CC BY
48
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ КАК НАУКА. ТЕОРИЯ ЛИТЕРАТУРЫ. ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА
НАПРАВЛЕНИЯ И ТЕНДЕНЦИИ В СОВРЕМЕННОМ ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИИ И ЛИТЕРАТУРНОЙ КРИТИКЕ
2015.04.001. ГУМАНИТАРНОЕ ЗНАНИЕ И ВЫЗОВЫ ВРЕМЕНИ. (Сводный реферат).
Гуманитарное знание и вызовы времени / Отв. ред. и сост. тома Левит С.Я. - М.; СПб.: Центр гуманитарных инициатив: Университетская книга, 2014. - 480 с. - (Сер. «Нишаш1а8»). Из содерж.:
1. ДОБРОХОТОВ А.Л. Будущее гуманитарных наук в свете их прошлого. - С. 43-53.
2. МАХЛИН В. Л. Конец разговора (К герменевтике современности). - С. 125-144.
3. КОНДАКОВ И.В. От Логоса - к «Глобусу» (Еще раз о русском литературоцентризме). - С. 377-392.
Ключевые слова: гуманитарные науки; кризис; университет; элита; культура; образование; конец Нового времени; стандартизация сознания и речи; утрата исторического сознания; «конец разговора»; литературоцентризм; медиацентризм; литературный коммерческий проект; постлитература; сетелитература.
Реферируемые материалы представляют собой доклады, прочитанные на проходившей в ноябре 2013 г. в ИНИОН РАН конференции, посвященной специфике, миссии и стратегии гуманитарного знания в современном мире, многообразию методов познания мира и человека, проблеме российской интеллигенции.
Состояние кризиса, в точном смысле слова - перелома, решающей перемены, в котором находятся в настоящее время гуманитарные науки, позволяет, по мнению д-ра филос. наук А.Л. Доброхотова (1), делать некие прогнозы, соотносясь с естественным ритмом смены цивилизационных периодов в истории культуры. Если мы «принимаем такой механизм культуры как поочередная (вициссивная) смена двух типов культур "дневной" (активистски-индивидуалистической) и "ночной" (тяготеющей к стабильному пребыванию в традиционных формах солидарности) - и допускаем внутри типа артикуляцию, предполагающую переход от архаических модусов к классике и модернизму, то локализовать наш период мы можем как "вечернюю" эпоху "дневного" типа» (1, с. 44). Иными словами, это - начало распада парадигмы Нового времени, аналог которому можно усмотреть в «вечере» греко-римского дня и «вечере» Средневековья. Характерными чертами двух последних эпох являются: «культурный антропогенез как замещение остановившегося биологического; свободное целеполагание в гражданском правовом обществе как социальная телеология культуры; инструментально-символическое пространство, обеспечивающее материальную и духовную адаптацию, как непосредственная цель любой эпохи» (там же).
История свидетельствует о неизбежности буферного периода (доминат Римской империи, позднее Средневековье Х1У-ХУ вв.), которому присущи как негативные черты - неэффективность переусложненных социокультурных систем, «варварство», большие миграции, проблемы экологического и демографического характера, так и позитивные (альтернативные): «1. Конец национальных государств. (Замещение национальных государств планетарной системой новых политических субъектов.) 2. Упрощение системы и усложнение ее элементов. (Переход от социальной "мегаломании" к малым функциональным субъектам; повышение значения национальных, религиозных и хозяйственных принципов самоидентификации; дезурбанизация.) 3. Социальный реверс. (Расконсервация старых социальных модулей: община, корпорация, профсоюз, университет. Возрождение квазисословий: армии как "нового рыцарства"; науки как модуса элиты; церкви. 4. Переход от глобальных войн к локальным войнам. (Появление террористического интернационала и больших террористических бизнес-проектов. Неовар-
варство, "лишние люди": появление нового объекта социальной манипуляции.) 5. Консервативная экономика и экологический поворот. 6. Новая аксиология. (Конец антропоцентризма и сциентизма. Переход от натурализма к трансцендентализму. Религия и искусство как интеграционная сила культуры. Право как универсальный и нейтральный регулятор культурных отношений. Аудиовизуальная революция. Поворот от мимесиса к имагинации. Расширение непрофессиональной художественной активности. Эстетизация среды» (1, с. 44-45).
