CC BY
23
вития талантов и творческих способностей индивида, саморазвития учащегося и культивирования в человеке мудрости и свободы.
Однако сегодня, в период перехода к информационным обществам, основанным на знаниях, в эпоху глобализации и информатизации образования, поиск решений данных проблем невозможен без разработки новых подходов и теорий обучения, построения образовательных моделей, методик, методов и методологии, развития соответствующих инновационных форм организации деятельности образовательных учреждений. Путеводной звездой в поиске ответов на эти вопросы призвана стать философия образования как движущая сила конструктивных реформ.
В. С. Меськов, А. С. Холкина
2015.01.005. ГУДОВИЧ М. ББ РЯОРШВ^: ПЕСНЯ РАННЕГО. СМЫСЛ И ГРАНИЦЫ ИНТЕРПРЕТАЦИИ ХАЙДЕГГЕРОМ ТРАКЛЯ.
ГУДОВИЬ М. Бе рг^ип^: Песма ранога. Смисао и границе Хай-дегерове интерпретацие Тракла // Каижевна история. - Београд, 2012. - Г. 44, № 146. - С. 61-78.
Ключевые слова: ХайдеггерМ.; Тракль Г.; нигилизм; событие; святое; Бог; душа; дух.
Милослав Гудович критикует и комментирует прочтение М. Хайдеггером поэзии Г. Тракля, ставя такие вопросы:
• Что характерно для определяющей тональности лирики Тракля?
• Откуда его поэзия берет свои истоки?
• Как следует слушать и трактовать интимную мифологию поэта?
• Что значит экспрессия в его творчестве?
Все эти вопросы проистекают из эссе немецкого философа, помещенного в сборник «На пути к языку», где был предложен один из возможных способов интерпретации Тракля. Герменевтическую процедуру, примененную в тексте статьи «Язык в стихотворении», сам мыслитель назвал рассмотрением, разглядыванием / обозрением края, из-за которого проистекает поэтическая речь.
Жак Деррида, высоко ценивший данное эссе, назвал его выдающимся, великолепным и совершенно непереводимым (с. 61-62).
В своем анализе Хайдеггер смело отбрасывает все исторические, биографические и психологические наслоения и толкования. Его не интересуют взгляды Тракля на мир, страдания, болезни, разрушенные семейные отношения, инцест, склонность к тяжелым наркотикам, влияние среды и образования. Герменевтик объявляет неправомочной «метафизическую» интерпретацию поэзии и сосредоточивается исключительно на ключевых словах отдельных стихов, на отдельных стихах, в которых, по его предположению, выливается все, чем наделен поэт, что ему даровано. В отличии от анализа И.Х.Ф. Гёльдерлина, где философ придерживался, в основном, рассмотрения отдельных гимнов или элегий и разбирал их в соответствии со своими целями, здесь Хайдеггер вписывает «ос-мысленье Бытия» в творчество поэта в целом. Собственный мысленный вклад в поэтический текст он провозглашает ненаписанной Песней и квинтэссенцией творчества Тракля. Хотя обещается диалог, разговор двоих, интерпретатор чаще всего говорит сам с собой. Подобный поступок вызвал многочисленные полемические отзывы и осуждения. Критики Хайдеггера часто отмечают, что тот сосредоточивает свое внимание не на следе, оставленном творчеством поэта, а на онтологической проблематике, которую он в том следе замечает. Таким образом, экскурс в поэтику служит для рассмотрения основной проблемы философии.
«Всякий великий поэт поет из одной единственной Песни», -говорит Хайдеггер. Задача интерпретатора - свести многозначность и метафоричность поэтической беседы к одноголосью всего повествования, к невысказанному (затаенному) ядру литературного текста. Монография, о которой говорит Хайдеггер, проистекает из моно-лога, который сам по себе «игра ро1е818-а (поэзиса)», однако постоянно указывается на Нечто не изреченное, по крайней мере пока. Цель истолкования - разрушение автономии литературного произведения, поскольку оно приводит к внелитературному закону поэзии. По словам автора, необходимо достичь оригинального подтекста художественного повествования. Феноменолог ищет источник искусства красноречия, отметая все прежние эстетические правила и принципы. Вместо эстетики органоном прочтения поэзии становится сигетика - философское учение о молчании. Проект
этой новой «науки» и руководство-интерпретация приводится в «Философском приложении», - рукописи, отмечающей окончательное расхождение Хайдеггера с установленными путями мышления. Отправной пункт сигетики - не человеческий поэтический логос, а молчаливое Исконное, из которого рождаются все известные и неизвестные игры языка. Хайдеггер призывает нас «спрятать за забором» индивидуальные эстетические воззрения и покинуть препарированный мир художественного произведения в соответствии с точкой зрения его собственной онтологии. Ненаписанное не критикуется (с. 62), оно доходит из глубины - de profundis1.
