CC BY
10
РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ
СОЦИАЛЬНЫЕ И ГУМАНИТАРНЫЕ НАУКИ
ОТЕЧЕСТВЕННАЯ И ЗАРУБЕЖНАЯ ЛИТЕРАТУРА
РЕФЕРАТИВНЫЙ ЖУРНАЛ СЕРИЯ 11
СОЦИОЛОГИЯ
1
издается с 1991 г. выходит 4 раза в год индекс РЖ 2 индекс серии 2,11 рефераты 96.01.001-96.01.023
МОСКВА 1996
ЧАСТНЫЕ СОЦИОЛОГИЧЕСКИЕ ТЕОРИИ И ЭМПИРИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
1
96.01.008. ЭДЕР К. НОВАЯ КЛАССОВАЯ ПОЛИТИКА СОЦИАЛЬНЫЕ ДВИЖЕНИЯ И КУЛЬТУРНАЯ ДИНАМИКА В РАЗВИТЫХ ОБЩЕСТВАХ.
EDER К. The new politics of class: Social movements a. cultural dynamics in advanced societies.— L. etc.: Sage, 1993 .— IX, 223 p.
В данной работе Клаус Эдер (профессор социологии Европейского университета, Флоренция) определяет “новую политику класса” как воссоединение класса и новых форм коллективного действия, характерных для современных развитых обществ. Эта идея предполагает, что произошло рассоединение класса и коллективного действия, которое автор называет “кризисом классовой политики”. Дело не в том, что в современном обществе больше не существует классов, а в том, что коллективное действие изменяется “относительно” независимо от уровня классовой структуризации, что видно по распределению таких социальных ресурсов, как власть, благосостояние и культурный капитал.
Центральной теоретической предпосылкой концепции Эдера является допущение, что недостающее звено между классом и коллективным действием образует культура. Автор предлагает культуралист-скую формулировку как класса, так и социального действия Такой подход выдвигает классы на ключевую позицию при объяснении социального развития. Классы производят и воспроизводят социальные институты, которые поддерживают и контроль через их взаимодействие. Социальные конфликты не должны больше рассматриваться вне рамок класса. Культуралистский подход к классовому анализу позволяет рассматривать социальный конфликт как проявление новой структурной организации классов людей. В этой реструктуризации главным действующим субъектом выступает новый средний класс, а решающим фактором — радикализм нового среднего класса.
Современное общество отличается парадоксальной логикой развития: в то время как его классовая структура все более развивается по усложненным, но четко очерченным линиям, закрывая общество для его членов, культура независимо от класса развивалась к системе символического порядка с иной логикой. Классы определяют способ
использования этой культуры в повседневной практике, в то же время использование культуры зависит от социальной логики, которая все менее является транслятором социальных различий в конфликтное социальной действие. Культура перестает быть непосредственным мостом между классом и коллективным действием, она превращается в “находящуюся между” переменную в прямом смысле.
Причины этого процесса лежат в специфической логике модерна как культуры. Способом понимания специфической динамики культуры модерна является конструктивистская перспектива теории культуры в социальных науках. Конструктивизм анализирует культурную конструкцию норм и структур предпочтений, которые заставляют людей присоединяться к коллективному действию, в контексте данных структурных детерминант. Однако в какой-то момент он перестал рассматривать культурную конструкцию этих структурных детерминант, т. е. социальную конструкцию класса. Внедрение культурного измерения в теорию социальных движений открывает возможность расширить конструктивистскую перспективу относительно структурного контекста. Конструктивистская модель предполагает следующие элементы радикализации теории социальных движений.
“1. Социальные движения являются общественными конструкциями событий, которые возникают при определенных совокупностях субъектов социального действия. Свойства этих совокупностей могут меняться — с определенностью можно лишь сказать, что они больше не сводимы к критерию владения средствами производства или дохода.
2. Социальные движения представляют собой скопления субъектов действия, обусловленные объективными свойствами, которые имеют значение в исторически определенном дискурсе в современных обществах” (с. 14).
