CC BY
15
РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ
1 РЕПНЫМ ПАУКАМ 4 7-2\"~7J /
РОЗЙййДНАЯ АИАДГ» ,_! Л Я Л*У
Н4УН V,/
шггавм им«»'' »*••,»•/ ;
И »ЦК1Ш— МОД |
СОЦИАЛЬНЫЕ И ГУМАНИТАРНЫЕ
НАУКИ
ОТЕЧЕСТВЕННАЯ И ЗАРУБЕЖНАЯ ЛИТЕРАТУРА
РЕФЕРАТИВНЫЙ ЖУРНАЛ СЕРИЯ 11
СОЦИОЛОГИЯ
2
издается с 1991г. выходит 4 раза в год индекс РЖ 2 индекс серии 2,11 рефераты 95.02.001-95.02.038
МОСКВА 1995
МАКРОСОЦИОЛОГИЧЕСКИЕ ТЕОРИИ ОБЩЕСТВА И СОЦИАЛЬНОГО ИЗМЕНЕНИЯ
95.02.006-009. СОВРЕМЕННЫЕ АСПЕКТЫ ПРОБЛЕМЫ СОЦИАЛЬНОГО ПОРЯДКА: НА СТЫКЕ МОДЕРНА И ПОСТМОДЕРНА. (Сводный реферат).
1. 95.02.006. FRIEDMAN J. Order and disorder in global systems: A sketch // Social research.— N. Y., 1993 .— Vol. 60, № 2 .— P. 205-234.
2. 95.02.007. ROSENAU P. V., BREDEMEIER H. Modern and postmodern concepts of social order // Social research.— N. Y., 1993 .— Vol. 60, № 2 .— P. 337-362.
3. 95.02.008. ZERUBAVEL E. Horisons: On the sociomental foundations of relevance // Social research — N. Y., 1993 .— Vol. 60, № 2 .— P. 397-413.
4. 95.02.009. FOX-GENOVESE E. From separate spheres to dangerous streets: Postmodernist fernen sm and the problem of Order // Social research.— N. Y., 1993 .— Vol 60, № 2 .— P. 235-254.
Джонатан Фридмэн в статье "Порядок и беспорядок в глобальных системах" (1) говорит о наступлении "эры усиливающегося беспорядка" , который имеет глобальную природу. Этнификация национального социального пространства, этнические конфликты накладываются на общий беспорядок, который приобретает уже характер систематического, т. е. имеющего свой собственный порядок, который может быть понят и предсказуем.
С середины 1970-х годов произошел общий поворот от модернистской политики, основанной на идеалах всеобщего прогресса и развития, к политике культурной идентичности. Последняя приняла форму размножения "новых" идентичностей, новых социальных категорий и политических групп. Нации раздробились на свои компоненты или совершенно новые этнические образования. Государственная политика по отношению к меньшинствам повернулась от ассимиляционизма к мультикультурализму. Новые идентичности приобрели следующие типы: этнический, националистический, религиозно-фундаменталистский и туземный.
С распадом советской империи процесс этнической фрагментации превратился в процесс балканизации, когда доминируют вооруженные национальные конфликты. На первый взгляд, эти явления не ка-
жутся реакцией на существовавшую прежде на Западе модернистскую идентичность. Однако, с точки зрения Фридмэна, советские режимы представляли собой наиболее чистую версию модернизма, поскольку основывались на идеологии всеобщего развития. Таким образом, беспорядок связан с разложением всеобщих структур, в результате чего усиливается интеграция объединений более низкого уровня порядка, возникают новые политические союзы, а соответственно, и новое поле для конфликтов.
Усиливающийся беспорядок связан и с дегомогенизацией господствующей культурной формы, поскольку она соотносится с дегогемо-низацией глобальной сцены. Использование термина "гомогенность" как аналогичного термину "гегемония" подразумевает тенденцию к ассимиляции в господствующей идентичности. Реальная гомогенизация всегда ограничена, однако в результате этого процесса происходит классификация идентичностей относительно господствующей. Де-гомогенизация в данном отношении выступает как распад этой иерархии. Так, повсеместное возникновение туземных движений получило в 1993 г. официальное признание в декларации ООН; в то же время происходит резкое усиление фундаменталистских религиозных движений, этнического национализма и локальных войн за счет ослабления мирового порядка.
Понять все эти процессы можно только При рассмотрении ситуации как глобального явления. Субнадионализм, этнические и туземные движения — все это части одного процесса, который включает и распад советской империи, и образование общин, основанных на локальных характеристиках, с сильным культурным самосознанием, стремящихся к автономии от более крупных центров. Эта трансформация глобального порядка влечет за собой возникновение глобальных экономических и политических классов, а также расширяющуюся миграцию и обнищание больших групп населения.
