CC BY
21
РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ ПОС*Ш6ЯМНН«*Ш6УКАМ
И »4К1НМ« мя«
ж
СОЦИАЛЬНЫЕ И ГУМАНИТАРНЫЕ
НАУКИ
ОТЕЧЕСТВЕННАЯ И ЗАРУБЕЖНАЯ ЛИТЕРАТУРА
РЕФЕРАТИВНЫЙ ЖУРНАЛ СЕРИЯ 11
СОЦИОЛОГИЯ
1
издается с 1991 г. выходит 4 раза а год индекс РЖ 2 индекс серии 2,11 рефераты 95.01.001-95.01.035
МОСКВА 1995
дать конкретного прогноза будущего состояния социальной веры, но может помочь осмыслить проблему современного общества, которая не исчерпывается содержанием понятий "капитализм" и "утопия".
Л. В. Гирко
95.01.002. БАУМАН 3. ПАРВЕНЮ И ПАРИЯ. ГЕРОИ И ЖЕРТВЫ МОДЕРНА.
BAUMAN Z. Parvenü und Paria. Helden und Opfer der Modern. // Merkur, 1994 .— Jg. 48, H. 3 .— P. 237-248.
Зигмунт Бауман дает образ социального переживания эпохи модерна и его отражение в общественном сознании наших дней.
Модерн как социальный феномен покоится на стандартах соблазна, надежды и чувства вины. Соблазн предписывает сверхнапряжение, порыв, полет. Надежда бесконечно обещает лучшее "завтра", но исполнена чувства вины за недостаточно быстрое приближение к этому "завтра". Вместе с тем она сама подстегивает сознание вины, обостряющее требование творить из самого себя (с. 237).
Модерн как психический феномен отталкивается от стандарта идентичности, рисующего горизонт "еще-не бытия", к которому нужно стремиться, чтобы выполнить миссию ответственности за мир. Погоня за идентичностью подталкивается также чувством вины, ибо ее осуществления выглядят призрачными, жестоко искажающими ожидания. Самокритичность составляет, таким образом, главную особенность модерна — неустанное упражнение в самообесценивании. Истинным (»цущением со-временности, обозначаемым словом "модерн", является не стремление бить отмеченным, награжденным, а невозможность вознагражден« вообще. Любое воплощение представляется лишь мертвым слепком замысла. "Сегодня" только предчувствие "завтра". Размытости временных рамок сопутствуют пространственная неприкаянность, утрата прочного места. Смысл существования i сводится к усилию, движению, изменению. Современный мир, т. е. вошедший в полосу модернизации, — это разомкнутый, текучий контур. Движение разрывается между воображаемой красотой и безобразной реальностью, которая, штампуя видения, превращает их в уродов. Жить в таком состоянии — удел номадов. Их местопребывание — пустыня, не имеющая ни дорог, ни домов, ни бульваров, ни газонов — место "отсутствия", стирающее все следы (с. 238). Дом для них — возвещение о привале, за которым неизбежно следует отправление. Куда бы они ни пришли и где им, может быть, хотелось остаться навсегда, они кажутся выскочками, парвеню.
"Коренные" жители не любят парвеню — чужаков, ведь они пробуждают смутные воспоминания о прошлое и тревожат предчувстви-
ями. Но с ними примиряются потому, что "бациллу" беспокойства они несут в собственном теле и смелостью риска завоевывают доверие к себе. Парвеню нуждается в другом парвеню, чтобы чувствовать себя отмеченным, вот почему он предоставляет право владения пристанищем другим. Это единственный способ мыслить надежным свое собственное укрытие, быть защищенным от сопротивляющегося остановке движения.
В прежние эпохи в структурированном обществе не ставилась цель всеобщего предвидения, который, собственно, и служит парвеню. Но XIX в. произвел целую генерацию парвеню, и не классовые интересы, сметающие иерархические границы, были причиной тому. Исчезла объемность организации пространства по наследственному признаку. Ее заменила спрессованная линейная перспектива прогресса, захватившая привилегию пространственного определения. Отныне "свое место" должно заново создаваться, имя — завоевываться. Как заметила Ханна Аренд, мир надежности был прорван тиранией возможностей эмансипации (с. 239).
