CC BY
16
В целом идея универсальной «отцовской» любви преобладает у Юлианы над идеей любви индивидуальной, «супружеской», что соответствует выстраиваемой в «Откровении» ценностной иерархии, которая отводит привилегированное положение именно всеобщему, универсальному.
Но из этой иерархии полностью выпадает Дева Мария, к которой Христос питает «удивительную, высокую и единственную (singular) любовь» (цит. по: с. 89). Богоматерь находится вне иерархической системы «Откровения любви»: говоря о ней, Юлиана переходит на несвойственный ей язык исключительности, подчеркивая единственность Божьей Девы как уникального, ни с кем (кроме самого Христа) не сравнимого существа. В конечном итоге качеством «особости» в полной мере обладает только Богоматерь, «ибо наш Господь не показал мне ничего исключительного (nothing in specialle), кроме одной лишь нашей госпожи Святой Марии» (цит. по: с. 90). Помимо Иисуса Мария - единственное индивидуальное существо, которое Юлиана видит в своих видениях.
Р. Раш признает, что Юлиана, рассуждая о ценностном соотношении частного и общего, нередко противоречит себе: обычно частное умаляется в пользу универсального, но иногда то же частное превозносится (например, в рассуждениях об «особенной» любви, которую Христос-жених питает к индивидуальной душе-невесте). Оба возможных виденья мира - как целостности и как совокупности частностей, «различений» - сливаются воедино только в Боге, который одновременно видит мир и как единое целое, и как бесконечное множество составляющих его существ. Однако последняя фраза «Откровения любви» выражает надежду, что когда-нибудь и человеческая душа разделит с Богом это блаженное виденье, «и мы без конца будем узревать все это в Боге. Deo gracias» (цит. по: с. 94).
А.Е. Махов
2017.03.011. БИЧИ Т. ПОГЛОЩЕНИЕ, ОЧИЩЕНИЕ, ПОЭЗИЯ, БОЖЕСТВЕННОСТЬ: ПОЭТИКА ИНКАРНАЦИИ И ИНДОЕВРОПЕЙСКАЯ ТРАДИЦИЯ.
BEECHY T. Consumption, purgation, poetry, divinity: Incarnational poetics and the Indo-European tradition // Modern philology. - Chicago, 2016. - Vol. 114, N 2. - P. 149-169.
Ключевые слова: Марциан Капелла; Снорри Стурлусон; Беда Достопочтенный; Кэдмон; инкарнация; евхаристия; поглощение слова; очищение; божественность поэзии; сладость как поэтоло-гическая категория; индоевропейская поэтика; поэзия на народных языках.
Тиффани Бичи (университет Колорадо в Боулдере) выявляет в средневековой поэтологической традиции специфическую линию, которая, по ее мнению, противостоит доминирующему в Средние века «неоплатонизму августиновского толка» (с. 149). В текстах, репрезентирующих эту линию, поэтическое творчество «предстает как особый телесный процесс, объединяющий человеческое и божественное начала, с добавлением элемента сладости» (несколько неожиданное появление в историко-теоретической конструкции Т. Бичи мотива «сладости» инспирировано статьей М. Каррутерс, в которой продемонстрирована значимость концепта «сладости» для средневековой христианской эстетики1).
Поэтологическая линия, которую стремится реконструировать Т. Бичи, представлена, по ее собственному признанию, весьма отрывочно, в немногих литературных памятниках. Помимо нескольких библейских текстов, также привлекаемых к анализу, исследовательница останавливается лишь на трех произведениях: трактате Марциана Капеллы «О бракосочетании Филологии и Меркурия» (ок. 425 г.), где Т. Бичи находит аллегорический рассказ о соединении красноречия и учености, позволяющем достичь бессмертия; «Язык поэзии» Снорри Стурлусона (ок. 1225 г.; вторая часть «Младшей Эдды»), где повествуется, в частности, о божественном происхождении «меда поэзии»; рассказ о чудесном превращении неграмотного пастуха Кэдмона в поэта из «Церковной истории англов» Беды Достопочтенного (731 г.). Эти тексты весьма нетривиальным образом соединяют мотивы «поглощения, очищения, поэзии, божественности, сладости» (с. 152); и все они, по мне-
1 Carruthers M. Sweetness // Speculum. - Cambridge (Mass.), 2006. - Vol. 81, N 4. - P. 999-1013. См. реф. на эту статью: Каррутерс М. Сладость // Социальные и гуманитарные науки. Отечественная и зарубежная литература. Сер. 7. Литературоведение: РЖ / РАН. ИНИОН. - М., 2007. - № 3. - С. 101-105. - (Автор - Махов А.Е.).