Культурная идентичность — центральный аспект этого процесса. Она означает социальную идентичность, которая основывается на специфической культурной конфигурации природы сознания. История, язык, раса — все это возможные основания для культурной идентичности и все это социально конструируемые реальности. Признание конструируемого характера идентичностей не означает, что они ложны или идеологичны. Фридмэн полагает, что опасно отрицать аутентичность культурной идентичности как значимого социального феномена.
Этнификация представляет собой не случайное стечение обстоятельств, а глобальный процесс. Дело не в сети телекоммуникаций или в государственных национальных политиках, этот процесс гораздо шире и серьезней, так как образует множество культурных идеологий, которые быстро распространяются на Западе; кроме того, он способ-
ствует активной политизации культурных идентичностей среди иммигрантских меньшинств, субнациональных регионов и туземцев. Речь идет об утрате гегемонии, дизинтеграции представляемой центром модели идентичности, модернизма и глобальном размножении локальных идентичностей. Этническая консолидация влечет за собой формирование новых элит.
Другой аспект этой проблемы обычно называют "глобализация", отождествляя ее с культурной гомогенизацией через определенную форму западного технологического империализма. Речь идет о рекламе, о мире музыки, однако все эти формы никогда не воспринимаются с точки зрения их глобальной значимости. Сам по себе феномен глобаг лизации часто преувеличивается западной интеллектуальной элитой, которая не всегда осознает, что глобальные процессы, включая и перемещения культуры, будь то спагетти, системы здравоохранения, наука, одежда и пр., возникли очень давно и являлись существенными элементами мировой истории со времен первых коммерческих цивилизаций Древнего мира. Кроме того, явления, с которыми мы сталкиваемся сегодня, происходили бесчисленное множество раз в прошлом, и их вызывали те же процессы: "И интеграция огромного количества населения в имперские системы, и их культурная гегемония, и последующая их дезинтеграция с культурной фрагментацией, воспринимаемой как локальное возрождение в гибнущих империях, — все это древние и часто насильственные явления" (1, с. 214). Глобализация представляет собой не столько изменения в движении людей и вещей, сколько способ идентификации таких относительно постоянных явлений участниками мировой системы в конкретные периоды. Характеристикой современной ситуации является балансирование между балканизацией и культурным возрождением. Закат гегемонии принимает форму усиливающегося мультинационализма, особенно экономического.
Основой для понимания современной ситуации является структура модерна как пространство идентичности. Доминантная структура этого пространства — модернизм, основанный на распаде предшествующих холистических структур идентичности, где субъект интегрировался в более крупное поле структурных сил, которые образовали индивидуальность. Именно модерн отделил личность от этих космологических структур. Модерн, несомненно, возникал и в предшествующие коммерческие цивилизации, но в на'шей эре он появился в XVIII в. с распадом старых иерархий аристократической Европы. Модерн, по существу, есть изменение (аНет^у) — перманентная ситуация, где личность никогда не определена, где всегда существуют другие возможности идентичности и образа жизни. Это мир, где личное становится реальным, а общественное — искусственным, где понятие "цивилизаг ция" эквивалентно понятию "изобретение".
5-1000
Изменение предполагает, что социальная личность не есть нечто природное или искусственное, она — нечто развиваемое, конструируемое. Объединенное с принципом проб и ошибок, изменение способствует прогрессу или эволюции. Здесь лежит ключ к тому, что можно назвать модернизмом. Сущность стратегии модернизма выражена в "Фаусте" Гёте и представляет собой принцип движения в себе и для себя. Космология модернизма — эволюционизм. Фундаментальным для модернизма является отделение субъекта от его социального выражения, формы от содержания (в искусстве), абстракция произвольного лингвистического знака и пр. Результатом отделения субъекта от социально детерминируемого значения явился "пустой субъект, способный к чему-угодно, однако удовлетворяющийся ничем" (1, с. 219). Модернизм — господствующая форма модерна, однако он зависит от внешнего контекста: здесь должна быть вера в будущее, должно быть куда идти, как и прошлое — от чего уходить. Во многом благодаря этому развитию происходила экспансия Запада с конца XIV в. Она заключалась в следующем: 1) исследование и захват больших частей земного шара и интеграция их в формирующийся европейский центр; формирование периферий и адаптация прошлых социально-политических структур к периферийному статусу; 2) коммерциализация и индустриальная трансформация самого центра; появление всемирного торгового комплекса; 3) дезинтеграция прежних, традиционных форм жизни, рост индивидуализма и урбанизации, часто переживаемых одновременно как освобождение и объединение. Эпоху модерна характеризует наличие гегемонистского центра и периферийных структур. Для поддержания себя как стратегии модернизм зависит от реальной экспансии. Ему необходима мобильность, как индивидуальная, так и социальная. Там, где ослабевают подобные экономические и политические условия, модернизм входит в кризис. Будущее исчезает вместе с мобильностью, и начинаются поиски новых идентичностей.