Философ не желает подчинить критику поэтического языка никакой особенной, доселе невиданной теории искусства или языка. Повторяя общие места о поэтическом «доме Бытия», он выдвигает на первый план основную путеводную нить: дабы мы вообще могли достойно интерпретировать то, как язык опредмечивается в поэзии, прежде должно иметь в виду, что всякое стихотворение (как и все остальное существующее) - это отправная точка и часть языкового акта. Для Хайдеггера сам язык - «субъект» поэзиса, поэтического творчества в широком значении слова. Целостность существования доступна людям лишь посредством языка, а человеческое бытие-в-мире означает его вписанность в каждодневное языковое событие. Эта теория излагается дидактически сжато. «Рассматривать язык означает привести не столько его, сколько нас в место его сущности - складывания (концентрации) в Событие»2 (с. 63). Поэзии Тракля должно стать указующим путеводным знаком не только к подлинному священнодействию языка, но и дальше - к Бытию, кое раскрашивается языком и таким образом прикрывает свой подлинный, неподдельный лик (там же). После 1936 г. понятие «Событие» (Ereignis) становится девизом теоретической позиции Хайдеггера. С его помощью философ пытается переосмыслить проблему другого (индивида) и иного начала западного мышления, что должно было привести и к фундаментальному пересмотру понятия человека в европейской культуре.
1 Лат. - «из глубины». «Из глубины» - название и одного из стихотворений
Тракля.
2 Здесь и далее цитаты даются в переводе с сербского.
Хайдеггер решается на постепенный герменевтический переход от логоса, как способа выражения, к Логосу, «желающему скрыться», как говорил древний философ по прозвищу Мрачный1.
1. Язык и свет / мир творчества Тракля -
«духовный сумрак» и «благородное время монахов»
Горизонт ожиданий Хайдеггера при трактовке лирических литературных форм отмечен историческим движением нигилизма. В соответствии с собственными общефилософскими взглядами немецкий герменевтик нашел «общий знаменатель» поэзии Тракля в опыте кризиса жизни современного ему мира. Корень этого кризиса тянется вплоть до самоотчуждения человека, произошедшего под крылом античной мысли, влияние традиции которой переплетается с метафизическим забвением вопроса о Боге. Под углом зрения Хайдеггера поэзия Георга Тракля представляет специфическое выражение эпохального эффекта такого забвения. В связи с этим необходимо выделить основные точки, где поэтическое «языковое событие» ближе всего понятийным границам клонящейся к закату метафизики. Хайдеггер желал заняться проблемами души и духа, добра и зла, святости и падения. Поэзия служит ему лишь поводом для анализа «элементарных слов» и основных понятий. Философская интерпретация жертвует смыслом произведения искусства в пользу смысловых рамок, предопределяющих смысл, который вложен в творение и открывается народам Запада. В поэзии нужно искать не связь с аутентичным, а забытые значения основных выражений, коими европейский человек прежде именовал бытие.
По мнению автора, следуя указаниям «Источника художественного произведения», можно сказать, что нигилистический мир, воспетый Траклем, проявляется именно в стихотворении «Закатная страна», хотя сам Хайдеггер отдельно его не анализирует (с. 64). Язык этого произведения открывает всеобъемлющее единство европейского опыта, другими словами, поэтическим голосом устанавливается и основывается единый порядок. Но неясно, каким образом, если Хайдеггер отказывается признать миметическую природу поэзии. В творчестве Тракля не отражается и не показыва-
1 Имеется в виду Гераклит Эфесский.
ется Европа, каковой ее видит живущий в ней автор: этим стихотворением она вступает в собственное бытие, в истину своей исторической продолжительности. Немецкий философ исходит из того, что данным произведением провозглашается сам смысл Запада, что в нем заключен совместный европейский логос, «Язык говорит (язычит)» (die Sprachespricht), а его создатель остается в тени этого акта / действия, названного и облаченного в слова как «обещание языка». Это же положение, довольно заостренное, мы находим в «Аллегориях чтения» Поля де Мана. По его словам, язык - это область всестороннего понимания существующего, однако им одновременно отсрочиваются моменты истинной близости с Богом и длительное «пребывание в Сущем». Поэтическое самовыражение Г. Тракля, как и стихи И.Х.Ф. Гёльдерлина, Р.М. Рильке и С. Георге, указывают нам на то, что мы забыли язык, да и себя, существующих в языке. Стихотворение «Закатная страна» - пример (воплощение ненаписанной Песни) и арена событий, благодаря которой наше понимание Целого доходит до полного выражения, до «сияния».