нию Т. Бичи, связаны с христианской доктриной инкарнации -учении о том, что «слово становится плотью» (с. 150).
Именно поэтому исследовательница в первую очередь обращается к иудео-христианской традиции, где по крайней мере в трех текстах фиксируется мотив поглощения Божественного слова. Он появляется в двух ветхозаветных книгах: в книге пророка Иеремии («Обретены слова Твои, и я съел их; и было слово Твое мне в радость и в веселие сердца моего» - Иер. 15, 16) и в книге пророка Иезекииля, где этот образ соединяется с мотивом сладости: «Тогда я открыл уста мои, и Он дал мне съесть этот свиток; и сказал мне: сын человеческий! напитай чрево твое и наполни внутренность твою этим свитком, который Я даю тебе; и я съел, и было в устах моих сладко, как мед» (Иез. 3, 2). В Новом Завете тот же мотив фигурирует в Откровении Иоанна Богослова, где «книжка», съеденная пророком, одновременно и сладка, и горька: «И взял я книжку из руки Ангела, и съел ее; и она в устах моих была сладка, как мед; когда же съел ее, то горько стало во чреве моем» (Откр. 10, 10).
Во всех трех текстах не говорится о том, что происходит со «съеденным» словом дальше. Казалось бы, Иезекииль должен неким образом «извергнуть» пожранную им Божественную книгу, чтобы сделать ее достоянием всего Израиля, точно так же как Иоанн Богослов должен был бы «извергнуть» полученное им Откровение на благо всех христиан. Однако этот акт символического воссоздания Божественного слова во всех библейских текстах остается имплицитным, подразумеваемым, но не изображается непосредственно.
Недостающий момент символического извержения / очищения, который должен был бы последовать за поглощением Божественного слова, Т. Бичи находит в других анализируемых ею текстах. Комбинация этих двух мотивов лежит, по ее мнению, в основе аллегорического бракосочетания Филологии и Меркурия, изображенного Марцианом Капеллой в его знаменитом сочинении, ставшем для всего Средневековья введением в систему семи свободных искусств.
Филология символизирует знание как таковое или же, по мнению некоторых комментаторов (к которому склоняется и Т. Бичи), то знание, которое заключено «в так называемом квадри-вии, включавшем геометрию, арифметику, астрономию и гармо-
нию, - в то время как Меркурий, бог красноречия, ассоциировался с грамматикой, риторикой и диалектикой, дисциплинами тривия». «Бракосочетание» этих двух аллегорических фигур показывает, что знание, для того чтобы стать совершенным, «должно соединиться с красноречием» (с. 156).
Филология, в отличие от Меркурия, - смертное существо: чтобы взойти на небо и занять место рядом с этим богом, она должна, по указанию Бессмертия (еще один аллегорический персонаж Марциана), извергнуть из себя ту «внутреннюю полноту (intima plenitu^^», которая забила ее грудь. Филология, следуя этой рекомендации, напрягается и в самом деле извергает из горла поток «писаний всех сортов (omnigenium copias... litterarum)»; юные девы, символизирующие свободные искусства, и сами музы принимаются собирать эти извержения.
«Copia litterarum», от которых Филология освободилась столь странным образом, символизируют, как предполагает Т. Бичи, науки квадривия, принадлежащие земному, а не небесному миру. Освободившись от них, Филология выпивает некий исключительно сладкий напиток, который возвращает ей силы и позволяет подняться в заоблачные сферы, где она и соединяется с Меркурием. Понятно, что и само сочинение Марциана мыслится как следствие этого преображения Филологии, которое она претерпела благодаря двум разнонаправленным процессам - извержению земного знания и выпивания сладостного Божественного напитка, который приобщил ее к знанию небесному.
Отчасти сходную комбинацию мотивов Т. Бичи находит в рассказе Снорри Стурлусона о создании такого же вдохновляющего Божественного напитка - «меда поэзии». Этот напиток представляет собой смешанную c медом кровь Квасира - существа, возникшего из слюны асов и ванов при заключении ими мирного договора и впоследствии убитого двумя карликами. Человек, отведавший «мед поэзии», становится либо поэтом, либо ученым.