Понимаемый таким образом, модернизм можно свести к идентификации, которая противостоит как природе (либидинозной, инфантильной и вызывающей отвращение), так и культуре (суеверие и традиционная автократия). Наиболее распространенная реакция на модернизм — традиционализм, представляет собой прокультуру в смысле традиционной власти и порядка, определенные коды значения и ценностей, а также антиприроду, понимаемую как мир анархического потакания своим слабостям, "порнЛопия". Другой реакцией на модернизм являются примитивизм, проприрода, понимаемая как творчество, непосредственность и подлинная интимность, она противостоит культуре как власти и авторитету традиции, подавлению творчества. Наконец, постмодернизм выступает одновременно и как прокультура, и как проприрода, рассматривая и природу и культуру с точки зре-
ния традиционной мудрости и человеческого творчества" (1, с. 221). Он противостоит только их противоположностям: научному знанию и господству рациональности.
В периоды кризисов имеются четыре пути поляризации этого пространства с тенденцией к преобладанию традиционализма (поиски корней, этнификация мира, возвращение к религии и стабильным ценностям). Постмодернизм — главным образом интеллектуальная идентичность, которая определяет себя как противоположность рациональ-но-научному корню модернизма и ищет новый смысл в либидо и традиционных культурах. Все эти реакции на модернизм, хотя, на первый взгляд, и не имеют с ним ничего общего, тем не менее составляют единое пространство потенциальной идентификации.
Модернизм упорядочивает мир в иерархии развивающихся стадий. Хотя в реальности он не гомогенизировал мир, его претензии в этом направлении порождают иерархию, которая является сутью эволюционистской мысли. Крах модерна есть распад его принципов организации. "На место разрушенной рационально-научной парадигмы приходит мудрость, поучающая беседа и плюрализм культурных миров, полная релятивизация возможных мирополагающих дискурсов" (1, с. 224-225). Здесь отсутствует критерий дискриминации, присущий общественной сфере модернизма, классифицирующий утверждения с точки зрения истины.
Кризис модернизма связан с возникновением постмодернизма, фрагментацией первого и с его мультикультурализацией. Процесс беспорядка мира представляется Фридмэном как системная фрагментация ряда параллельных процессов:
научное познание — несоизмеримые культурные образования; модернистская идентичность — мультикультурная, основанная на корнях, идентичность;
политическая и экономическая гегемония — центробежная политика и экономическое накопление;
формирование эго модерна — нарциссическое разложение (1, с. 225).
Процесс распада порядка в глобальной системе есть процесс децентрализации, весьма интенсивной и даже разрушительной, который питает тенденцию к реорганизации на локальных уровнях. Отдельный субъект играет решающую роль в понимании этого процесса: именно субъект поддерживает условия социальной дезинтеграции, и именно его желание самоутверждения и интеграции является движущей силой в процессе реорганизации.
Беспорядок в глобальной системе есть одновременно эра культурного творчества и социальной реорганизации. Он включает экономическую и личную депрессию, являясь частью процесса-упадка. Упадок гегемонии оказывается освобождением мировой арены для свободно-
го действия уже существующих, но еще подавляемых новых проектов. Здесь вполне возможна тенденция к анархии, но в рамках глобальной системы она предсказуема.
Проблему социального порядка на стыке модерна и пос'гмодерна рассматривают П. В. Роузнау и Г. Бредемайер (2). Концепция социального порядка, с точки зрения авторов, должна строиться на двух фундаментальных допущениях: 1) "порядок" связан с временными или пространственными отношениями между действиями или сущностями; интеллектуальная задача состоит в том, чтобы понять эти отношения; 2) "понять" их — значит найти более общие принципы, законы или инвариантные модели.
Вопрос о возможности существования "беспорядка" и "отсутствия упорядоченности" в отношениях не может быть решен с точки зрения модерна, ибо тот факт, что мы не знаем регулирующего эти отношения принципа, не означает, что его вовсе нет. Культурный императив модерна заставляет просто продолжать поиск. Это первый пункт отличия модернистского мировоззрения от постмодернистского. Постмодернисты пользуются тем, что именно культурный императив модерна заставляет многих (а именно модернистов) искать принципы, регулирующие отношения в физической, биологической и социальной сферах; и указывают, что обнаруживающиеся результаты поиска порядка есть сами по себе лишь продукт культуры ("логоцентрическое метаповест-вование").
