CC BY
18
РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ ПОС*Ш6ЯМНН«*Ш6УКАМ
И »4К1НМ« мя«
ж
СОЦИАЛЬНЫЕ И ГУМАНИТАРНЫЕ
НАУКИ
ОТЕЧЕСТВЕННАЯ И ЗАРУБЕЖНАЯ ЛИТЕРАТУРА
РЕФЕРАТИВНЫЙ ЖУРНАЛ СЕРИЯ 11
СОЦИОЛОГИЯ
1
издается с 1991 г. выходит 4 раза а год индекс РЖ 2 индекс серии 2,11 рефераты 95.01.001-95.01.035
МОСКВА 1995
МАКРОСОЦИОЛОГИЧЕСКИЕ ТЕОРИИ
ОБЩЕСТВА И СОЦИАЛЬНОГО ИЗМЕНЕНИЯ
95.01.001. ЛУМАН Н КАПИТАЛИЗМ И УТОПИЯ.
LUHMANN N. Kapitalismus und Utopie. // Merkur, 1994 .— Jg. 48, H. 3
.— P. 237-248.
Статья Николаса Лумана (Билефельдский университет, Германия) посвящена проблеме соотношения экономики и политики в современном обществе. Прояснению проблемы способствует анализ семантических пересечений понятий "капитализм" и "утопия". В этом анализе она предстают как формы описания процесса функциональной дифференциации социальной системы.
Источники и предметы понятий капитализма и утопии имеют совершенно разные контексты. Разговоры об "утопии" возникли в XVI в. и связаны прежде всего с именем Томаса Мора. Его изображение "несуществующего места" было реакцией на аристократический патронат, который он хотел "дополнить" непринятыми в ту пору отношениями патрона — клиента. "Капитализм" — понятие, обозначающее эпоху, было выражением реальных структурных противоречий социального уклада, не исключавших его распада, конца эпохи. Оно могло играть идеологическую роль, но это сильно отличалось от роли понятия утопии как осознания парадокса в ренессансной риторике, где она служила побудителем терпимости во мнениях. Позже утопия приобрела дополнительное значение проекта будущего, с известным негативным призвуком. Дискуссии о капитализме развивались в русле экономических теорий благоденствия, опыта устойчивости этого типа системы и осмысления того, что утрата устойчивости обернется катастрофой-
Что же является объединяющим началом двух столь непохожих феноменов Нового времени? Автор считает, что воедино их сводит социологический принцип дифференциации, продемонстрированный, в частности, Э. Дюркгеймом в его концепции разделения труда, М. Вебером, показавшим несовместимость сфер ценностей и жизни, Т. Парсонсом, выявлявшим спектр следствий анализа социального действия.
До снх пор в обсуждении капитализма преобладает социально-исторический аспект, подразумевающий пределы его трансформации,
95.01.001
4
т. е. его начало и конец. Но не следует забывать, что окончание "изм" в слове "капитализм" свидетельствует о вторичности его образования. Его введение в обиход было связано очевидно, с констатацией длительности существования такого феномена, как капитал. Функция капитала состояла в сглаживании, в первую очередь, временных дистанций между денежными расчетами и, следовательно, в управлении финансовым риском. И поскольку денежный расчет является базисной автопоэтической или самовоспроизводящей условия своего возобновления операцией в экономике, построенной на денежном обращении, то понятие "капитализм" призвано описывать именно экономику, развивающуюся на основе денежного счисления. Бели в теории материального производства перенести акцент с воспроизводства на рефинансирование, автодинамический, дифференциальный характер системы станет более отчетливым. (Труд, например, вызван не столько необходимостью воспроизводства человека, сколько необходимостью перерасчета своих расходов.) (с. 191).
Структура экономики, покоящаяся на операции расчета и символически обобщающем денежном посреднике как дифференцирующих механизмах, всегда предполагает репродуктивное действие — трансакцию. Только благодаря трансакции возникает система расширяющейся информации, прежде всего о доходах, позволяющих подводить баланс и планировать бюджет, приходить к оптимальным экономическим решениям.