Лишь в этом смысле Песня и есть экспрессия. Она приносит дела и свет, допускает, чтобы они свершились, а язык, которому служит поэт и который служит поэту (или который «говорит» поэтом), в рассмотрении Хайдеггера воистину откладывает встречу человека и Бытия. Представляется, что язык - первое поприще забвения, поскольку понимается как расходное средство. В нем можно встретить даже известное онтологическое «раз-личие», из-за которого нельзя проникнуть в первобытный идентитет, в неразлучное с ним Начало. Хотя поэтический словарь тесно связан с исходной точкой существующего в строгом понимании философии, он не означает возвращения к недооцененной Сути, гарантированного всем, кто осмелится оставить абстрактную манеру письма и речи и предастся сентиментальному воспитанию воображения по избранным литературным образцам (с. 64). Поэзия доносит до нас смысл существующего в данный час повествования или жертвует событием kairosa, истинного времени, из которого западный человек дав-
но выпал1. Хайдеггер в критике Тракля вновь и вновь возвращается к этому первобытному, необходимому моменту всего творчества.
Элис, лирический субъект Тракля, - «безродный обладатель помраченного чела» (с. 65) - запуган апокалиптическими картинами современности; его кошмары - сумерки дней Европы, «шрамы мира» и обреченные на смерть немногочисленные народы. Поэзия как чистая речь предпоставляет гаснущий и распадающийся свет, мир, где властвует опустошение. Запад Нового времени стал отражением картины мира с мертвой природой. В нем вследствие преобладания метафизики уже не осталось ни следа от идиллического «четырехединения» («единства / слияния четырех»): неба, земли, богов и смертных (там же). Хайдеггер под понятием и / или символом «четырехединения» (Geviert) подразумевает способ рождения Истины как ясности и скрытности Бытия. Всякому произведению искусства, считает он, следовало бы напоминать нам о богах и людях, земле и небе, хранящих единство мировой панорамы (мировых горизонтов). Многие авторы, среди которых выделяется Э. Левинас (Тотальность и бесконечное), описывают этот неоязыческий поворот Хайдеггера как полный отказ от теоретической позиции «Бытия и времени». Один из главных симптомов зловредного периода, воспетого Траклем, мыслитель находит в безбожии, нерешительности по отношении к Богу и убогого равнодушия к отсутствующему божеству. Отстранение Бога и десакрализация мира происходят независимо от людской воли. Человек Нового времени обуян, охвачен событиями, с которыми не в состоянии справиться. Его вера теряет силу. Религия становится одним из способов предпоставле-ния и навязывания мира субъекту, но он в нем по сути не участвует. Гонимый стихией праздного времени современный западный человек становится собственным пленником. В стихотворении «Зимний вечер» говорится о конце такого Запада, Закатной земли (Abend-land) (с. 65). Там путник, движущийся мрачными тропами, возвращается домой, под предвечерний звон колокола над зимней равниной, и на столе его ждут хлеб и вино (с. 65-66) - два древних символа / знамения христианской веры. Они часты в размышлениях Хайдеггера о поэзии, особенно Гёльдерлина, однако мыслитель
1 Проблемой истинного времени в философии Хайдеггера занимался Ча-слав Копривица в книге «Бытие и судьба»: Копривица Ч.Д. БиЙе и судбина. - Бео-град: Завод за уцбенике, 2009. - С. 279-286.