Постмодернизм исходит из релятивистского заключения, что не существует объективного способа выявить превосходство различных культурных дефиниций значения, цели или порядка.
Понимание социального порядка в данной статье связывается с анализом двух типов принципов, регулирующих социальные отношения: культурные принципы (игровые правила, согласно которым действуют люди — от манер до этики искусства, науки, религии, экономики, войны и пр.) и социально-психологические принципы. Все они связаны между собой в том смысле, что в каждом эмпирическом случае ценность переменных социально-психологических принципов определяется культурными принципами. Социально-психологические принципы подразделяются еще на три подвида принципов: 1) регулирующий поведение индивидов (т. е. их приспособляемость к культурным правилам; он может включать как действия, подчиняющиеся культурным принципам социального порядка, та$,и действия, нарушающие его); 2) регулирующий межличностную власть (т. е. способность заставлять других людей действовать по собственному желанию; власть в этом случае зависит от способности адаптироваться к ценностям, определяющим поведение других людей); 3) регулирующий интеграцию индивидов или подсистем в более крупную систему.
В существующих социальных порядках есть несколько явных дефектов, как в моральном, так и геологическом смыслах (слабость физических сил, удерживающих физические подсистемы вместе). Моральные дефекты — это правила, которые не способны признать реальность стремления наций и людей защитить и усилить свою власть.
Требование социального порядка на любом уровне системы состоит в существовании моральных норм и правил, делающих для людей невыгодным на уровнях подсистемы действовать в направлении ослабления интеграции и адаптации системы. Такие правила могут устанавливаться либо как компоненты индивидуальных характеров, либо как компоненты их социального окружения или как различные примеси этих двух крайностей.
В той степени, в какой опыт формирования характера организован так, что личные предпочтения, восприятия и представления приводят человека к убеждению, что подчиненность стандартным предписаниям лучше, чем неподчиненность, преобладает конвенциональный социальный порядок. В тех случаях, когда характеры формируются иным образом, конвенциональный социальный порядок зависит от второго ряда принципов — правил компенсации, которые управляют решениями людей, чьи характеры легко могли бы привести к "отклонениям", "панике" или "бунтам". Эти правила компенсации включают в себя количество, бдительность и власть полицейских, качество надзора, поощрение конформистских ролей и т. п. Глубокая характерологическая готовность сербов, хорватов и мусульман убивать друг друга сдерживалась в течение сорока лет внешней формой, сконструированной Тито и поддерживаемой страхом перед СССР.
Культурные правила и индивидуальные характеры могут создать социальные порядки, которые интегрируют представителей человеческих видов в совместную планетарную систему. С модернистской точки зрения, задача будущего состоит в конструировании культур, которые придадут характерам идентичность людей, вносящих вклад в общие поиски гуманистических идеалов, развития, технологической мудрости, духовного искусства и справедливости.
Существуют две основных конкурирующих точки зрения, которым с модернистской позиции не хватает силы модернизма: различные формы коллективистского фундаментализма, от национализма до различных вариантов ислама и других религий; и "метастаз" индивидуализма в форме постмодернизма.
Для преодоления конфликта между этими культурными тенденциями наука должна выдвинуть два общих принципа: 1) "Желаемые качества чего-либо целиком зависят от его цели (предназначения)" (2, с. 361). "Цель" всегда подразумевает культурную декларацию, она не может быть обнаружена в природе посредством наблюдения, логики
или других методов; 2) если двое или несколько человек не согласны относительно чего-либо, существуют только три пути преодоления разногласий: борьба и, как следствие, насильственное подчинение; прекращение общения; воззвание к общему высшему принципу (или власти), который даст решение, приемлемое для обеих сторон.
Если люди выражают разногласия относительно желаемых характеристик социального порядка, они должны избегать первых двух вариантов и провозгласить концепцию цели существования человечества. В человеческих делах принцип высшего порядка есть утверждение цели жизни. Ответ на вопрос "для чего?" должен установить культурные принципы, на которых будет основываться социальный порядок будущего: традиционно-фундаменталистские, модернистские или постмодернистские.
В статье Э. Зарубавела (3) делается попытка связать проблему социального порядка с "ментальным порядком" (с эпистемологическим горизонтом разума). Способ мышления человека ограничивается его кругозором, который помогает определить релевантность того или иного явления и, соответственно, неотделим от понятия социальной упорядоченности. В основе социального порядка всегда лежит ментальный порядок, одной из самых важных черт которого является фундаментальное разделение между тем, что включается в эпистемологический горизонт, и тем, что из него исключается. Линия подобного разделения не есть часть природы и, следовательно, не является логической неизбежностью. Автор определяет ее как "ментальную" линию, посколько она существует только в нашем разуме.