Прослеживаемая здесь тенденция перехода от политики к культуре, полагает исследователь, дает надежду на «реставрацию социального достоинства гуманистики». В частности, ожидаемым в XXI в. становится повышение роли духовного авторитета, которую может сыграть университет, одновременно осуществляющий консервацию ценностей и продуцирование нового. Преимуществом университета является также близость гуманитарных и естественных наук, дошедших до полного разрыва в ХХ в. В свое время гум-больдтовская модель университета позволила Новому времени сочетать традиции и задачу модернизации, хотя довольно скоро университет впал в зависимость от государственного заказа и от общественных запросов. В современных условиях, по мнению А. Л. Доброхотова, «возникает желание опереться на хорошо забытое старое: на место гуманитарного знания в доренессансных культурах» (1, с. 47).
Актуальной в свете кризиса управленческой системы представляется еще одна забытая функция гуманитарных наук - воспитание властной элиты, смыкающаяся с темой университета. Исторически роль лифта для формирования элит играло гуманитарное образование, но в Х1Х-ХХ вв. произошла заменена на лифт технократический, «связанный с критериями экономической выгодности образования и получением высокого социального статуса» (1, с. 48). В постиндустриальную эпоху, когда критерием успеха становится личный взлет, университет может создать питательную среду для роста личности. Характерная примета современности -получение двух гетеротипных образований, причем гуманитарное венчает иерархию уровней. Еще более показательно изменение отношения к досугу: гуманитарное образование, повышая качество
того, как люди проводят свое свободное время, оказывает большое воздействие на общество.
В глобальном политическом мире все более актуальной становится модель «ученого-интеллигента у власти»: Томаш Масарик, Ян Смэтс, Леопольд Сенгор, Сарвепалли Радхакришнана. «На смену унитарному государству модернитета, в котором все, кроме суверена, являются или администраторами разного ранга, или частными лицами, постепенно приходит государство как результат партнерского договора уважаемых субъектов силы. Это отдаленно напоминает феодальную парадигму, но радикально отличается от нее отсутствием сословий с их полноценной субкультурой. В такой системе властителю неудобно передавать интеллектуальные функции "спецам", оставаясь меценатом. Дело, конечно, не в том, чтобы правитель был интеллигентом (этот социальный тип ущербен по-своему, как и всякий тип). Носителю власти нужны теперь навыки "интеллигента": способность быть "лицом" и видеть в других "лица", а не подданных, умение соединять противоположности и брать на себя ответственность за каждую версию решения, готовность к диалогу, открытость внешней среде, смиренное приятие многообразия мира» (1, с. 49-50).
Обращаясь к истории понятия культуры, А. Л. Доброхотов отмечает, что сформировано оно было только в связи с образованием: греческое «пайдейя» и латинское «гуманитас» имели общее значение - воспитание и образование, делающие достойного гражданина из природного человека, по смыслу приближаясь к современному понятию «культура»: «словом "пайдейя" обозначали весь тот комплекс ценностей и традиций, который делал человека (независимо от его этнического и социального происхождения) сознательным носителем эллинской культуры» (1, с. 51). Однако теоретические изыкания и обобщения в сфере самосознания культуры отсутствуют как в Античности, так и в наследовавшем античную систему образования Средневековье. Латентные представления о культуре как целостности обнаруживаются к XIII в., когда формируются сложные символические системы: готическая архитектура, монастырь как система, университет, новые монашеские ордены, куртуазная литература и др. В эпоху Возрождения, когда культура достигла высокой степени автономии, выделившись из культа, сци-ентизации гуманитарной сферы тоже не произошло. Радикальный
поворот в понимании задач гуманитарного знания был подготовлен лишь в XVI в. и программно оформлен Ф. Бэконом.
Многовековой опыт средиземноморской культуры показывает, заключает исследователь, что переживаемый настоящий момент -это «момент разрыва в достаточно цельной истории, и ближайшее будущее гуманитарных наук заключается в возвращении к наиболее их вероятному (классическому) состоянию» (1, с. 53).
Доктор филос. наук В. Л. Махлин (2) предпринимает попытку найти новые ориентиры в условиях радикального «сдвига общественной атмосферы», случившегося в «нулевые» годы нового тысячелетия, осмыслить его преломление в гуманитарных науках и показать те возможности, которые открываются перед исследователем в свете совершающихся изменений.