непрестанно и намеренно обходит совокупность их первостепенных значений. Вместо картин евхаристико-эсхатологических событий на первый план интерпретации он выводит вряд ли замечаемое нами в тексте Тракля. Вероятно, его мифопоэтические рамки ассоциируются с забвением религии Святой Троицы, указывая на святое четырехединство. Прежде мы бы скорее согласились с утверждением, что Тракль воспевает колокольный звон все еще зовущий скитальца-путника на молитвенное собрание, нежели с до-антологической ориентацией на «сверхчеловеческий язык» и все в таком роде. В данных текстуальных границах тезис о «звенящей тишине» в искусственном Языке, лишенном любых антропоцентрических измерений, представляется надуманным. Посредством неоправданного уравнения субъективизма и персонализма Хай-деггер отвергает личностное молчание в пользу безличной тишины. Его сигетика, строго говоря, - это пропедевтика слушивания (Ногеп) и принадлежности (Gegбren) некой нейтральной тишине Бытия, в которой только в молчании предчувствуется «божественное существование Бога богов». Научиться пребывать в сущности языка для Хайдеггера означает пуститься в то обезличенное молчание / вслушивание, подчиненное глухой тишине сознания недоступного Бытия без существующих, и это молчание ни нашим, ни Тракля языком невозможно ни объяснить, ни определить. Не связано ли лирическое «я» с болезненным перешагиванием через церковный порог, где с мукой, но все же находится убежище и спасение? По мнению автора, интерпретация Хайдеггера здесь остается недоступной. Мыслитель останавливается на метафоре боли, заставляющей окаменеть, и связывает ее с «молчанием камня». Истинную причину этого сравнения (и новой деконструкции стиха) следует искать в его философском жаргоне. Ведя речь о полной заданности предмета, философ всякий раз приводит пример камня (гранитной стены, каменного блока и т.д.). В «Фундаментальных понятиях метафизики» Хайдеггер утверждает, что в камне нет света, между тем как человек «образует / испускает свет» (с. 66). Возможно, вход в церковь - это выражение молчаливой муки? Или ужас перед опасной тайной, о которой вдохновенно писал Рудольф Отто?
Автор считает, что риторическими вопросами невозможно затуманить стратегию чтения Хайдеггера. Философ не восприни-
мает это всерьез. Его интересует не филологическая интерпретация (с. 66), а изначальный дух, постигающийся посредством слов метафор Тракля (с. 67). Мыслитель ориентирован на радикальную критику всех преобладающих форм духа (Geist), всего духовного / священного (geistig) и относящегося к духовникам / священнического (geistlich). Западный человек, нигилист, по непоколебимому мнению Хайдеггера, не столько отдельное, сколько упрямое (твердолобое) и с поразительным ощущением вины лицо, упорствует в отрицании фундаментальных ценностей своей культуры. Он не бунтовщик, бегущий из духовности в светскую (секулярную) сферу, разоряющую и опустошающую мир. Для Хайдеггера это лишь дополнительные, акцидентальные (случайные) проявления помрачения. Немецкий теоретик считает само понятие Духа «виновным» в судьбе Запада; способ западного толкования и выражения Бытия всегда осуществлялось как «Дух в Духе», чем было омрачено «чистое сияние» («чистый блеск») феномена. От Анаксимандра до Гегеля метафизика развивалась «в стихии» духовного, затеняя и упраздняя исконный, едва постижимый смысл, предпоставленный и предугадывающийся в лирическом повествовании Тракля. В соответствии с этим Хайдеггер тихий отзвук храмовых звонов и трудное выслушивание едва постижимого Бога Логоса заменяет звенящей тишиной и анонимным логосом, которые, как и ничей язык, собирают, объединяют принадлежащие миру вещи. Это положение автор находит у Э. Левинаса: «Бытие существующего есть Логос, являющийся ничьим языком» (с. 67).
Автор, возвращаясь к «Источнику художественного произведения», как своеобразному герменевтическому канону поэзии Хай-деггера, констатирует, что в текстах, посвященных Георгу Траклю, параллельно с определением нигилистического мира забвения встречается и земля, недоступная памяти, - Запад, который необходимо восстановить, дозволить ему вновь появиться из развалин своего метафизического нарциссизма. Формальное расчленение литературного произведения никак не достигает этого сегмента «событийности» художественного выражения. При анализе живописных произведений в «Паре ботинок» Ван Гога Хайдеггер также «видит» исконное, непредставленное содержание, названное им «тихим зовом земли» (там же). М. Гудович считает анализ метафор Хайдеггера, в частности, относящихся к живописи и поэзии, об-
ширной и перспективной темой для нового исследования. Судя по манере изложения Хайдеггера, поэт обязан следовать языку наследия и действительно предугадывать нечто, превышающее высказанное в его произведении. Этот «остаток», развивающий беседу о «духовном сумраке», является предчувствующимся приоритетом (первородством) Духа, полноты Бытия, в которую западный человек должен возвратиться. Тракль в трактовке Хайдеггера - вестник и пророк такого События, а к тому же его гарант. Пророческая речь поэта - не повеление, а призыв: он не наследует «земли», которые собирает своим творчеством. Тракль будто бы предвещает то, что опережает его знание и стилистическое умение. Язык поэзии «отличен» от мира и вещей, и одновременно он сам говорит, создает человека (с. 67).