Разум, однако, присущ не только индивидуальному мыслителю, природа этих ментальных линий часто бывает социальной. Такие линии ментального разделения между релевантным и иррелевантным автор называет социоментальными. Релевантность имеет критическое социальное измерение; многое из того, что мы условно считаем иррелевантным, на самом деле определяется в соответствии с некоторыми безошибочными "социальными правилами исключения" (3, с. 399). В процессе нашей социализации мы узнаем эти правила и лишь затем определяем что-то как иррелевантное, и это становится для нас "естественным" . Исследование социального контекста и динамики ментального исключения поможет выявить одну из едва различимых и все же самых мощных форм социального контроля, которая воздействует не только на наше поведение, но и на способ мышления.
Любая социальная ситуация окружена своего рода ментальной оградой, которая очерчивает ту специфическую область, которая включается в поле нашего восприятия как релевантная, отодвигая все остальное в тень, несмотря на его несомненное физическое присутствие в ситуации. Горизонты, помогающие нам отделить то, что включено в
рамки, от того, что за рамками, в целом социальные. Разделение релевантного и иррелевантного является не спонтанным индивидуальным актом, а "нормативным социальным актом" (3, с. 401). Мы часто замечаем то, что выходит за рамки нашего внимания, но учимся так или иначе игнорировать это как иррелевантное.
Одним из наиболее явных факторов, показывающих, какую роль играет общество в ограничении нашего ментального восприятия, является обычный способ исключения определенных людей из сферы нашего внимания и отношения к ним как практически иррелевантным для нас. Эти люди могут быть включены в рамки наших ощущений (мы можем их видеть, слышать и т. д.), однако социально они находятся за пределами нашего "фокуса", концептуального поля и, следовательно, исключены из сферы социального интереса (преобретают статус "неличности"). Например, таким статусом часто обладают для взрослых людей дети, которых попросту не замечают. Социальная природа подобного обезличивания очевидна. Очень часто те, кого мы исключаем из сферы нашего внимания, принадлежат к особым социальным категориям, а не просто выступают как индивиды (возрастные, этнические группы, сфера обслуживания).
Уникальная роль общества в разграничении сферы нашего интереса проявляется также и в нашем способе упорядочивания исторических повествований. Именно общество определяет, как далеко мы простираем нашу коллективную память, устанавливая исторические горизонты и все, что происходило когда-либо вне их, рассматривается как иррелевантное и, следовательно, предается забвению. Бели мы рассматриваем какой-то момент в истории как "реальное начало", то все, что ему предшествовало, оказывается просто предысторией.
В целом горизонты противоположны свободному развитию наших творческих способностей, которые по определению отвергают любые ограничения. Определяя горизонты нашего восприятия, мы неизбежно ограничиваем воображение, заключая тем самым себя в узкую ментальную клетку. Поэтому провинциализм обычно ассоциируется с "ограниченным кругозором" ("узостью горизонтов"), "тоннельным видением" (3, с. 409).
И в то же время узкая ментальная клетка, в которой мы часто обнаруживаем себя, — дело наших собственных рук. Горизонты ведь не существуют "где-то вовне", мы сами устанавливаем их, а потом, как страусы, отрицаем все, что находится за их пределами. Но даже страус не может заставить исчезнуть все, что лежит за пределами его узких горизонтов, путем простого желания этого. Тот факт, что часто мы пытаемся даже абсолютно открытые перцецтуальные поля загнать в ограниченные "боксы", показывает, что нам присуща сильная потребность в некоторой ментальной замкнутости. Горизонты по-
могают осуществлять "критическую психологическую функцию ограничения, которая... лежит в основе наших поисков упорядоченности" (3, с. 411). Они помогают нам чувствовать себя в безопасности. "Их огромный транквилизирующий эффект подчеркивает наш фундаментальный страх перед пространственно и психологически бесконечным окружением, где практически невозможно ухватиться, осязаемо или даже ментально, за что-нибудь имеющее ясные очертания" (3, с. 411). Сдерживая наши либидные и властные желания, моральные ограничения точно так же защищают нас от своих собственных ненасытных страстей и амбиций. Мир без границ есть, по существу, мир бесконечного страдания.