Основное духовно-идеологическое событие сегодняшнего времени, считает В.Л. Махлин, - «конец разговора», знаменующий изживание и исчерпание «конца Нового времени»: «И "модерн", и "постмодерн" закончились не потому, что им на смену пришло что-то новое, а скорее наоборот: то, что прежде было относительно новым, "открытым" событием, полемикой, эпатажем, сопротивлением, предвосхищениями, опасениями - общим разговором в перспективе становящейся современности - как бы вдруг утратило перспективу; ход вещей словно оставил прежний разговор позади себя» (2, с. 127). Переустройство общественной системы, бывшее насущной задачей в начале ХХ в., стало реальностью к его концу; идея демократии, бывшая некогда отвлеченной, «тоже стала конкретной, а именно - завершенной, или окончательной, демократией со всеми ее завоеваниями, парадоксами и карикатурами» (2, с. 128). Если в последние десятилетия прошлого века «множественность» и «различия» казались прогрессивными явлениями на фоне реального тоталитаризма, то теперь «скромное обаяние так называемого личного начала приобрело совсем иной смысл. Наступила неслыханная прежде "приватизация" всех ценностей, законов и правил; отвлеченность "человека" и "личности" стала конкретной множественностью людей, мнений и волеизъявлений, а отвлеченность "свободы" - множеством свобод, быстро утративших прежнюю солидарность» (2, с. 129).
Относительная общность людей в советское время обеспечивалась тем, что они, живя в практически замкнутом мире, смотрели
одни и те же фильмы, читали одни и те же книги, у всех был общий «затекст». У тоталитаризма было понятное, человеческое лицо, которого при всех своих преимуществах лишена сегодняшняя неолиберальная демократия. «Приватизация» жизни и общественного сознания стала ответом не только на идущие в мире процессы глобализации, но и реакцией на «утрату общего в обществе». Общение все более формализуется, сводясь к «обмену мнениями» или «скандалу», речь становится все более аутичной. При этом все более заметна тенденция к стандартизации сознания и речи, к еще большей, нежели при тоталитаризме, формализации и институали-зации жизни и «знания», к новому «расчеловечиванию цивилизации»: «ведь для того, чтобы сказать что-то "свое", я должен опираться на какую-то общезначимость и общепонятность, на "общий" для нас с вами язык мысли» (2, с. 130).
Этот процесс характерен как для России, так и для Запада, однако если на Западе «больше доверия и терпимости к естественному ходу вещей», то в России все происходит «вдруг», «как бы по чьему-то злому умыслу. (Отсюда внутренне убедительные для многих "иностранные агенты".)» (2, с. 132.)
Либеральные реформы потерпели моральный крах, «передовая» интеллигенция после 1991 г. провалилась, как и после 1917 г., причем причину этого провала не объяснил никто - ни «левые», ни «правые», ни советская «образованщина», ни критиковавший ее А. И. Солженицын. Между тем, полагает В. Л. Махлин, если на Западе «прогрессивная» интеллигенция сумела не только сохраниться, но и развиться в силу постоянной оппозиции капиталистическому обществу, то русская интеллигенция, придя к власти и ликвидировав своих оппонентов, потерпела поражение именно потому, что всегда боровшаяся с властью, она игнорировала или забывала свое родство с ней. «Разрыв времен настолько серьезен, что историческая серьезность невосстановима, невосполнима; серьезным может быть только объективирующее осмеяние собственного "хора", т.е. того "мы", внутри которого я помню себя, идентифицирую себя как историческое существо» (2, с. 136). Утрата исторического сознания - абсолютный тупик: без осознания своей причастности к прошлому, в условиях, когда произошла лишь замена одних ценностей на противоположные, смех не может быть про-
дуктивным, хоронящим и возрождающим одновременно («амбива-летным»).
В постсоветское время было издано то, что не могло быть опубликовано прежде, однако было уже поздно: для лучших советских писателей, кинорежиссеров, публицистов 1950-1980-х годов свобода стала «не новым началом, но концом; оказалось, что лучшее (а не худшее) в недавнем прошлом было тоже советским. Но тем самым "советское" стало проблемой именно тогда, когда оно перестало быть таковым в официальном смысле» (2, с. 134).
В ситуации «конца разговора», когда невозможна «открытая серьезность», характерной приметой гуманитарных наук и в России, и на Западе становится «утрата векторов движения». На протяжении XIX и особенно ХХ в. гуманитарные науки развивались под знаком конкретизации предметного поля той или иной дисциплины и ее специфических методов, однако когда автономия реализовалась, «несомненные завоевания обернулись изоляцией, отъединением данной дисциплины от той конкретной осмысленной и живой целостности социально-исторического опыта, которая питала автономию, когда принцип был эвристическим» (2, с. 138).