Вместо субъективной картины мира Нового времени и ее отдаленных воспроизведений в поэтических произведениях разных направлений («-измов») Хайдеггер свое толкование поэзии Тракля населяет неким Бытием (8еуп), что нас событийно захватывает и привязывает к последнему. Такое Бытие, предшествующее онтологической дифференциации, заслуживает ново-старых нотаций и оценок. Оно становится Бытием и перерастает в исконное Событие. Песнь Тракля - лишь обозначение этого нового неизвестного объединения человека с собственной сущностью. «Местоположение» его поэзии еще не может выразиться, это то, до чего мыслитель дошел своей удивительной интуицией. «Внешним подходом» к поэзии, взглядом свысока поясняет Хайдеггер собственную ме-таисторическую позицию (с. 68). Траклю, рассматриваемому с этой перспективы, удалось показать лишь раскол, трещину и расселину, которая ныне (а в понимании философа означает от начала метафизики) владеет западным пониманием Духа. «Земля» произведения остается неизрекаемой: ее до конца прочитывает философ в конгениальном процессе истолкования. Таков неоромантический пафос Тракля возвращения домой вместе с обновленным Хайдеггером герменевтическим девизом Ф. Шлейермахера: «Нужно понимать автора чуть лучше, чем он понимает сам себя» (там же).
Событие художественной истины, т.е. спряжение (смычка) неба и земли, перетекает в связь видимого и невидимого, открытого и сокрытого, «языка» и «тишины». Мир, по мнению Хайдеггера, действительно возможен только благодаря инициации и появлению
Бога, поэтому Тракль подлинно связан с теологической аллегоре-зой1. Закладывающий фундамент мира Тракля Бог, самопровозглашенный бог, Христос, с болью отступает из христианского предпо-ставления (Ое^еП), поэт вынужден петь о необходимости слушать божество. По мистической формуле Хайдеггера, «рассматривать - означает войти в молчаливое прислушивание» (с. 68). Мы никогда не сможем усмотреть истину Бытия посредством техники, определенной «волей и представлением». Христос молча наблюдает за упадком мира, родоначальником которого является. Поэт напрасно призывает «благородное время монахов», ему суждено воспевать неблагородный мир, где лишь редкие (кающиеся) послушники догадываются о «тихом детстве» христианского откровения (там же). «Тихое детство», находимое Хайдеггером в глубинах творчества Тракля, не идентично в действительности воспеваемому поэтом. Гадемер назвал это легитимностью предрассудков, свойственных поэтологии учителя, пропускавшего и, более того, отбрасывавшего чисто христианские мотивы в поэзии Тракля (с. 68-69). По мнению М. Гудовича, подобный пропуск нежелательных «метафизических» представлений можно найти в довольно схематической истории христианской религии Хайдеггера. Наибольшая трудность состоит в том, что в произведениях философа можно обнаружить и совершенно по другому акцентированные места, свидетельствующие о его склонности к апофатизму, излюбленной «сигетической» традиции, которой славится европейский мир. Это отягощает ригорическую и неоднозначно негативную оценку интерпретации Хайдеггера. Хотя Гудович не ставит своей задачей рассмотреть и основы его расхождения с христианской апофазой, он констатирует, что немецкий философ считает Бога даром (эманацией) Бытия, каким он является по христианскому Преданию, но увековеченному извне, с той стороны Бытия. Каждый раз, когда речь заходит о Боге, Хайдеггер привязан к несхоластической науке о «примате существующего», которое оспаривается исчерпывающим комментарием текстов Отцов церкви, как это сделано в эссе Горазда Коциянчича2.
1 Толкование сокрытого в произведении действительного или мнимого
смысла.
2
Коцщанчич Г. Посредоваьа. - НикшиЪ: 1асен, 2001. - 400 с.