Определить тесную связь между горизонтами и упорядоченностью можно на примере внутренне ограниченной природы идентичности Невозможно установить идентичность без некоторых экзистенциальных горизонтов, которые помогают очертить пределы нашей самости. Точно так же без горизонта, который позволяет определить, кто принадлежит группе, а кто нет, невозможно установить четкую коллективную идентичность. Фактически именно горизонты позволяют нам воспринимать любую вещь. Они дают возможность игнорировать некоторые части мира как простой фон и в то же время ментально "схватывать" любую сущность.
Однако нет нужды выбирать между тоннельным видением и абсолютной открытостью — бесконечностью. Необходима более подвижная концепция "порядка", включающая в себя динамичные горизонты, которые хотя и ограничивают наше восприятие мира, в то же время не могут полностью растворить все, что за их пределами. Такие горизонты, однако, предполагают ментальные структуры, которые более эластичны, чем те, которыми мы привыкли пользоваться.
Элизабет Фокс-Дженовид (статья "От разделенных сфер до опасных улиц: Постмодернистский феминизм и проблема порядка") (4) рассматривает проблему социального порядка в контексте ее феминистской интерпретации. По мере раскрытия феминистского вызова, брошенного существующим концепциям порядка, становится очевидным, что общий термин феминизм скрывает в себе множество "феминиз-мов". Значение феминизма стало предметом соперничества. В зависимости от темперамента, социальной принадлежности, философской склонности или политических целей феминистки отстаивают либо фундаментальное различие, либо существенное сходство между женщинами и мужчинами. Одни придерживаются неосуществимых идеалов либерального феминизма, другие ищут общую основу для феминизма и постмодернизма. А поскольку эти позиции как переплетаются, так и размежевываются друг от друга, идентифицировать единую феминистскую концепцию сложно.
По крайней мере, в основе любого феминизма лежит стремление улучшить положение женщин. Но даже это минимальное согласие заканчивается там же, где и начинается, поскольку феминистки расходятся уже в самом понимании улучшения: феминизм все больше начинает сомневаться в ценности общественных прав и отвергать различие между общественной и частной сферами жизни.
С точки зрения большинства, различие между общественным и частным представляет произвольную и навязываемую концепцию порядка, которая систематически ставит женщин в невыгодное положение. "Метафора различия между общественным и частным обеспечила значительную группу теоретиков феминизма единой теорией мужского господства, которая связывает частный опыт с политическими институтами и, особенно, с философией и эпистемологией" (3, с. 237). Феминистские нападки на понятие порядка, основанного на разделении общественного и частного, наиболее энергичными были в академической среде, особенно со стороны тех, кто искал общую основу между феминизмом и постмодернизмом.
Четкое разделение общественной и частной сфер возникло в эпоху капитализма, который придал этому разделению новое значение. Общественная жизнь в демократических обществах, основанных на свободном рынке, осуществляется на контрактных принципах, в то время как частная жизнь — на консенсусных. Такие общества склонны приравнивать разделение между общественным и частным разделению между мужским и женским началами (первому приписываются такие добродетели, как конкурентоспособность, борьба и справедливость, а второму — сострадание, жалость и самоотверженное служение). В результате производство и политику связывают с мужчинами, а воспроизводство и мораль — с женщинами. "Метафора общественного и частного сливается, таким образом, с метафорой сексуального разделения труда, создавая впечатление, что оно происходит от природы" (4, с. 238).
Всеобъемлющий характер этой метафоры наделяет ее статусом естественного порядка и обеспечивает ей гегемонию. По мере развития капитализма смазывалось это разделение в социальной, экономической и политической жизни. Кроме того, преобладающие направления в (мужской) мысли подорвали самодовольное, некритическое восприятие рациональности и разума. И все же, несмотря на то, что события и теории показали проницаемость границы между общественной и частной сферами, "суть метафоры их разделения сохранилась".
Сегодня это разделение приобрело значение последней надежды на сохранение всей системы порядка, с одной стороны, и принципиального объекта феминистских атак — с другой. В основе их лежит убеждение, что идея различия сама по себе ставит женщин в невыгодное
6-1000
положение. Господствующий, мужской, способ мышления систематически оттесняет женщину, приписывая ей качества, противоположные тем, какими мужчины наделяют себя. В этом смысле рациональность, разум и справедливость оказались безнадежно скомпрометированными своей связью с мужчинами. Как исключительно мужские качества они лишились претензии на универсальность и сократились до эгоистической попытки одной группы людей навязывать свою волю другой. В результате порядок интерпретируется как средство обслуживания интересов одних за счет интересов других. Сама эта идея не нова. Однако в данном случае цель состоит не в замене одного порядка другим, а в оспаривании самого понятия порядка. "Идентифицируя метафору разделения общественного и частного с господством мужчин над женщинами, феминистские теории эффективно доказали, что понятие порядка должно быть признано как способ подмены истории одной личности (или группы) историей другой личности (или группы). Мужчины Преуспели в подмене восприятий женщин своими собственными, что привело к пагубному последствию, когда женщины могут видеть и представлять себя только глазами мужчин" (4, с. 240).