Особенно показательна в этом отношении судьба литературоведения, да и самой литературы: «...и там и здесь заметна убыль прежде насущной потребности услышать слово, войти в незавершенный разговор. Известная победа "рынка" и "заказа", "грантов" и "инноваций" над искусством и научным исследованием не столько причина, сколько следствие Конца Разговора» (там же). По сравнению с Западом, у нас ситуация усугубляется тем, что Россия пережила как разрыв в историческом опыте, так и масштабные погромы научно-гуманитарных поколений (в советский период). Основное событие научно-гуманитарного мышления - «переход от мира науки к миру жизни» - с приходом к власти «новой богословской школы» (Г.П. Федотов), «подменившей реальный исторический опыт и ориентацию в нем анахронической историософией под видом "научной идеологии"» (2, с. 139), уже не могло нормально состояться.
Для выхода из кризиса Конца Разговора продуктивным может стать, по мнению В. Л. Махлина, «замедление» как способ подхода к явлениям прошлого и современности: «. не столько время существует внутри вечности, сколько, наоборот, вечность внутри
времени; следовательно, нужна радикальная трансформация практики мышления, исследования и преподавания. А именно: то, что было современным в своей истине и в свое время, нужно попытаться сделать вновь современным и значимым, но уже в горизонте сегодняшней современности... После Нового времени возможности "нового слова" в жизни, в искусстве, в науке, по-видимому, проблематичны... Может быть, единственный шанс или ресурс гуманитария - "спасти" чужую речь, бесконечно превосходящую все, что я способен сказать "от себя" как современник Конца Разговора, путем передачи, пересказа, перевода когда-то состоявшихся разговоров своими словами, из своей "вненаходимости" всему бывшему и несбывшемуся в прошлом» (2, с. 141, 142).
Доктор филос. наук И.В. Кондаков (3) констатирует переход от литературоцентричности гуманитарного знания к медиацен-тричности в конце ХХ - начале ХХ1 в. и называет в качестве одного из его основных негативных воздействий отвыкание от самостоятельного мышления и творческого поиска, от речевой практики, от самого процесса чтения (вчитывания, перечитывания), предполагающего многократное обращение к тексту. В этих условиях необходима выработка «альтернативных социокультурных стратегий, рассчитанных на совмещение чтения (и анализа прочитанного) с "видением" картинок и "слышанием" живого звука, а иногда и с противопоставлением вербального и визуально-аудиального при изучении культуры» (3, с. 378).
В русской культуре традиции литературоцентризма очень глубоки, что объясняется несколькими факторами: «специфический тип русской ментальности (непосредственно сопряженный с жизнью слова); ход культурно-исторического процесса в России, включая историческое развитие литературы (начиная с Крещения Руси - события, органически связанного с возникновением славянской письменности); результаты межкультурного взаимодействия с Западом и Востоком (запечатленные и "снятые" в литературе); уникальный социально-исторический опыт России, способствовавший формированию соответствующих общественно-политических, социокультурных и художественных практик по преимуществу в вербализованных формах (как наиболее общедоступных и эффективных)» (3, с. 379).
Литература, обладая большими возможностями при передаче различных идей, оказывается самым идеологичным из искусств, поскольку опирается на универсальный материал человеческого общения и культуры. При этом она благодаря своей апелляции не столько к логико-дискурсивному содержанию, сколько к образно-ассоциативному фонду культуры, может выражать те или иные идеи не только прямо или косвенно (иносказательно, метафорически, символически), но и активизируя стоящие за текстом скрытые смыслы, подтексты и ассоциации (в том числе невербальные).
Со времен Древней Руси и вплоть до второй половины XIX в. художественная литература последовательно выдвигалась в истории культуры на первый план. Вместе с ней росло значение фольклора, журналистики, публицистики и литературной критики, что в совокупности привело к укреплению литературоцентризма как ключевого феномена отечественной культуры, достигшего своего расцвета в XIX в., когда художественная литература обрела статус учительности и воплотила в себе дар пророчества, аналитизм, философствование, психологизм, социальную критичность и политическую прогностику в сочетании с отражением духовных и нравственных поисков русского общества. Одним из важных следствий отечественного литературоцентризма стал феномен «светской святости» применительно к поэтам (А.С. Пушкин), а затем к русским писателям вообще. Эта идейно-литературная сакрализация привела к «стремительному росту литературно-критического "богоборчества", к обострению борьбы литературной критики с литературой и ее общественным культом, к выдвижению на первый план русской культуры именно литературной критики, которая, как утверждали великие русские критики, начиная с Белинского, "выше" литературы, потому что "мыслитель" выше "художника" в силу своей большей объективности, широты кругозора, критичности, социально-политической ангажированности, в силу своей устремленности на преобразование действительности, а не ее лишь образное отражение» (3, с. 383). Рождение «критикоцентризма» в России явилось «стартовой позицией» начавшегося вскоре кризиса литературоцентризма.