Парвеню — люди судорожного поиска идентичности, поскольку их родовые определения изначально сомнительны. Им отпущена только сценическая жизнь, которая вне театральных подмостков выглядит притворной, неискренней. И на самом деле парвеню, как и актер, должен примирять свой нрав, свой вкус и желания к вещам, неизвестным ему, не используемым в его обиходе. Он ни в чем, ни одной минуты не может быть самим собой. Даже усвоение правил игры не гарантирует успеха, поскольку безысходность исходного положения едва ли чем можно перекрыть. К тому же игра по правилам не может указать, как играть дальше. И всякое отступление от предписанного всегда будет восприниматься как протест, как отказ от того,.что утвердили другие.
К разряду номадов, парвеню автор относит среди прочих Г. Лу-кача и В. Беньямина. Оба испытывали потребность в ассимиляции, но могли проецировать родовую принадлежность лишь на будущее, выходящее за пределы стесняющего "здесь" и "сейчас". За новый почвеннический масштаб нужно бороться. Его можно получить либо в форме избавления от страданий всех угнетенных, в форме суда неопороченных авторитетов, способных создать и укрепить новые нормы и каноны, либо в форме отказа от прежнего и будущего поиска, корней и узаконить, как предлагает Т. Адорно, эксперимент. Оба варианта были апробированы. ^
Лукач положил жизнь на то, чтобы провозгласить свои суждени> (шла ли речь об эстетическом совершенстве или родстве пролетар ской кабалы) последней универсальной Истиной. Впрочем, здесь он вторит голосам других парвеню. Так, К. Маркс говорит об универсальном человеке, который однажды сбросит унизительные цеховые путы;
К. Мангейм, стремившийся безродностью странствующих софистов представить как "охранную грамоту" выверенных мнений; Э. Гуссерль, объявивший субъективность хранительницей трансцендентальной истины, чем уполномочил ее оспаривать субъективные претензии обыденного мира.
Наблюдающая позиция В. Беньямина, складывающаяся в цепь предчувствий, являла собой архипелаг задушенных шансов, хотя под его пером превращалась в бережно защищаемую ценность. По тому же пути шли Г. Зиммель со своим разрушительным выслеживанием всякой структуры, и К. Леви-Стросс, разоблачающий историю как миф о происхождении, и М. Фуко с его дискурсами о зыбкости образования любых границ, и , наконец, Деррида, укладывающий реальность в бесконечную рефлексивность текста. Во всех подобных случаях революция со-временности заканчивается, по поэтическому выражению 3. Фрейда, "отцеубийством". Чем вернее планировали блестящие дети модерна художественную постройку грядущего, тем быстрее подрывали они ее фундамент, обезглавливая природу. Они генетически предопределены к тому, чтобы стать могильщиками.
Это удивительный феномен культуры, ввязавшейся в ожесточенную войну с социальной реальностью, которую она по своему назначению должна отражать и защищать. Ее трагическое или даже шизофреническое противостояние выражается в оккупации страхом самого существования. Гнету трудно сопротивляться, поскольку страх возбуждает и заворачивает. Культура модерна боится одиночества, наг зываемого свободой, однако не знает большего зла, чем присяга на верность. Каждый шаг обрамлен сомнениями, ибо нет условий для кастового порядка, где неимеющие урожденного места все равно были бы членами касты неприкасаемых, но касты париев, т. е. как бы неприсутствующих. Модерн возвестил о новой планировке социальной жизни, прокладывающей все улицы снизу вверх, что сулило надежду париям. Можно избавиться от положения отверженных, но для этого нужно стать парвеню, а значит пуститься в вечное странствие, чтобы скрыть изъян своего происхождения. Нельзя затянуть ни одного мгновения успеха, упоения героя, чтобы не стать жертвой. Слишком тонкая грань отделяет героя от жертвы. Но чем неистовее стремление вырваться, тем отчетливее черты человека "ниоткуда".
Бесконечное путешествие превращается в агонию иллюзии родины, в "конец утопии", "конец идеологии", "конец модерна" и в провозглашение постмодернистской эпохи. Некуда дальше идти. Искусственно сконструированное общество -г- просто галлюцинация. Не нужны революции, короли-философы, программы общественного спасения. Мечта об идентичности губит свой острый вкус в поисках, всеобщей точки опоры. Номады не хотят больше растрачивать попусту свои силы 2-4186
на окольный путь и изыскивают способ сократить его. Возвращение домой без отправления в дорогу — вот правильный выбор, который компенсировал бы ошибки. И тут сочиняется новый этноцентристский гимн, хвала общине, традиции, кровному родству. Все то, что разрушала идеология модерна, переживает день сладкой мести.
