CC BY
1172
зультаты показали, что предпочтение респондентами той или иной стратегии поведения в разных ситуациях напрямую связано с одобрением / неодобрением таких действий членами ингруппы в соответствии с нормами наличной ингрупповой морали. По мнению авторов, полученные данные свидетельствуют о том, что «решающим фактором эффективности моральных норм выступает ингруп-повой консенсус в отношении того, что является морально приемлемым» [с. 185].
В заключение Эллемерс, Пальяро и Баррето подчеркивают новизну и результативность предложенного ими подхода к изучению морали как ключевого механизма внутригрупповой динамики, которому принадлежит важнейшая роль в формировании и сохранении социальной идентичности группы и составляющих ее индивидов.
Е.В. Якимова
2016.04.017. АЛЕКСАНДЕР Ч.Дж. КУЛЬТУРНАЯ ТРАВМА, МОРАЛЬ И СОЛИДАРНОСТЬ: СОЦИАЛЬНОЕ КОНСТРУИРОВАНИЕ ХОЛОКОСТА И ДРУГИХ МАССОВЫХ УБИЙСТВ. ALEXANDER СИ.1 Culture trauma, morality and solidarity: The social construction of «Holocaust» and other mass murders // Thesis Eleven. -L., 2016. - Vol. 132, N 1. - P. 3-16.
Ключевые слова: культурная травма; нарратив; мораль; банальность зла; Холокост.
В рамках настоящей статьи отец-основатель «сильной программы» культурсоциологии Чарльз Джеффри Александер (Йель-ский университет, г. Нью-Хейвен, США) продолжает работу по раскрытию роли культурной травмы в процессе формирования коллективных идентичностей современных обществ. В фокусе внимания исследователя находится создание травматического нар-ратива Холокоста как универсального морального символа преступления против человечности [c. 3].
В основе авторских рассуждений лежит представление о культурной травме как о теоретическом концепте, обращение к которому позволяет не только установить причинную обусловленность ранее не связанных между собой событий, структур и действий, но также высвечивает значимую взаимозависимость моральной ответ-
ственности и политической реакции. Именно в процессе производства травматического нарратива социальные группы через констатацию наличия страданий и обозначение их источника признают свою вовлеченность в происходящее. Таким образом, коль скоро социальные группы определяют причину травмы в форме, предполагающей их собственную моральную ответственность, члены этих сообществ выстраивают свои солидарные связи способами, которые вынуждают их разделять страдания других. Воспринимая чужие переживания как свои собственные, сообщества раздвигают границы круга «мы». Обычно подобное расширение влечет за собой кардинальные изменениями в институциональной и правовой организации соответствующих групп [с. 4].
Дж. Александер также обозначает возможность развития событий и по альтернативному сценарию, предполагающему отказ социальных групп признавать существование чужих травм и оценивать прошлое с позиции морали. Отрицая реальность страданий других, подобные коллективы не только преуменьшают свою ответственность за происходящее, но и перекладывают на этих других вину за собственные беды. Отказом от участия в процессе создания травмы социальные группы ограничивают чувство солидарности; таким образом, формального повода для претворения в жизнь институциональных изменений не возникает и возрастает риск повторения старых трагедий в будущем [с. 10].
Иллюстрируя тезис о негативных последствиях непроработанности культурной травмы, автор в числе прочего обращается к истории СССР. Почти поколение назад, отмечает Дж. Александер, Советский Союз, где ситуация с соблюдением прав человека была весьма неоднозначна, прекратил свое существование в качестве империи. Однако политические лидеры и народные массы России как страны-преемника ощущают себя ущемленными, а не виновными. Их симпатии и солидарность распространяются не на подавлявшиеся некогда народности, а на этнических русских, с распадом СССР превратившихся в национальные меньшинства на территории новых независимых государств. По мнению американского социолога, очевидным проявлением неполной проработки травматического опыта является история возвращения Россией Крыма и ее вмешательство в конфликт в Восточной Украине [с. 11]. Следует отметить, что в данной работе обвинениям в неоимпериализме и
реализации агрессивной гегемонистской политики подвергаются и Соединенные Штаты, не усвоившие, с точки зрения автора, уроков вьетнамской войны [с. 11-12].