Радикализация состоит в анализе способа тематизации коллективного действия и классовой позиции в общественных коммуникациях и общественном дискурсе и того, как эта тематизация влияет на конструкцию коллективного действия и класса. Эта конструкция создается не только субъектами коллективного действия, которые представляют образ самих себя другим субъектам действия, но также и теми, кто реагирует на подобные презентации образов. Социальные науки играют важную роль как наблюдатели за этими субъектами действия, они влияют на уровень самоорганизации коллективного действия, кроме того, они сами являются формой практического действия. Основная посылка автора состоит в том, что дискурс модерна есть поле, в котором субъектц социального действия определяют скопление социальных деятелей как субъектов коллективного действия и порождают себя как класс.
Классическая теория модернизации основывается на посылке, что
модернизация есть результат дифференциации и рационализации. С точки зрения автора, дифференциация и рационализация не причины, а следствия модернизации. Суть исследования состоит в поиске процессов, которые производят и воспроизводят эти следствия (в поиске генеративной структуры модерна). В этой связи исследуется роль обучающих процессов в социальном производстве общества модерна. Эти процессы впервые возникли в “просветительских обществах”, которые называли себя “ассоциациями” в противовес “корпорациям” традиционного общества. Эти ассоциации содержат в себе элементарные структуры коллективных обучающих процессов модерна (элементы дискурсивной коммуникации): равенство и дискурсивное управление конфликтом. Логика дискурсивной коммуникации структурируется согласно этим принципам — центральным для модерна. Обучающие процессы модерна базируются на принципе беспрерывного испытания универсальности нормативного порядка гражданского общества.
Однако будучи частью более широкого контекста, ассоциации ограничены определенными институциональными рамками, которые связаны с социальной борьбой, сопровождающей и контролирующей процессы дискурсивной коммуникации. Классовые конфликты образуют социальную реальность за пределами коллективных обучающих процессов и являются способами классификации людей, они создают властные различия между социальными группами, которые представляются нормальными и должны рассматриваться как легитимные. Классовый конфликт обязательно сопровождается практикой порождения легитимного символического порядка. Цель практики легитимации — представить существующие отношения между индивидами как нормальные. Она позволяет символическое воспроизводство классовой структуры общества. Символы, поддерживаемые теми, кто находится на вершине социальной лестницы, утверждают универсальную законность, потому что такие символы производят наиболее совершенный образ легитимации классовой структуры общества модерна. Таким образом, на уровень классового конфликта оказывает влияние другая логика — логика культурного изменения. Последняя, в свою очередь, есть результат не только обучающих процессов, но и символической практики в сфере культуры.
Эти процессы и практики определяют не только тип рационализации (разочарование или восхищение), который ограничивает возможности структурной дифференциации, они определяют также степень рациональности. Таким образом, контрпроцессы функциональной дифференциации и формальной рационализации можно рассматривать не как простые отклонения от пути модернизации, а как возможный результат модернизации. Вопрос патологии в данном случае есть вопрос социальных условий, порождающих дифференциацию и рационализа-
цию. Лишь рассматривая условия, которые блокируют коллективные обучающие процессы как символическую борьбу, мы сможем объяснить патологические формы дифференциации, восхищения или разочарования. Описание процессов модернизации как патологических есть разговор об условиях, которые порождают коллективные обучающие процессы и изменяют систему дискурса, используемого в классовых конфликтах для легитимации.
Анализ социального производства модерна может проводиться на трех уровнях: коллективные обучающие процессы, классовый конфликт и репродуктивные структуры. Аналитическое описание этих уровней позволяет определить противоречие как механизм порождения и воспроизведения коммуникации. Противоречие определяется как социальное событие, где некто противостоит тому, что кто-то говорит или делает (с. 36). Таким образом, понятие противоречия предполагает понятие коммуникации, оно есть средство и 1е1оз коммуникации. Последнее предполагает не разрешение противоречия, а непрерывный и длительный поток коммуникации, который демонстрирует, что социальная реальность есть нечто всегда непрерывно меняющееся.
Такое понимание открывает новую теоретическую перспективу социального изменения: противоречия порождают социальные изменения, и эти изменения есть механизмы эволюции. Анализ модернизации, таким образом, требует более сложной теории эволюции. Эволюционная теория, сама продукт модернизации, есть способ описания общества модерна. В этом качестве она должна принимать во внимание силу коллективного действия и размер социального и культурного конфликта.