Кэрол Тэврис доказывает, что существующие понятия пола и сексуального различия сами по себе уродуют воображение и возможности как мужчин, так и женщин. С ее точки зрения, женские стереотипы ничуть не лучше стереотипов, навязываемых мужчинами. Будущее здоровье общества зависит от нашей способности сопротивляться соблазну мыслить в терминах оппозиции, отбрасывая целые группы людей как "другие", и учиться думать о "всех нас" ("наша работа", "наши дети", "наша планета"). Нельзя решить проблему оттеснения женщин путем простого увеличения различий. Здесь Тэврис близко подходит к позиции постмодернизма, утверждающей, что любое понятие различия внутренне авторитарно и ограничено. Тэврис, как психолог, особенно настаивает, что подразумеваемые психологические различия между мужчинами и женщинами являются результатом ошибочных исследований, которые принимают мужчину за норму и пытаются идентифицировать женское отклонение от этой нормы. Она доказывает, что "природа" не дает оснований для классификаций или "культуры", которые люди навязывают ей. Феминистки постмодернистского толка, например Сьюзен Хехман, еще более бескомпромиссно утверждают, что сами категории природы и культуры воплощают искусственные, бинарные оппозиции, которые происходят исключительно из установки одних людей господствовать над другими. В этом смысле половые различия оказываются одним из многих проявлений дихотомического мышления, характерного для модернизма.
Постмодернистская критика модернизма обвиняет последний в когнитивном и эпистемологическом разделении мира на дихотомические
пары: природа — культура, рациональность — иррациональность, субъект — объект, мужской — женский. Смысл этого упорядочивания, которое делает ставку на автономию и моральную ответственность индивида (рациональный субъект), состоит в разделении когнитивного и материального миров на пары А и В. Постмодернизм стремится упразднить эти бинарные оппозиции, доказывая, что границы, разделяющие их, неотчетливы и должны быть признаны плодом человеческого воображения или, еще хуже, человеческого удобства. Для него, находящегося под сильным влиянием М. Фуко, "мир состоит не в чем ином, как в системе дискурсов и наименований, порождаемых вездесущей волей к власти" (4, с. 244). Сексуальность должна пониматься пластично, как проявление человеческого послания, которое подчинено лишь бесконечно изменчивому воображению.
Оппозиция между мужским и женским, с этой точки зрения, формирует все другие бинарные оппозиции. Включаясь в постмодернистский протест против порядка модерна, феминистки склонны идентифицировать сексуальное господство мужчин как основу — движущую силу — модернистского опыта власти. Разделение между мужчиной и женщиной неизбежно отбрасывает женщину как немужчину (разделение между А и не-А), лишая женщин предположительно превосходных характеристик как выражение недостатка мужественности.
Однако, считает автор, если четкие оппозиции между, например, природой и культурой или рациональностью и иррациональностью являются специфическими характеристиками модернизма, то разделение между мужским и женским имеет более длительную историческую родословную, охватывая практически всю историю и все культуры. Таким образом, атака на оппозицию мужское — женское с неизбежностью должна выйти за рамки атаки на модернизм, распространяясь на порядок в целом я, потенциально, на все прошлое человечества.
По иронии постмодернизм со своим исключительным акцентом на личной экспрессии доводит логику модернистского индивидуализма до своего предела, когда вопиющий нигилизм превращается в очевидный тоталитаризм. Атака на порядок во имя субъективного восприятия и неограниченной самодетерминации есть также атака на любую легитимную организацию или контроль в человеческих отношениях. Осталось как-то незамеченным, что наиболее внутренне последовательная теория, провозгласившая "личное есть политическое", и наоборот, была разработана Джованни Джентиле, первым философом итальянского фашизма, который осознавал, что провозгласил тоталитарную доктрину.
Постмодернистская феминистская критика порядка сосредоточилась на разделении между общественным и частным," игнорируя при этом важные различия между ними. Для них социально-политические 6*
теории модерна воплотили отношения полового неравенства. "Миф социального контракта заимствован из комплементарного мифа супружеского контракта, и оба утвердили мужчину в качестве субъекта контраста" (4, с. 247). Несомненно, считает Фокс-Дженовец, общества модерна дали мужчинам решающие преимущества как в семейной, так и в интеллектуальной жизни, и мужчины провозгласили эти преимущества естественным порядком и универсальной истиной. Однако остается вопрос, на самом ли деле их претензии компрометируют выдвинутые ими идеи и созданные ими институты, и являются ли сложности нашей политической и интеллектуальной ситуации результатом этих мужских претензий, делая их главным объектом нашей критики.