Первую фазу кризиса литературоцентризм переживает в культуре Серебряного века, когда начинается сближение поэтического текста с музыкальным произведением, рождается заумь в творчестве футуристов, свидетельствовавшие о возможности вне-
словесного смысла литературы. Роль слова как смыслового «навигатора» визуальной ассоциативности была поколеблена беспредметным изобразительным искусством авангардизма; теснили литературу и эксперименты А.Н. Скрябина, раздвигавшие смысловые горизонты музыки как внесловесного искусства. Реализация С.П. Дягилевым в балетных «Русских сезонах» поствагнерианского синтеза искусств, где сочетались живопись, музыка и танец, но не нашлось места слову, означала возможность экстралитературного синтеза искусств.
Второй фазой кризиса литературоцентризма стало творчество В.В. Розанова, ознаменовавшее рождение русского литературного постмодернизма. Будучи между литературой и журналистикой, литературной критикой и философией, художественным экспериментом с реальностью и литературной игрой, мемуарами и интимным дневником (как бы «для самого себя»), оно показало, что «подлинно современный мыслитель и художник вненаходим и маргинален» (3, с. 386).
Третья фаза кризиса связана с мощной политизацией и идеологизацией литературы, развивавшейся под знаком «социалистического реализма» в советскую эпоху. Агрессивное воздействие аудиовизуальной культуры и медиакультуры обусловило четвертую фазу кризиса в постсоветский период, в какой-то степени совпадая с аналогичным процессом за рубежом. Появляются необычные для России явления - литературный коммерческий проект (последние произведения Б. Акунина, бесконечный «иронический детектив» Д. Донцовой), некоммерческая постлитература, для которой характерны полная вторичность приемов и интенций - не только литературных (коллаж из тем, сюжетов и персонажей литературы прошлого - «Кысь» Т.И. Толстой, «Метель» В.Г. Сорокина; инверсии известных сюжетов и конфликтов - «Чайка» Б. Акунина как «продолжение-перевертыш» чеховской комедии), но и заимствование художественно-эстетических техник из других видов искусств (например, чтение «Священной Книги Оборотня» В.О. Пелевина рассчитано на музыкальное сопровождение, стилизованное под музыку Востока).
Наконец, появляется специфическое квазилитературное явление медийной культуры - сетелитература, которая утрачивает свою специфику искусства слова и превращается в качественно
неотличимую составляющую общего информационного потока. Таким образом, «Логос литературы трансформируется в "Глобус" постлитературы, порывая со сложившимися национальными литературными традициями, с культурной идентичностью и конкретной ментальностью» (3, с. 390-391). В ситуации перехода от лите-ратуроцентризма к медиацентризму задачей гуманитарного знания еще в большей степени, нежели при господстве литературоцен-тризма, должно стать, заключает исследователь, глубокое осмысление Логоса как неуничтожимого вербального фундамента каждой культуры.
Т.Г. Юрченко
2015.04.002. РОДНОЕ И ВСЕЛЕНСКОЕ: ОБРАЗЫ МЕСТНОСТИ, ТРАНСГРЕССИЯ И ГЕТЕРОТОПИЯ В РУССКОЙ И МИРОВОЙ ЛИТЕРАТУРЕ (XIX - начала XXI в.): Сб. науч. трудов / Сост., отв. ред. Дырдин А.А. - Ульяновск: УлГТУ, 2015. - 250 с.
Ключевые слова: гуманитарное знание; русское литературоведение; феномен языка; архетипы Города и Деревни; пространство; вечное возвращение; трансгрессия; гетеротопия.
Издание подготовлено на основе докладов и сообщений XI Международной научной конференции «Родное и вселенское: Образы местности, трансгрессия и гетеротопия в русской и мировой литературе (XIX - начала XXI в.)», проведенной 29-30 сентября 2014 г. кафедрой филологии, издательского дела и редактирования Ульяновского государственного технического университета. Филологами, философами, культурологами из Литвы, Латвии, Польши, Сербии, России были поставлены проблемы изучения произведений русской и мировой литературы в аспекте пространственных представлений, феноменов «других пространств», явлений трансгрессии, мифологичности и символизма; рассматриваются вопросы методологии гуманитарных знаний, архетипы городского и деревенского бытия, образы-гетеротопии.
В преамбуле к изданию А. А. Дырдин сообщает: «При изучении художественного пространства, его литературных и философских моделей, авторы статей испытывали острую потребность в обращении к смежным научным дисциплинам: филологи - к философии и социологии, культурологи - к литературной теории и эсте-