По Хайдеггеру, дом путника больше не на своем месте, час возвращения, ожидаемый с «мрачным терпением», безвозвратно утрачен. Так же как путник-скиталец, «мрачными тропами» пробирается до «ворот» своей привычной почвы - «христианства», пропитанный нигилизмом индивид не может приступить к трапезе в родных пенатах без боли, горечи и несвободы. Во времена сумрака христианского духа, сокрытия Доброго, даже «искусство быть добрым» ранено, изломано. В воображении Тракля все доброе больно, а все живое испытывает боль. В этих строках Хайдеггер находит повод для осуждения всей платоновско-христианской духовности. Поэтическое повествование о замолчавших монахах и умолкнувших церквях вдоль распутицы дорог Хайдеггер понимает как дань времени и языку, которым пишет поэт. Нигилизм или упадок Запада он рассматривает как последствие выпадения из события сопричастности человека с Бытием, причем платонизм и христианство у него не просто союзники, они образуют «несливающееся» единство. Сербский философ считает, что здесь Хайдеггер следует за своим учителем, Ницше. Однако нетрудно заметить разницу между смертью Бога и учением об отсутствующем, не провозглашенном божестве; после необходимого уничтожения нигилизма сохраняется шанс на обновление «божественного Бога». При всех отступлениях от традиции и расхождении с нигилизмом Ницше в интерпретации Тракля ощущается парадоксальный схоластическо-ницшеан-ский ресентимент в отношении христианского Бога, который свысока взирает на свое творение, но никогда не был и не будет изгнан из области человеческого существования (с. 69). В своей критике Хайдеггер желает остаться «по ту сторону добра и зла» (там же), не верит в возможность нового установления эпохальной продуктивной христианской религии, поэтому считает связывание Тракля с этой традицией поверхностным и ошибочным. В его толковании темная сторона мира, присутствующие всюду зло и отчаянье проистекают из самой формы духа, которой подчинена поэзия Тракля. Преобладающий дух Запада дает согласие на роковой раскол и «осознание несчастья». Хайдеггер полагает, что истинное возвращение, о котором желает говорить поэт, остается невысказанным в его поэтической ностальгии (с. 69).
Поэт «призывает в речь» некое бывшее, сакральное время, в котором слушание Бога отличалось от современного. Монахи за-
стыли в молчании, но дали промолвить имя Неназываемого, позволили определить меру Неизмеримому и поддались искушению энергии присутствующего сущностного Бога. Данный мотив нередко встречает и у Ф. Гёльдерлина, писавшего о «тягостном недостатке святых имен» (сноска 22, с. 70). Метафорически сказано: монашеское отлучение от повседневности и время «мира» были не нигилистической, а освященной схизмой. Подобный раскол и жажду реинтеграции засвидетельствовали многие авторы того времени. В частности, С.Л. Франк писал: «Нас захлестывают бурные волны жизни, и мы мечтаем о том, чтобы стоять на непоколебимо твердом берегу. Или, еще точнее, мы висим в воздухе над бездной, потому что утратили внутреннюю связь нашего духа, нашей личности с бытием, и желаем обновить эту связь, опереться на прочное духовное дно. Мы страдаем не из-за излишка, а от недостатка духовной силы, слабеем в пустыне, душа наша требует не бессмысленной бессвязности и отделения от всего, а, напротив, тесного, конечного слияния с чем-то непознанным, с тем, что всегда можно заполнить (исполнить) и вскормить». (с. 70). В мистических текстах и трактатах Бога Отца, выслушивание - знамение интимной близости человека и Творца. Два выслушивания - человеческое и божественное -указывают на возможность синергии, содействия. Современному нигилистическому человеку в подобной взаимности отказано. Кающийся не имеет права называть Бога, не в состоянии ощутить Божественное «нечто», поэтому теономия света затемнена, а Бог удалился, и его отсутствие происходит через молчание. Им вдохновлены давшие обет молчания, но их исповедь - не язык глухонемых. Монахи жили среди природы, насыщенной божественным, меж тем как кающиеся Тракля пребывают в «безумии великих городов», в царстве сумасшедших, единственный представляемый ими бог как бы существует, поставлен «где-то там», в подлинном дополнении, приложении (суплементе) к человеческому рассудку. Монахи когда-то были красноречивы своим молчанием; кающиеся, встретившиеся с отсутствием настоящего События, остаются безголосыми, немыми.
В стихотворении «Онемевшим» столь же уверенно учреждается мир нигилизма:
О, безумный город, где вечерами у черных стен коченеют калечные вязы, где под серебряной маской таится дух зла; свет магнетической плетью гонит окаменевшую ночь.
О, вечерние колокола, оглохшие в шуме. Шлюха разрожается в ледяных корчах мертвым дитем, Божий гнев яростно рушится на лбы бесноватых, пурпурная чума, голод, выевший зелень глаз. Жуткий смех золота, - о!
Но в темной пещере истекает кровью онемевшее племя, из твердых металлов творит искупительного вождя (с. 70-71).