Социологический анализ ставит проблему: как в социальной реальности возникают коллективные деятели и как они соотносятся с социальной реальностью? “Исторический субъект мертв. Однако коллективные деятели все еще живы. Это заставляет нас пересмотреть наши теоретические инструменты понимания и объяснения коллективного действия” (с. 61). В связи с э'гим автор выдвигает четыре фундаментальных тезиса.
1. Возвращение идеи коллективного деятеля в социальную теорию выводит нас за пределы марксизма. Вопрос исторических субъектов становится эмпирическим. Не существует социального места, которое являлось бы привилегированным средоточием, порождающим социальные движения. Коллективная мобилизация зависит от культурных ориентаций, присущих коллективным действиям.
2. Возвращение коллективных деятелей в социальную теорию заставляет нас изменить индивидуалистическую основу постмарксист-ской социальной теории. Теория коммуникативного действия есть лишь первый шаг в сторону от Маркса, так как она остается в рам-
ках индивидуалистической парадигмы социальной теории, которая привела к теоретическому расколу структуры и действия. Эмпирический анализ существующих в настоящее время коллективных деятелей и движений может помочь в преодолении этих ограничений и направить теоретическое развитие в более плодотворном направлении. Альтернативным подходом является коллективистская реконструкция теории коммуникативного и рационального действия, которая в то же время опускает на землю современную (лумановскую) теорию систем.
3. Вместо теоретических обобщений и функциональных объяснений социальная теория должна дать более сложное представление о социальном действии, которое производит и воспроизводит социальную реальность. Это включает прежде всего макротеоретические разработки роли и функции социальных классов как коллективного исторического деятеля.
4. Для объяснения воздействия социальных классов и групп на социальную реальность необходимо анализировать формирование коллективного действия и возникновение коллективных деятелей из коллективного действия на различных уровнях социальной реальности — от микро- до макроуровня. В этом контексте следует разрабатывать идею, что коллективное действие должно иметь дело с рациональным поведением, а также с проблемой коммуникации в рамках такого рационального поведения. Это могло бы объяснить, как возникающие из рационального поведения социальные движения трансформируются в коллективную практику или как индивидуальная рациональность трансформируется в коллективную рациональность без обоснования последней в рамках функционалистских или историцистских подходов к коллективной практике (с. 61-62).
Реабилитация традиционной классовой теории (подразумевается классовый анализ современных развитых обществ Бурдье) должна происходить за счет перспективы обучающих процессов в обществе, которые изменяют или растворяют классовую структуру. Здесь имеется в виду воздействие классовой мобилизации и классового самосознания на классовую структуру общества. Признание наличия сознания, т. е. обучающих процессов, которые вызывают рефлексию о своей собственной классовой позиции, потребует практической формы исследования и методов, отличных от традиционных методов реконструкции социальной структуры (например, анализ воздействия на общественный дискурс при использовании контент-аналитических и дискурсивно аналитических методов). Целью таких методов должно быть избавление от социологических иллюзий (sociological de-illusionment) Эмпирические социальные исследования не недооценивают свою собственную социальную функцию, когда идут лишь за обществом, предлагая
5-3887
подобно бухгалтеру процентные соотношения. Их задача — делать видимыми скрытые аспекты общественного сознания.
Один из вопросов, вызывающих моральную неудовлетворенность, политическую ангажированность и социальный анализ, — социальное неравенство. Социологическая “объективация” понятия социального неравенства предполагает теоретическую перспективу, которая помещает дискурс о социальном неравенстве внутри социальной реальности, которая производит его. Тезис Эдера состоит в том, что современный дискурс о социальном неравенстве формируется коллективным опытом и восприятием социального мира, возникшими вместе с буржуазными классами в XVIII в. и в настоящие дни культурно доминирующими за счет среднего класса. Поэтому реальные исследования социального неравенства должны рассматриваться как результат господства средних классов в социологическом мышлении модерна.
Эдер выдвигает гипотезу: “Социальное неравенство представляет собой интерпретативную схему, созданную для специфической когнитивной репрезентации общества модерна и затем проектируемую на другие общества” (с. 84). Дискурс о неравенстве есть специфически модернистская форма культурной репрезентации классовых делений общества модерна, легитимация постоянных стратегий классификации и переклассификации существующих социальных различий. Это риторика, апология и рационализация. Социологическая теория, поддерживающая этот дискурс репрезентации, участвует в лигитимиру-ющем дискурсе общества, вместо того чтобы анализировать его источники и функции.