После смерти Квасира убившие его карлики лгут ванам, что тот якобы «подавился своей ученостью». Эта деталь, не слишком существенная для повествования Снорри, обнаруживает свою значимость при сопоставлении мифа о «меде поэзии» с упомянутой выше аллегорией Марциана Капеллы: ведь и у последнего Бессмертие заявляет, что Филология подавилась ученостью и должна
от нее очиститься. В свете этой аналогии ложь карликов представляется уже не нелепой шуткой, но частью системы представлений о соотношении знания (учености) и поэзии: в этой системе знание (по крайней мере избыточное) оказывается не просто чем-то недостаточным, но и вредоносным для поэта, который получает вдохновение лишь от сладостного «меда поэзии».
Главная же общая особенность этих и подобных им текстов состоит в том, что поэтическое творчество осмыслено как комплекс телесных процессов, в которых сочетаются «висцеральное порождение и физическое очищение» (с. 160). В целом здесь можно говорить, по мнению Т. Бичи, о воплощении / инкарнации слова в теле поэта, что не может не напомнить об инкарнации Божественного слова в Иисусе Христе.
Последним примером такой «поэтики инкарнации» для Т. Бичи служит рассказанная Бедой Достопочтенным история Кэд-мона, «напрямую соединяющая теологию инкарнации с поэтическим творчеством на народном языке (vernacular poesis)» (с. 161). Неграмотный пастух Кэдмон, совершенно чуждый поэзии, во сне слышит призыв спеть гимн Божественному творению; он соглашается и получает дар слагать стихи, отмеченные «величайшей сладостностью (maxima suavitate)» (цит. по: с. 162).
В продолжении истории Кэдмона, также рассказанном Бедой, Т. Бичи находит выявляемый ею семантический комплекс поглощения - очищения - поэзии - божественности - сладости, хотя и в несколько иной конфигурации. Открыв в себе поэтический дар, Кэдмон становится монахом и пытается по мере сил приобщиться к Священному Писанию. Здесь и возникает метафора поглощения / очищения, ключевая для данной системы поэтологических представлений: «...все, что он [Кэдмон. - Реф.] мог выучить на слух, он затем, припоминая и пережевывая, словно чистое животное (quasi mundum animal ruminando), претворял в наисладчайшую песнь (Carmen dulcissimum)...» (цит. по: с. 163).
Кэдмон удивительным образом принимает Божественную истину в живот - и «пережевывает» ее, превращая ее тем самым в поэзию. Странная метафора «жующего животного», примененная Бедой к Кэдмону, становится понятной в той поэтологической системе, которую реконструирует Т. Бичи: поэтическое творчество вновь представлено как телесный (а точнее, «пищеварительный»)
процесс, который сакрализован своей связью с Божественным началом и отмечен «сладостью».
В историческом плане все три рассмотренные примера свидетельствуют о стремлении утвердить ценность определенной поэтической традиции (а именно светской, языческой или связанной с народным языком) в моменты критических культурных сдвигов. Марциан Капелла сочиняет свою языческую аллегорию на закате римской классики, будучи почти современником Августина. Снор-ри пишет «Эдду» в эпоху экспансии церковно-христианской культуры, создающей угрозу для народной поэтической традиции, связанной с язычеством. Беда рассказывает легенду о «чуде Кэдмона» в сходную эпоху культурных изменений, однако он хочет связать поэтическую традицию на народном языке с христианскими ценностями и тем самым легитимизировать ее. Для всех трех авторов «поэтика инкарнации» была еще и актом культурного спасения, утверждения ценностей поэтического творчества (светского, языческого или вернакулярного) в те моменты, когда данной традиции угрожало исчезновение.
Это, конечно, не значит, что «поэтика инкарнации» несовместима с церковно-христианской культурой: Т. Бичи выдвигает гипотезу (которую надеется развить в новых статьях), что заключенные в этой поэтике теологические импликации в дальнейшем, в эпоху позднего Средневековья, способствовали легитимации поэтического творчества на народных языках: ведь «вернакулярное поэтическое слово, сложившееся внутри плотского человеческого тела, было не только сладостным, но и божественным» (с. 169).
А.Е. Махов
2017.03.012. МАКНАББ К.Х. СЕМИОТИКА ШЕКСПИРА И ПРОБЛЕМА ФАЛЬСТАФА.
MCNABB C.H. Shakespeare's semiotics and the problem of Falstaff // Studies in philology. - Chapell Hill, 2016. - Vol. 113, N 2. - P. 337357.
Ключевые слова: Уильям Шекспир; «Генрих IV» образ Фальстафа; образ Джона Олдкасла; семиотика; библейские аллюзии.
Камерон Макнабб (Юго-Восточный университет, Флорида) анализирует образ Фальстафа из обеих частей «Генриха IV», уде-