По мнению автора, здесь представлено бесноватое, духовно обделенное поколение: вместо священного представления о Богородице с живым Христом грубо намалевана антиикона блудницы с мертворожденным. Отзвук монашеских колоколов заглушается скрипом тяжелых металлов. Кроткий Спаситель, удалившийся в тишину, уступает место «пурпурной чуме» карающего Бога, «духа мести» и зла. У безумия в поэзии Тракля два лица: распоясанность и кротость. «Нежные крылья безумия» и сон о «Божьих битвах» противопоставлены «сну зла» и безумной «охоте на Бога». Отказавшиеся от метафизического разума стоят на распутье: либо поспешить на небо, либо онеметь и терпеливо ждать божественного зова. В «Приложениях к философии» онемевшим также уделяется заслуженное место: «Онеметь: это не нечто, случающееся постоянно, причем остается некая полная речь и выражение, где изрекается и повторяется не что-то, уже сказанное и выражаемое, а исконное. Речь вообще не доходит до речи, однако через онемение доходит до первого скачка. Онемение - такое же событие, как миг и охва-тывание Бытия. Онемение - предпосылка развития возможности некоего исконного - поэтического - именования Бытия» (с. 71).
Гудович констатирует очевидное тематическое подобие данного отрывка посвященное Траклю очерку, наряду с различием духа, вызываемого поэзией и апострофированным в комментариях Хайдеггера. Онемение здесь понимается как путь к выходу (экстазе) из известного языка и проявленного им Духа в «великую тишину» Бытия (или «тихое детство» поэзии). Онемение - происхождение-перескакивание (иг^ргип^) из позднего, нигилистического
промежутка времени в Раннее, исконное, во время-пространство первобытного именования. Это именование - не выдумывание понятий, обоснование метафизической духовности, а соучастие в до-философской и дотеоретической реальности. Хайдеггер оставляет родину Духовного поэта (geistlich) и соответствующую форму поэтического искусства в поисках, не найдутся ли родина, зовущая ту тишину, и аутентичный человек под «серебряной маской» субъекта Нового времени.
2. Весна души: Возвращение в Раннее
Поэтический мир - это место отчуждения, отделенности, раздвоения. Человек Тракля - усталая, «загнивающая случайность», которой недостает «светлой стороны» (с. 71). Ему предстоит отречься от всякого основания и причинности и так превзойти самого себя, совладав с нигилизмом, - встретиться с дарованным Ничем (Nihil). К этому Ничто и Безвременью Хайдеггер возвращается постоянно, чаще всего под влиянием Ф.В.И. Шеллинга либо, основываясь на сентенциях Майстера Экхарта и Я. Бёме (с. 72). Подобное упорное отрицание свидетельствует о готовности к сдержанному (скромному) ожиданию некого иного. В Раннем, как верит Хайдеггер, человек и человечество (в себе) найдут вторую половину своего бытия, собственную духовность, в которой больше не будет ни Deus (официального Бога), ни омраченного изображения образа Божьего (imago Dei). Духовность, в которой «онемевшие» Тракля снова заговорят, надо искать не в атмосфере веры, основанной на связи человека и Бога (religio, religare), а в новом сборе-консолидации События (re-legere). Данное этимологическое разграничение мы находим в капитальном «Словаре индоевропейских социальных терминов» Э. Бенвениста. Религия христианского Запада - это религия завета, спайки, союза Бога и человека, но в ее основе, по Хайдеггеру, все же остается раздвоенность. Достигнувший неразрывного единства с Богом человек отделен от всего чувственного, внешнего, преходящего и земного. В стихе Тракля «Душа - странница на земле» мыслитель находит основную позицию той духовности, для которой характерно бегство в трансценден-тальность. Платоновско-христианская psyche заменена неким «исконным» представлением, своеобразным событийным «духом»
Раннего. Забытая psyche, носящая поэтическую природу, остается на земле и сохраняется в «местопребывании своей сущности». Она действительно неприкосновенна, посвящена земле Запада, составлена загадочным образом Элиса, души, которая блуждает и скитается, вдохновляясь всем, что свято (с. 72).
Аналогично свержению платоновско-христианской культуры, отделению (чистого, забытого западного. - М. Г.) Духа от выпавшей на нашу долю духовности (Geistlichkeit) Хайдеггер разделяет священно-священническое (sanctum) и святое (sacrum). Священное и священническое в данном составе событий существуют как вид веры, которую стоит побороть, превзойти. В связи с этим философ беззастенчиво пользуется символикой Тракля. Relegere (Возвращение) требует жертвования современным человеком ради проникновения в Раннее. Наряду с освобождением от неадекватного, неправедного духа, нам предстоит оставить и идею о душе, которая, «спеша на небо», освобождается от оков тела и утверждается в надчувственном. Хайдеггер утверждает, что «душа хранит дух», и именно из-за этого мы должны отказаться от доминантного понятия psyche. Раздвоенную, разделенную пополам и далекую от всего первоначального душу он называет другой, распадающейся формой человека. Здесь слово «другой» несет подчеркнуто негативный заряд (там же).