Для анализа классового неравенства автор предлагает использовать модель вертикальной классификации, представляющей классовую структуру современных развитых обществ (модифицированная версия модели Бурдье). Чтобы объяснить классовую структуру современного общества, недостаточно обращаться только к материальному производству и экономике. Необходимо более пристально рассматривать феномен культурного производства как механизм вертикальной классификации.
Определить реальные классы возможно лишь через “описание классовых культур на структурном уровне, как порождаемых классовоспецифическими схемами переживания, восприятия и интерпретации мира” (с. 93). Такие схемы не возникают случайно, они логически происходят из господствующей в обществе культуры. Чтобы выявить субкультурные различи^, социолог должен исследовать интерпретативные схемы, определяющие культурную практику в данном обществе. Для определения классово-специфических субкультур может быть сформулирована следующая гипотеза: “Классово-специфические субкультуры определяются схемами переживания, восприятия и ин-
терпретации социального мира, которые тематизируют вертикальную классификацию социальных отношений в обществе” (с. 94). Эта гипотеза предполагает помещение структуры классовых культур модерна в схемы, тематизирующие социальное (не)равенство.
Интерпретативные схемы подобны музыкальным партитурам, которые регулируют представления как интерпретативные схемы регулируют культурные практики. Подобно тому как музыкальную партитуру может прочесть лишь тот, кто знает музыкальный язык, способность объяснять культурные практики предполагает, что наблюдатель должен уметь “прочитывать” культурные специфики. Правила прочтения интерпретативных схем модерна можно реконструировать из текстов, выражающих то, что называется “Просвещением”. Гражданское общество, возникшее из Просвещения, породило интерпретативную схему, требующую морального универсализма и использующую эту схему для легитимации своей практики. Собственническая буржуазная культура, интерпретативная схема собственнического индивидуализма стала доминантным принципом социально-культурной практики модерна. Стремление буржуазного класса в XIX в. “окультурить” низшие классы и обучить их более высокой гражданской морали можно объяснить как попытку интегрировать их в собственническую буржуазную культуру. И это вполне удалось. Идея, что пролетарская культура обладает более высокой моралью, потеряла свою легитимность.
После XIX в. “партитура”, регулирующая социально-культурную практику и лежащая в основе классовой борьбы, изменилась и обновилась. Когда-то процветающая практика вышла из моды. Самые поразительные ревизии связаны с возникновением сектора обслуживания: новые технократические элиты и новая мелкая буржуазия обратились к индустрии обслуживания. Этос аристократии и высшей буржуазии был дополнен группами профессионалов и менеджеров. Протестантский этос старой мелкой буржуазии был заменен нарцистическим это-сом новой мелкой буржуазии, которая основывает свою партитуру на “самодостаточности” и “самореализации”. “Пролетарский” этос низших классов сохранился в социальных группах, которые радикализируют его в этос потребления, имитирующий модели потребления среднего и высшего классов. В этом процессе возникает классово-специфическая интерпретативная схема, которая означает новую классово-специфическую практику. Возникли новые формы классов-этосов. Вместо гомогенности объективных и субъективных аспектов класса формируются дифференциальные интерпретативные схемы социального мира, которые, с одной стороны, порождают субъективные отношения, а с другой стороны, являются продуктом объективных классовых позиций. Эти дифференциальные схемы трансформируют объект шшьк
классовые позиции в субъективные классовые позиции. В той степени, в какой эта трансформация успешна, теоретическая конструкция социальных классов может претендовать на их реальную идентификацию.
Реконструкция процесса трансформации классовых позиций основывается на трех предпосылках, отстаиваемых автором. 1. От традиционных культур культуру модерна отличает идеал равенства. Понять образующий культуру модерна дискурс равенства — значит располагать способностью прочтения интерпретаций социальной реальности. При распределении этого дискурса по объективным классовым позициям возникает проблема объяснения, почему социальная реальность отклоняется от этого идеала. 2. Теории социального неравенства пытаются объяснить эти отклонения. Интерпретации социального неравенства различаются в зависимости от объективной классовой позиции интерпретирующего. 3. Теории социального неравенства носят классово ограниченные формы интерпретации идеала равенства между людьми.