Операциональный образ экономического хозяйства, преобразующий общество в функциональное пространство экономики, предполагает, что хозяйственное благополучие — производная от собственной динамики системы. Тем самым все антропологические или теологические объяснения отвергаются как нерациональные (непросчитыва-емые). Необузданное себялюбие, излишества оказываются побочными продуктами рыночной экономики, а не ее мотором. Так что этическая критика капитализма представляется Луману нецелесообразной. Определение капитализма как общества с самодифференцирующейся системой хозяйства меняет и теоретическую оценку сопутствующих значений понятия "капитализм", используемых в политике.
Центр тяжести буржуазной критики капитализма — представление об организации индустриального производства, иерархическая структура которого легко укладывалась в порядок господства, вертикальную стратификацию социальных классов. Классовая теория в XIX в казалась убедительной, поскольку была новым явлением, в то время как кредит и деньги имери давнюю историю Оппозиция труда и капитала побуждала к поиску политической репрезентации, что привело к образованию социалистических партий, структурно-
дифференцированных объединений, существенно изменивших облик политического мира.
Агитационно-идеологическое использование понятия "капитализм" потеряет почву, если отойти от концептов производства и распределения и сосредоточить внимание на теории самореферентной экономической системы, что в большей мере, по мнению автора, соответствовало требованиям нынешней общественной ситуации. На место производства тогда становится рынок, иерархическая организация вытесняется областями возможного применения денежного посредника и тем самым восстанавливается банковская сущность экономики. Вместо социального контроля следует в этом случае говорить о последствиях действия автономной системы, реагирующей на внешние условия в зависимости от запросов собственных структур и операций. Можно также показать, что разведение внешнего и внутреннего слишком условно, чтобы строить на нем расчет, а значит экономическая система не подчиняется планированию, но естественно эволюционирует. План возможен лишь как учет влияний исторических обстоятельств. К открытым проблемам этой системы принадлежит и тот факт, что рациональные операции производят, однако, неравенства, вызванные, например, облегченными кредитами, дефицитом инвестиционного капитала и — как следствия — значительных денежных спекуляций. В результате теряет надежность не только экономика, но и политика, которая не может контролировать то, на что и сама экономика реагирует только задним числом (с. 194).
Выдерживать натиск непредсказуемости экономических действий политической системе удается с помощью утопии, утверждает Луман. Иначе говоря, политика есть символическое действие, на что указывают и другие современные исследователи (М. Едельман, Н. Бран-сон). Нынешняя политическая утопия носит название "социальная рыночная экономика". Эта формула подразумевает, что системные цели капитализма и социализма хотят и могут реализоваться "в одной системе. Здесь имеется в виду не идеальный образец (типа литературной утопии), противостоящий реальной политической жизни, из которого вытягиваются новые идеи и предложения реформ. Утопическое сегодня предстает в виде компонента самоописания политической системы и притом не декларируемого самого по себе, но практикуемого в качестве условия политического наблюдения за обществом, которое, однако, нельзя обнаружить в политическом ..действии.
Семантически формула "социальная рыночная экономика" отталкивается от многозначности слова "социальный". С одной стороны, она — тавтологична. Все операции рынка являются в той же степени социальными операциями, так как все общественные коммуникации
репродуцируются. С другой стороны, в ней слышен отголосок установки Нового времени на отождествление социального и морального, на приязнь, сочувствие к ближнему. Она сохраняет либеральный пафос свободы. Эта амбивалентность значений и позволяет утопическому представлению стать невидимым, скрывшись за усилиями заинтересованных лиц в повседневном решении проблем. Иллюзия как бы укореняется в реальности (с. 195).
Политика выглядит успешной благодаря претензии на объединенный предварительный расчет, на то, что именно она выбирает принципы и следствия из бесконечного ряда возможного. Но фактически эти расчеты и выборы не могут быть выигрышными по желанию, в согласии с интересами. Те, кто утверждает, что только экономика может "считать", имеют мало шансов на одобрение, тем более что и средства массовой информации направляют общественное внимание на иную точку зрения. Поддерживается мнение, что и удачи, и отклонения от расчетов спроектированы именно политиками.