Дж. Александер подчеркивает, что многие значимые общественные преобразования, произошедшие после 1945 г., были предпосланы развертыванию процесса конструирования культурной травмы Холокоста. И одним из наиболее неожиданных проявлений такого рода социальной трансформации стала постепенная (пусть частичная, но при этом чрезвычайно сильная) идентификация христианских народов Запада с миллионами евреев, убитых нацистами во время Второй мировой войны. Американцы, британцы, французы, скандинавы и австрийцы, не имевшие прямого отношения к преступлениям Холокоста, ощутили свою непосредственную ответственность за инициированное гитлеровской Германией систематическое уничтожение евреев Европы. По прошествии нескольких десятилетий с окончания Второй мировой войны трагедия Шоа превратилась в центральный компонент коллективной идентичности западных обществ [с. 5].
Подробно анализируя этапы трансформации нарратива о Хо-локосте, автор указывает основные опорные моменты, определившие поворот к виктимизации, - намеренному созданию символического пространства, в котором современники могли бы идентифицировать себя с жертвами и их страданиями. Первым шагом в этом направлении явился переход к персонализации истории, в основном через мемуарную литературу. «Дневник Анны Франк» и «Ночь» Эли Визеля перевернули сознание целых поколений и стали неотъемлемыми элементами культурного наследия западных обществ. Другим популярным жанром поп-культуры, востребованным при формировании публичного дискурса, в котором должна была происходить проработка травмирующего опыта, оказались мини-сериалы. Военно-историческая сага Марвина Чомски «Холо-кост», рассказывающая о жизни двух семей - еврейской и христианской - в период с 1935 по 1945 г., собрала рекордное количество зрителей как в США, так и в ФРГ. Подобная драматическая персо-нализация жертв геноцида еврейского народа способствовала трансформации Холокоста из факта истории в пробирающую до самых глубин души «драму травмы», вовлекающую нееврейскую аудиторию в гиперпатетический опыт трагедии и катарсиса. Одно-
временно осуществлялось обезличивание преступников Холокоста: в них видели уже не отдельных индивидов со своими частными историями, а носителей некоего архетипического зла [с. 6].
Триггером к переосмыслению роли преступника в направлении универсализации зла стал суд над одним из руководителей нацистской программы «окончательного решения» Адольфом Эйх-маном. Присутствовавшая на процессе в качестве корреспондента журнала New Yorker Ханна Арендт нашла максимально точное выражение для описания той ситуации, когда в условиях морального коллапса целой нации виновниками и участниками массовых убийств оказываются не «сверхзлодеи», а обычные люди, - «банальность зла». Отрицательных героев «драмы травмы» Холокоста перестали описывать как зловещих монстров: в них обнаружили самых заурядных индивидов, поведение которых в полной мере объясняется известным ницшеанским клише - «человеческое, слишком человеческое» [с. 6].
С развитием социальной психологии круг потенциальных преступников расширился. Проведенный по прошествии нескольких месяцев после суда над Эйхманом «эксперимент о повиновении» психолога Стэнли Милгрэма доказал, что самые обычные люди, как правило, настолько склонны к подчинению фигуре, наделенной властью, что, всего лишь выполняя приказ, способны на крайнюю жестокость в отношении тех, к кому не питают ни злобы, ни ненависти. Результаты эксперимента Милгрэма, осуществившего логический переход от описания девиантности нацистов к исследованию американской повседневности и обсуждению человеческой природы как таковой, выявили неограниченность пространства возможного возникновения радикального зла. Десятилетие спустя Кристофер Браунинг собрал исторические доказательства в пользу тезиса об универсальности зла в своей монографии «Совершенно обычные мужчины: Резервный полицейский батальон 101 и "окончательное решение" в Польше»1. Когда Даниэль Йона Гольдхаген, профессор политических наук, сын еврея, пережившего Холокост в украинском гетто, поставил под сомнение выводы
1 Browning Ch.R. Ordinary men: Reserve police battalion 101 and the final solution in Poland. - N.Y.: Harper Collins, 1992.