Теории социального неравенства являются ключевыми для определения реальных классов общества модерна. Это прежде всего объясняется их функцией репрезентации классовой структуры и организацией этой репрезентации классово-специфическим способом. Такие теории сами являются частью культурного воспроизводства объективных классовых позиций. Однако господствующий теоретический дискурс о классовом неравенстве есть не что иное, как перевод повседневного дискурса о социальном неравенстве на язык, который поддерживает и усиливает повседневные формы дискурса. Теоретический дискурс создает иллюзию своей собственной действительности. Именно дискурс систематически воспроизводит искаженное узаконенное фактическое социальное неравенство. Поскольку теоретический дискурс неспособен тематизировать этот контекст применения, он вносит в воспроизводство спорные заблуждения, которые лежат в основе повседневных дискурсов.
Ни один теоретический дискурс о социальном неравенстве не может избежать этой дилеммы. Нормативные импликации, встроенные в концепцию социального неравенства, превращают интеграцию воздействий теории в теорию социального неравенства. Они способствуют также когнитивной рефлексии о том, как эти теории соотносятся с классово-специфическими схемами интерпретации мира и до какой степени они являются выражением классовой структуры общества. Возможным результатом такой рефлексивной формы теоретизирования является теоретическое заключение, что мораль высших классов есть высшая и наиболее развитая форма морали. Отсюда можно вывести нормативное положение, что только те, кто достиг высшей стадии морали, должны занимать высшие социальные позиции в обществе.
Такой подход несет фатальное для морали последствие: высшая мораль представляется моралью господствующего класса. Эдер, однако, делает совершенно другое теоретическое заключение: классовые культуры “могли бы служить предпосылками для новой морали и политических обучающих процессов” (с. 99). Динамика обучающих процессов будет состоять в разоблачении на их основе специфических заблуждений, а условия зарождения “реальных” классов будут искать не в философской критике идеалов современной культуры, а в социальной критике идеалов, на представление которых претендует современное общество.
Только социологический анализ с его критикой культуры модерна может разрушить иллюзии о реальности социального неравенства Как теория социального неравенства она остается связанной со своей классовой базой. Способ избежать этого, с точки зрения автора, состоит в создании социологической теории социального неравенства как теории культурного воспроизводства классовой структуры современного общества.
Сегодня мы переживаем расцвет контркультурных движений, варьирующихся от психокультуры до чистой экологии. Атаки на культуру модерна и ее рационализм приобрели политическое измерение, которое разрушает институциональное воспроизводство современных обществ благодаря их критике социального развития, присущего развитым индустриальным обществам Запада. Центральный конфликт современного мира состоит в вопросе выбора современными обществами типа развития. Новые контр культурные движения пытаются сдержать и даже повернуть вспять саморазрушающий процесс модернизации.
Экологический кризис не только изменил поле классовой борьбы, он изменил саму ее логику. Идея, что социальные движения являются носителями прогресса, отвергнута вместе с самим прогрессом Вместо этого социальные движения открыто противостоят культурным движениям, которые с самого начала модерна выступали их антагонистами. Проблема природы породила разделение между мобилизованными классами деятелей как носителей современного развития: “Между социальными движениями, образованными в рамках господствующего модернизма, и культурными движениями, выступающими за “другой модернизм” (135). Социальные движения определяют господствующие версии модернизма как индивидуальные права и материальное благосостояние. Контркультурные движения в своих требованиях выходят за рамки этих версий: общество, несомненно, должно защищать индивидуальные права и материальное благосостояние, однако находясь в при этом в гармонии с природой, а не вопреки ей.
Идентификация культурных движений как носителей социального отношения к природе не только добавляет в социальные движения
другой тип движений, культурные движения потенциально противо стоят им в процессе модернизации общества. Это оппозиция между различными концепциями модернизма, которая превратилась в реальный социальный конфликт и борьбу, а следовательно и в историческую силу. Культурные движения видят отношение к природе как моральное, а не инструментальное. Главным их вкладом в исторические контркультурные традиции явилась альтернатива техническому прогрессу — идея морального прогресса в нашем отношении к природе. Отклонившись от модели предшествовавших культурных движений, современные культурные движения обладают потенциалом для реализации концепции иного модернизма, в центр динамики которого будет поставлено отношение к природе.