Означает ли возвращение к родоплеменным истокам завершение модерна — вопрос без ответа. Ведь в каком-то смысле именно теперь модерн находится "у себя дома". Сохраняется надежда сделать вещи лучше по сравнению с тем, что было до сих пор. Подобно идее "объективности" и "трансценденции" идея "общины", по замечанию Рорти, восходит к понятию блага. Рациональный замысел художественно совершенного общества не оправдал себя. Место вакантно. Может быть, эту задачу выполнит теплый гостеприимный пейзаж общины? Все еще соглашаются, что семейное счастье — хорошая вещь, не принимается только версия Л. Толстого, что все счастливые семьи счастливы на один манер.
Известно,'однако, что любой преднамеренный проект благоденствия пронизан диффузной неприязнью к многообразию. Известно также, что он всегда влечет за собой разделение (даже скорее, чем подчинение), которое выливается в изгнание. Иллюсз-рация тому — слова Ле Пена. "Я люблю североафриканцев, но их место в Магрибе" (цит. по: с. 247). Мы, кроме того, знаем, полагает автор, что главный современный конфликт возникает из внутренней двусмысленности процесса ассимиляции, который поощряет уничтожение разности имен общечеловеческой схемой и одновременно пугается успеха операции. Сказанное не вселяет уверенности в то, что в универсуме общин не останется промежуточного места для парий. Страсть к смешению может легко смениться страхом смешения. Терпимость к различиям вполне совместима с неодобрением солидарности.
Это достаточно вероятная перспектива, чтобы указать на сомнительность затеи общинного порядка, приветствующего ее хора социологов. Социология имеет давний опыт легкомыслия, начиная с момента зарождения, когда она выступала адвокатом общества, центрированного и координируемого государством.
Сейчас, когда государство не одержимо заботой об унификации и снизило свой интерес к культуре "как агенту цивилизации", задача социальной интеграции с радостью уступается силам рынка, жаждущим разнообразия. Продолжение этой линии социология видит в формировании новых мини-дворов, воображаемых общин. Что ж, придворные нравы умирают медленно.
В ходе долгого поступательного марша модерна стал очевидным, подчеркивает автор, тот факт, что человеческая экзистенция неизлечимо противоречива, добро всегда переплетено со злом, и трудно дози-
ровать (если не невозможно) оздоровляющее и губительное действие рекомендуемых лекарств. Нет ли общего основания у точек зрения, положительно оценивающих различия и враждебных им — ксенофобией или расизмом? И существует ли противоядие против ядовитого эффекта последних (с. 248)?
Сообщество социологов чувствует себя виновным за помощь порочным практикам национальных государств, но увлечение общинной модой может со временем вновь оказаться пустым шансом и вызвать огонь новых обвинений.
Л. В. Гйрко
95.01.003. СЭВИДЖ М., УОРДЕ А. СОЦИОЛОГИЯ ГОРОДА, КАПИТАЛИЗМ И МОДЕРН.
SAVAGE М., WARDE A. Urban sociology, capitalism and modernity.— L., Basingstoke: Macmillan, 1993 .— VIII, 221 p. \
Майк Сэвидж (университет Киле, Великобритания) и Элан Уор-де (Ланкасторский университет, Великобритания) предлагают анализ современных проблем социологии города, как в контексте ее истории, так и социальной теории в целом. За основу берется проект рассмотрения большого города как "лаборатории", в рамках которой можно детально исследовать социальные изменения (включая экономические, культурные и политические).
Авторы исходят из убеждения, что не существует точного определения понятия "городской", а термин "социология города" используется главным образом для удобства. Однако в социологической традиции есть ряд постоянных тем, связанных со специфическими процессами, характерными для городов. Эти темы, изучаемые в рамках социологии города, представляют предмет исследований данной книги: 1. Что чувствует человек, жцвя в современном крупном городе, и существует ли единый, или универсальный, "урбанистический" опыт? Характерные черты этого опыта: анонимность; неопределенность и непредсказуемость событий в урбанистической среде; чувства перспективы и . опасности, вызываемые городом. 2. Имеют ли отдельные места специфические особенности, что способствует привязанности к конкретным районам или городам? 3. Как на городскую жизнь влияют характерные черты локальной социальной структуры (классовое положение, пол, этнические группы, жилищная ситуация и т. д.)? 4. Как развиваются неформальные социальные связи и в. какой степени природа эмоциональных отношений определяется внешним социальным контекстом и окружением; порождают ли различные типы поселений сопутствующие типы социальных связей? 5. Как объяснить историю урбанизации и концентрации населения в малых и больших городах? б. Каковы