Браунинга в своей работе «Добровольные палачи Гитлера»1, где подчеркнул уникальность немецкого антисемитизма как особой части национальной идеологии Германии, тот обратился к данным, полученным Милгрэмом, и открыто выступил против предположения, что совершенные нацистами преступления не были проявлением универсального зла [с. 7].
Автор отмечает, что по мере того, как пространство идентификации с жертвой и преступником, заданное «драмой травмы» Холокоста, расширялось, правительство США утрачивало контроль над средствами символического производства нарратива о геноциде евреев. В так называемые «критические годы» - период между второй половиной 1960-х и концом 1970-х годов -политический, военный и моральный престиж Соединенных Штатов заметно упал. Осуждение американской агрессии во Вьетнаме как внутри страны, так и на международном уровне превратило нацию в символ апокалиптического, антидемократического зла. Переоценка роли США в мировой истории происходила на фоне активизации движений за гражданские права чернокожих и студенческих протестов внутри страны, а также антикапиталистических восстаний за ее пределами. Политика американского руководства стала описываться в терминах, ранее применявшихся исключительно к действиям нацистов в «драме травмы» Холокоста. Трибунал Рассела-Сартра рассмотрел действия США во Вьетнаме в моральной рамке, заданной решениями Нюрнбергского процесса, и квалифицировал их как преступление против человечества
[с. 8].
С возрастанием мощи символического воздействия «драмы травмы» утрата остальными странами - участниками Второй мировой войны контроля над тем, как рассказываются их собственные истории, стала вопросом времени. В череде примеров подобного исторического ревизионизма Дж. Александер упоминает трансформацию образа Швейцарии, которая из политически нейтральной страны, а именно так она описывалась в первые послевоенные десятилетия, к 1990-м годам превратилась в пособницу Третьего
1 Goldhagen D.J. Hitler's willing executioners: Ordinary Germans and the Holocaust. - N.Y.: Knopf, 1996.
Рейха, «отмывавшую» в своих банках золото, награбленное нацистами в Европе [с. 8].
Процессы политической деконструкции и символической инверсии универсализировали Холокост. Понятием «холокост» стали обозначать систематическое использование массового насилия против любого стигматизированного коллектива, определяемого по примордиальным или идеологическим критериям, где бы то ни было и когда бы то ни было.
Погружение в драму Холокоста влечет за собой катарсис, моральное просветление, а подчас и прощение. Легенда Холокоста была рассказана и пересказана, драматизирована, экранизирована, облечена в форму романа более чем тысячью различных способов, под влиянием не только эмоциональной потребности, но также морального требования. Основной посыл «драмы травмы» Холокоста отражает модернизированную, более рефлексивную версию греческой трагедии. Переживая вместе с жертвой ее страдание и освобождаясь от него, индивид испытывает состояние возвышенного удовлетворения - просветления. Зло находится внутри каждого, и от него не свободно ни одно общество. Если мы сами способны оказаться как жертвами, так и преступниками, заключает Дж. Александер, тогда никто из нас не может на законных основаниях отстраниться и от страданий первых, и от вины последних. Очищение, достигнутое переживанием трагедии, свидетельствует о пробуждении морального сознания. Этот катарсический опыт и его моральные уроки дают нам шанс измениться, с тем чтобы предотвратить повторение трагедий, подобных Шоа, в будущем [с. 9, 1314].
А.М. Понамарева