Контркультурные движения определили современные отношения человека с природой как отношения эксплуатации. Такое определение придает этим движениям новую историческую роль в условиях современного исторического кризиса. Эту гипотезу автор основывает на трех допущениях: этот кризис является частью общего процесса модернизации; он способствует формированию новых классовых линий; истощение индустриальной модели развития дает контркультурным движениям возможность развивать другую модель человеческого отношения к природе (с. 139-140).
Культура модерна основана на двойной культурной традиции, включающей в себя две модели культуры и две модели отношения человека к природе. Своими корнями она ведет к эпохе раннего европейского модерна, где прослеживаются две доминантные традиции: одна связана с индустриализмом, другая проявилась в романтической модели (как реакция на Просвещение и его альтернатива) и породила контркультурные движения, развивавшиеся в течение двух последующих столетий. Эти две культуры можно рассматривать как связанные либо с идеалом справедливости (апофеозом ее является государство всеобщего благосостояния), либо с идеалом, направленным на культурную интеграцию и культурные различия и интерпретирующим здоровье, тело и душу как нечто, что не может быть разделено, а должно воплощаться в осмысленной форме жизни.
Эти две культуры образуют новое поле социальных конфликтов в современных обществах. Подобные конфликты не только служат мобилизации людей, но и приводят к социально-структурной кристаллизации деятелей как классов, создавая новые формы классового конфликта. Центральным классом в этом конфликте является старый и новый средний класс, который, трансформировавшись в новую историческую форму, играет роль нового исторического субъекта действия в современном обществе.
Именно мелкая буржуазия выражает коллективный процесс новых
социальных движений. Феноменология новых социальных движений начинается с утверждения, что они являются частью истории мелкобуржуазного протеста, который сопровождал модернизацию общества. Этот тип коллективного протеста основан на объективной структуре, присущей мелкой буржуазии, которая, метафорически говоря, сидит на двух стульях. Это часть буржуазии, которой так никогда и не удалось стать настоящей буржуазией. С другой стороны, благодаря своему контролю над средствами производства и гарантированной работе она не стала частью пролетариата. Мелкая буржуазия никогда не делала историю - не принадлежала ни к лордам, ни к крепостным. Ее судьба — зависеть от конфликта между ними.
С развитием общества услуг мелкая буржуазия, однако, приобрела новое значение. Реклассификация социальных групп в результате этого развития образовала новый средний класс со специфическими внутренними дифференциациями: исполнительная мелкая буржуазия (юристы и беловоротничковые служащие, обладающие только исполнительскими функциями; они обладают “лучшими” позициями в системе социального статуса благодаря академическим и профессиональным званиям, однако не имеют отношения к средствам производства); приходящая в упадок мелкая буржуазия, непосредственно оказавшаяся под воздействием процессов социальной деклассификации (периферийный штат сектора обслуживания); новая мелкая буржуазия (обеспечивает службы “социального восстановления”: социальные работники, психологи, учителя; это те, кто говорит не как, но от имени социального класса).
Общим моментом для этих социальных групп является, то что их позиция лишает старые и новые средние классы какой-либо возможности коллективной защиты от рынка (и бюрократии): их социальноструктурная позиция делает их совершенными потребителями, которые должны бороться за статус на разных рынках. В отличие от низшего и высшего классов они обречены на “индивидуализацию”. Мелкобуржуазное сознание полностью соответствует его объективной позиции. Оно может быть определено как смесь буржуазного универсализма и плебейского партикуляризма. Раздираемая между этими двумя противоречиями, мелкая буржуазия ищет нормы и ценности, которые имели бы устойчивое оправдание в рамках модели универсалистского мышления и в то же время не находились бы под давлением повседневной жизни. Этим устремлениям полностью подошли постматери-алистические ценности: возврат к непосредственному опыту, антропоморфической природе и старой мечте о вечном мире, либерализация группы, а внутри группы — общие цели, заново формулирующие мелкобуржуазное мышление.
Варианты мелкобуржуазного сознания различаются в зависимости
от социально-структурной позиции его носителей: 1) доктрина интимности, мира и экологии (новые моральные вопросы); 2) ортодоксия классического идеала семьи, сдержанности и экономического роста; 3) неортодоксальность идеалов новой чувственности, вечного мира и человеческой гармонии с природой.