При системной дифференциации общества помимо формальных связей экономики и политики существуют структурные сцепления, при которых и та и другая сферы взаимно сбивают друг друга с толку. Это касается, в частности, вопросов налогового обеспечения или выпуска денег для покрытия государственных долгов. Забота о служении экономики "общественному благу" больше не актуальна. Экономический рост и ожидания благополучия стали столь привычны, что при всех рецессиях и экономических переструктурированиях ждут помощи от политики. А политика ищет прибежища в утопии, причем равно и правящие круги, и оппозиция. "Мы сможем, если вы только захотите", — вот общий утопический лозунг, тиражирующий,по сути, "невладение" обществом, приводящий политическую систему к парадоксальным стратегиям. Иллюстрацией их является финансирование политики развивающихся стран (стран с низкой оплатой труда) при одновременном препятствовании импорту из них, чтобы удержать рабочие места в развитых странах. Замаскированная утопическая коммуникация обеспечивает, по-видимому, возможность самосохранения политической системы.
В конце статьи Луман ставит вопрос: соответствует ли описанное понимание действительности какой-либо общественной системе наших дней? Ведь утопия Мора была в конце концов моделью общества в сегодняшнем смысле, так же как дискуссия о капитализме относилась к обществу, характеризуемому денежной экономикой. В обеих версиях речь идет о благополучии населения, составляющего общественную совокупность. При нынешнем положении дел закрадывается сомнение, сохраняет ли значимость такого рода нормативно-ценностное понятие общества до сего времени. Социологический анализ не может
дать конкретного прогноза будущего состояния социальной веры, но может помочь осмыслить проблему современного общества, которая не исчерпывается содержанием понятий "капитализм" и "утопия".
Л. В. Гирко
95.01.002. БАУМАН 3. ПАРВЕНЮ И ПАРИЯ. ГЕРОИ И ЖЕРТВЫ МОДЕРНА.
BAUMAN Z. Parvenü und Paria. Helden und Opfer der Modern. // Merkur, 1994 .— Jg. 48, H. 3 .— P. 237-248.
Зигмунт Бауман дает образ социального переживания эпохи модерна и его отражение в общественном сознании наших дней.
Модерн как социальный феномен покоится на стандартах соблазна, надежды и чувства вины. Соблазн предписывает сверхнапряжение, порыв, полет. Надежда бесконечно обещает лучшее "завтра", но исполнена чувства вины за недостаточно быстрое приближение к этому "завтра". Вместе с тем она сама подстегивает сознание вины, обостряющее требование творить из самого себя (с. 237).
Модерн как психический феномен отталкивается от стандарта идентичности, рисующего горизонт "еще-не бытия", к которому нужно стремиться, чтобы выполнить миссию ответственности за мир. Погоня за идентичностью подталкивается также чувством вины, ибо ее осуществления выглядят призрачными, жестоко искажающими ожидания. Самокритичность составляет, таким образом, главную особенность модерна — неустанное упражнение в самообесценивании. Истинным (»цущением со-временности, обозначаемым словом "модерн", является не стремление бить отмеченным, награжденным, а невозможность вознаграждения вообще. Любое воплощение представляется лишь мертвым слепком замысла. "Сегодня" только предчувствие "завтра". Размытости временных рамок сопутствуют пространственная неприкаянность, утрата прочного места. Смысл существования i сводится к усилию, движению, изменению. Современный мир, т. е. вошедший в полосу модернизации, — это разомкнутый, текучий контур. Движение разрывается между воображаемой красотой и безобразной реальностью, которая, штампуя видения, превращает их в уродов. Жить в таком состоянии — удел номадов. Их местопребывание — пустыня, не имеющая ни дорог, ни домов, ни бульваров, ни газонов — место "отсутствия", стирающее все следы (с. 238). Дом для них — возвещение о привале, за которым неизбежно следует отправление. Куда бы они ни пришли и где им, может быть, хотелось остаться навсегда, они кажутся выскочками, парвеню.
"Коренные" жители не любят парвеню — чужаков, ведь они пробуждают смутные воспоминания о прошлое и тревожат предчувстви-
