимися глазами и спросила, почему я так думаю.
- Я думаю так потому - сказал я, - что несколько дней тому назад я пытался разговаривать с Вольфом, которого я долго искал и с которым наконец встретился, и он спрашивал моего мнения о породе гималайских медведей.
И я рассказал ей о том, что произошло тогда, во время войны, в России, как сожаление об этом и призрак Вольфа преследовали меня всю жизнь, как я прочел I come to morrow и что мне рассказывал Вознесенский.
- Вот почему ты говорил о призраке? - сказал она. - Да, теперь и мне начинает казаться, что в этом человеке было действительно нечто призрачное.
И я понял тогда, после этого долгого разговора с Еленой Николаевной всю ошибочность моих Прежних представлений о нем.
Вариант 4
Я ждал его ответа. Он посмотрел на меня расширенными глазами и сказал:
- Поразительная вещь! Я мог себе представить все, что угодно, но никак не это. Я действительно думал, что вас давно нет на свете, не знаю, почему, но у меня была полная уверенность в этом.
- Совершенно так же, как я был уверен в вашей смерти - до того, как мне случайно попалась ваша книга. Я плохо верю в судьбу, но согласитесь, что эта упорная последовательность случайностей может показаться убедительной даже для человека, очень далекого от фатализма.
- Последовательность случайностей, - да, если хотите - сказал он, - но лишенная внутренней логики, на мой взгляд. В ней нет никакой моральной поучительности. Это похоже на то, как если бы мы с вами встретились где-то на вокзале, много лет тому назад, и вот теперь опять встретились. Правда, обстоятельства встречи не были, конечно , лишены известной колоритности, если Так можно сказать. Но мне кажется, что ваши угрызения совести были напрасны. Вы так высоко цените человеческую жизнь?
- Свою - нет - сказал я. - Чужую - другое дело. И затем смерть как таковая вообще мне не кажется очень страшной. Но если ее вызываю я, если это по моей вине, - как это чуть не случилось с вами - тогда я, мне кажется, не находил бы себе места.
Он пожал плечами и сказал еще раз, что все Мои волнения По этому поводу, не стоили труда, как ему казалось.
- Но разве этот злополучный выстрел не оставил в вашем существовании очень глубокого следа, разве он не вызвал никаких потрясений или изменений в вашей жизни? Я всегда себе это представлял именно так.
Вольф ответил, что это мое убеждение было ошибочно И потом, неожиданно отвлекаясь, спросил:
- Кстати, из какого револьвера вы стреляли? Доктор мне показал потом пулю, я не мог определить. Знаю только, что это был крупный Калибр.
- Й стрелял из Парабеллума.
- Прекрасный револьвер - сказал он. - Вы его, конечно, йе сохранили?
- Нет, я выбросил его в море.
- Жаль. Вот такую штучку было бы приятно иметь как сувенир. Все остальное - работа возбужденного воображения, - как вообще, почти каждое человеческое существование. И работа впустую, к тому Же. Да-да, я понимаю, - сказал он, заметив, что я собираюсь возразить ему, - конечно, вы пережили нечто похожее на кинематографический фильм, особенно после того, что вам рассказал обо мне Вознесенский.
- И моего свидания с директором лондонского издательства -сказал я.
- Каким директором?
Я рассказал ему об этом подробно, он несколько раз морщился во время моего рассказа, и потом сказал:
- Да, это была тягостная ерунда. Он вам не сказал причины своей ненависти ко мне? - это было из-за женщины, конечно. Это была очень неприятная история.
Он опять шевельнул плечами и потом пробормотал:
- Ёще одна смерть и опять револьвер и выстрел. Нет, это не последовательность случайностей, как вы говорите, это естественный закон постепенного исчезновения.
Он как бы начинал увядать к концу разговора, ему очевидно нужно было делать над собой усилие, чтобы придать всему этому хотя бы некоторую значительность. В сущности, по его словам, все было не важно: и то, что я его чуть не убил, и то, что я столько времени думал об этом, и то, что говорил директор, и то, что какая-то женщина умерла, и то, что из всего этого можно было сделать какие то печальные или трагические выводы.
Вступительная статья; подготовка текста и публикация О.М.Орловой