Центральное место в новом мелкобуржуазном протесте отводится моральным вопросам — мораль становится предметом коллективного протеста. Морализация мира нацелена на воплощение установленных моральных стандартов. Расхождение между моральным идеалом и социальной реальностью становится мотивационной силой коллективного протеса, который характеризует моральный крестовый поход. Автор считает, что коллективный протест необходимо рассматривать как коллективный обучающий процесс.
Коллективные обучающие процессы касаются не только частных интересов, но и принципиальных моральных положений. Рациональность коллективного обучения состоит в том факте, что в принципе все вопросы могут стать предметом аргументированного спора. Уже существует традиция интерпретации коллективного протеста как коллективного обучающего процесса. С этой точки зрения проблема рациональности и иррациональности коллективного процесса переносится от индивида в отношения между индивидами, в форму социальности. Это может быть названо “теорией социальной конституции рациональности или иррациональности коллективного протеста” (с. 155). Поскольку социальность, которая внутренне присуща коллективному протесту, делает возможными обучающие коллективные процессы, она “рациональна”, а поскольку она препятствует этим обучающим процессам, она “иррациональна”.
Существуют две формы социальности, каждая из которых приводит к специфической форме протеста: 1) данный социальный контекст определяет форму социальности; коллективный протест состоит в простой защите этого социального мира; таким образом, обучающие процессы не могут иметь места; 2) социальный мир, конструируемый посредством разрешения коммуникативного конфликта, определяет форму социальности; таким образом, даются необходимые для коллективных обучающих процессов предпосылки. Первый тип социальности ведет к иррациональным социальным движениям: они препятствуют проникновению инновационных решений в самоорганизацию коллективного действия. Иррациональность этого типа состоит в его обращении к традиционным формам социальных отношений и тем самым в отрицании возможности разрешения коммуникативного конфликта. Второй тип социальности ведет к рациональным социальным движениям; устанавливаются социальные условия, которые заставляют их вовлекаться в обучение. Его рациональность состоит в том, что
он является формой ассоциативной практики, которая базируется на коммуникативных социальных отношениях.
Коллективный протест мелкой буржуазии в новых социальных движениях выражается тремя путями: 1) символическая борьба за признание их собственной культуры как легитимной и тем самым борьба против преобладающей морали; 2) политическое давление, направленное против эвфемистического отношения или игнорирования социальных проблем, и тем самым борьба против собственного падения в социальной системе; 3) социальное движение, борющееся за радикальную демократизацию социальных отношений как таковых (не только производственных социальных отношений).
Традиционное понятие класса обычно использовалось для реализации двух нормативных понятий. Первая идентифицировала тех, кто подвергался эксплуатации как класс. Вторая представляла идентификацию эксплуататоров, людей, которые структурно находились в преимущественной позиции, или тех, кто обладал непосредственной личной властью над другими. Классы соотносились друг с другом с точки зрения наличия или отсутствия власти. Между двумя нормативными мотивациями идентификации класса никогда не было систематического места для среднего класса. Впервые систематический интерес к этим группам возник благодаря негативному опыту: роль среднего драсса в возникновении фашизма. И только в 70-х годах средний класс опять привлек к себе теоретическое внимание, на сей раз причиной этого явилась роль среднего класса в возникновении новых социальных движений. Средний класс теперь рассматривался как социальный класс, вышедший на историческую арену и развивающий сознание, которое имело инновационное воздействие на общество и значительное влияние на его институциональные рамки.
С точки зрения автора, термин “средний класс” исторически имеет смысл и в контексте классовых отношений, определяемых рабочим классом и классом капиталистов. Посредническая позиция среднего класса объясняет специфическую реакцию и движения социальных групп, которые не стали классом. Именно исключение из классовых отношений, неклассовое существование средних классов объясняет коллективное действие: радикализм среднего класса может быть объяснен его тенденцией избежать идентификации с низшими классами и его неспособностью стать господствующим классом (с. 165). Однако эта ситуация меняется с возникновением “нового среднего класса” как классовой базы новых социальных движений.
С возникновения общества модерна средние классы играли решающую роль в политической и культурной модернизации Учителя, интеллектуалы и функционеры группировались в ассоциации (эгалитарные группы, оппозиционные традиционным формам корпораций)
6-3887
в противостоянии абсолютистскому праву. Это были люди без власти, но осознающие свое безвластие и способные использовать его для изменения традиционного мира.