Феминизм бросил вызов порядку, основанному на разделении общественной и частной сфер жизни, однако движущая сила этого вызова возникла из революционных изменений, произошедших в жизни женщин. Беспрецедентное вступление женщин в процесс труда, сопровождаемое беспрецедентными изменениями в системе воспроизводства, графически обозначило эрозию границ между общественной и частной сферами, сопутствующую фактическому краху частной собственности и представлению о женщине как прежде всего индивидуальности. Следствием явилась тенденция к отделению секса от морали, секса от воспроизводства и воспроизводства от морали. Это поистине симптомы постмодерна, который мы сейчас переживаем.
Проблемы, связанные с постмодернистским феминизмом, считает автор, происходят не из адекватности его описаний усиливающейся фрагментации и атомизации. Они "возникают из его способности определять врага и из его наивной уверенности, что фронтальная атака на модернистское понимание порядка и власть может привести к благотворному высвобождению человеческого потенциала во всем его многообразии" (4, с. 253). Мы постоянно читаем, что великий грех дихотомического мышления лежит в его злонамеренной способности казаться "естественным" и, следовательно, маскировать свое собственное навязывание власти.
Однако откуда берется уверенность, что эта склонность к мистификации свойственна только модернизму? Ведь мистификация сопровождаем любую гегемонию, какую бы специфическую форму она ни принимала. Бели порядок модернизма одновременно выражал (и служил) развитию капитализма, разве мы не должны рассматривать эти экономические силы как стимулирующие постмодернистскую волну? Величайшая ошибка постмодернистских теорий и критики состоит в утверждении, что мы обладаем иммунитетом к моделям и отношениям, которые обнаруживаем у других.
От триумфа постмодернизма, считает автор, выиграет в первую очередь новый глобальный экономический порядок, мультинациональ-
ные корпорации. Феминистки постмодернистского направления отказываются видеть, что, объединяя фактор мужского господства с разделением общественной и частной сфер и характеризуя оба фактора как враждебные, они упускают очевидное — что их атака служит инструментом продвижения сокрушающей экономической силы, которой они наивно думают, что противостоят. Атака на любой порядок и власть из-за из неизбежной иерархичности ведет к социальной дезинтеграции и бессильной ярости. "Однако мы не обречены исполнять постмодернистский сценарий, который уже начинает разыгрываться в наших городах, — заключает Фокс-Дженовец. — Борьба за позитивную альтернативу может быть предпринята и выиграна — но лишь теми, кто стойко отвергает красивые призывы к радикальному и непримиримому противостоянию самой концепции порядка" (4, с. 254).
И. В. Цурина
95.02. 010-012. НАЦИЯ И НАЦИОНАЛИЗМ В СВЕТЕ ИСТОРИЧЕСКОЙ СОЦИОЛОГИИ. (Сводный реферат).
95.02.010. КНЕЛ В. НАЦИОНАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВО И ТЕОРИЯ ОБЩЕСТВА В ОЦЕНКЕ Э. ГИДДЕНСА, ДЖ. ГОЛЛА И М. МАННА.
Knöhl W. Nationalstaat und Gesellschaftstheorie: Anthony Giddens', John A. Halls und Michael Manns Beitrage zu einer notwendigen Diskussion // Ztschr. für Soziölogie.-Stuttgart, 1993 .— Jg. 22, H. 3 .— S. 221-235.
95.02.011. ВИДМАН П. НАЦИОНАЛЬНЫЕ СТРАСТИ. Б. АНДЕРСЕН И Э. ХОБСБАУМ О НАЦИИ.
Widmann Р. Die nationale Leidenschaft: Benedict Anderson u. Eric Holsbawm über die Nation. 33 // Leviathan.-Wiesbaden, 1994 .— Jg. 22, H. 2 .— S. 171-178.
95.02.012. БУРГЕР Р. ПАТРИОТИЗМ И НАЦИЯ. ЗАМЕТКИ ПО ПОВОДУ АВСТРИЙСКОЙ ПРОБЛЕМЫ (И НЕ ТОЛЬКО О НЕЙ). Burger R. Patriotismus und Nation: Bemerkungen zu einem (nicht nur) österr. Problem // Leviathan.-Wiesbaden, 1994 — Jg. 22, H. 2 .—S. 161-170.
В данном реферате представлены материалы к международной дискуссии о национализме и его истоках, развернутой на страницах прессы и в книжных публикациях последних лет.