Развитие среднего класса как культуры, однако, показывает беспорядочный контур. В недавних дискуссиях эти группы были определены как общий привычный уклад (habitus) мелкой буржуазии. Это название, однако, более относится к культуре владельцев мелкой собственности, нежели к их классовой позиции. На самом деле средний класс формируется — в рамках традиционной классовой структуры — одновременно из господствующего и подавляемого классов; он включает в себя отношения господства как латентное социальное взаимоотношение. Сегодня необходимо изменить наше восприятие среднего класса по двум причинам: невозможно более использовать модель классового анализа, где большинство населения теряется между классами; средние классы стали самым динамичным элементом в модернизации современного общества — они оказались важным носителем коллективной мобилизации, выполняя при этом социальную роль, в традиционной теории приписываемую низшим классам. Эти причины заставляют нас либо отказаться от классово-теоретических объяснений, либо пересмотреть классово-теоретических подход. Эдер предлагает “ревизионистский” вариант: принять во внимание перемены в современном обществе, перенесшие классовые отношения из сферы индустриальных отношений на другое поле.
Предлагаемая автором теория радикализма среднего класса является по существу конструктивистской версией классовой теории. Этот конструктивизм предполагает наличие двух элементов: агентства и контекста, в рамках и на базе которого это агентство существует. Существует и третий элемент, структурный результат действия в рамках и на базе культурно определенной ситуации, которая варьируется от интернализации конфликта в субъект социально-политической институционализации до классового конфликта. Агентство касается способности социальных групп определить интересы, нормы и ценности, которые, помимо демографических различий, отделяют их от других социальных групп. Эдер помещает агентство в специфическую способность — посредством коллективной мобилизации — порождать коллективные определения интересам, нормам и ценностям. Сам процесс мобилизации создает или уже имеет свою собственную культуру. Агентство, таким образом, внутренне связано с культурным пространством, которое оно создает, чтобы воспроизводить себя как коллективную способность к действию (с. 173).
Определение нового конфликтного поля как сконцентрированного на социальных средствах реализации идентичности позволяет объединить два различных феномена: “новые социальные движения” и
“новый социальный класс”, которые оказываются взаимозаменяемыми.
Классовая теория, предлагаемая автором, состоит из трех элементов: 1. “Структура социальной возможности, которая развилась из социальных конфликтов периода, предшествующего современным формам мобилизации и конфликта”; в рамках этой структуры средний класс определяется просто по его специфическому положению в традиционных классовых отношениях. Эта промежуточная позиция продолжает порождать специфический тип опыта и восприятия мира.
2. “Культурные темы, характеризующие историю радикализма среднего класса, которые внутренне связаны с социально-структурным расположением среднего класса”. 3. “Новые классовые взаимоотношения базируются на критерии контроля за средствами “идентифицируемого” (“identitarian") социального существования в смысле гарантирования идентичности и выразительных социальных отношений”. Эти средства социального существования описываются теперь не как средства производства, а как средства культурного выражения (с. 183).
Средние классы — это потенциальные классы, и необходимо определить специфические условия, при которых класс будет доминировать в современной борьбе за идентифицируемое существование.
И. В. Цурина
96.01.009. ФАЙН X. ГЕНОЦИД: СОЦИОЛОГИЧЕСКАЯ ПЕРСПЕКТИВА.
FEIN Н. Genocide: A sociological perspective.— L. etc.: Sage, 1993 .— XIX, 120 p.
Возникновение профессионального социологического интереса к геноциду произошло в 70-х годах, а уже в 80-х выход новых работ, посвященных этой теме, более чем удвоился. Компаративные исследования геноцида до сих пор почти целиком проводятся англоязычными школами, сформировавшимися на базе образования США, — в Соединенных Штатах, Канаде и Израиле. Интерес к геноциду можно объяснить специфическими условиями, возникшими в американских социальных движениях и политической жизни: легитимация этничности и коллективные исследования групповых корней и опыта как реакция на движения “черной силы” и семидневную израильскую войну 1967 г.
Основной вопрос исследования геноцида — вопрос намерения. Чаще всего он представляется проблематичным относительно убийств во время войны и колонизации. Современный коллективный терроризм, организованные действия, когда жертвы отбираются по их членству в коллективных образованиях, состоящих в конфликте с коллективными образованиями их преследователей, имевший недавно место в Пен-6*