Лирический герой Тракля, Элис, другой по сравнению с другими. Он задуман как полная аффирмация1 человеческого, путник, ищущий душу и ощущающий себя странным. Этот совершенно новый «витязь веры» открыт свету - он наивен, не озлоблен, благ. Его наивность и благость проистекают из невинности, из целомудренного общения с миром. Элис-человек остается раздвоенным, так как «персонифицируется» всем родом людским (или олицетворяет его собой), еще не достигнутой ступенью. Он принадлежит не только повсеместно присутствующему и светлому, но и величественному и «пред-личному» Духу; Его безымянная сила и стихия одолели (превзошли) человека, больше не ощущающего себя рабом. По мнению Гудовича, Хайдеггеру здесь не удается увидеть потенциал собственного преобразования духовности в традиции, из
1 Краткое утверждение, помогающее изменить мировоззрение, противостоять негативным мыслям и чувствам.
которой произрастает и его герменевтика и поэзия Тракля; вместо августинского интонирования «упадка» Бытия и времени он мог бы найти искры «раннего» и открытости миру. Но в трактовке Тракля подобные элементы полностью отсутствуют.
Душа героя умерла для мира и воскресла ради чего-то другого из известного мира, ради «земли», а не против нее, в тесной связи с самим Святым (dasHeilige). «Преждевременно умершее дитя» Хайдеггер нехотя возносит до идеала. «Монахи с увощенными (покрытыми воском) перстами», касающиеся Элиса, по Хайдеггеру, по настоящему жаждут того, что еще осталось свято, - милости, в которой живет и дышит душа Элиса, погруженная в «райский сад» духа Раннего. Она не только отреклась, отделилась от вымирающего рода, но и еще не родилась, не возникла. Герой назван нерожденным, предвестником будущего, подлинного События. Духовное детство Запада, к которому стремится Хайдеггер, - это Раннее, превосходящее все известные обстоятельства и понятия, оно подобно первородной тишине, существовавшей прежде любой «колыбельной», это святость, бывшая до и вне любых житий и знамений. Но не найдя пристанища, не соединившись с новым Духом, «великая душа» Элиса остается и «великим отшельником». Человек, смотрящий в глаза Святому, оставлен без возможности общения с остальными представителями своего рода (с. 73). Элис отказался от воли, но она не отказалась от него, не перестала управлять картиной мира. Из-за негативности, отступления без окончательного решения этот смертный повергнут преображенным злом, а не отсутствием (рационального) зла. Хайдеггер убежден, что метафизическое разумное животное (animalrationale) сопровождает некий злой рок, искоренить который невозможно без полного изменения человеческого рода. Святое пламя - след, пламя огня, которое все живущие считают видимым, не уничтожая его, не сжигая до тла. Гудович прослеживает связь между понятием Хайдеггера «Дух» (Geist) и космической силой Гераклита (prester). У эфесского мудреца этим понятием обозначается раскаленный дух / дыхание, осуществляющий обмен в природе, и огонь, ведущий, божественный и бессмертный элемент души. Подобное смысловое сравнение поддерживает многие сегменты учения Хайдеггера о необходимости консолидации в аутентичность События (с. 74). Элис живет в «огне Святого» и соприкасается с «Божьим ветром», полностью противо-
положном буре нигилизма, животного обжорства (поглощения) и присвоения, кражи и фальсификации всего духовного.
Хотя Святое у Хайдеггера не раз связывается с храмом (в частности, в «Источнике художественного произведения» свет - «отблеск» храма), философ никогда не определял его в контексте священнического (с. 74). Прилагательное «святой» относится исключительно к предметам и состояниям, а не к людям и людским знаниям. В связи с этим и само утверждение Света / Мира последовательно дегуманизировано. Хайдеггер отступает от святости, основанной на посвящении в обряде, и от значения, определяемого латинским sancire, и приближает ее к глагольному облику sacrare и прилагательному sacer, которые постоянно относит к «объективной» стороне реальности. (По мнению автора, в ранних произведениях, например в набросках «Феномелогии религиозной жизни», философ еще не был готов сформулировать понятие святости) (с. 75).
Элис принадлежит неприкосновенной, неиспорченной и не оскверненной человеческой волей области. «Раннее», пропитанное Светом, предшествует цивилизации, обычным законам. Человек, осиянный Святостью, - нечто сырое, необработанное, неотшлифованное, неиспользованное и некоррумпированное. Великая душа Элиса отдалена от духовного сумрака, хлада и пустоты и открыта духу изначального События.
Но какова же в действительности эта открытость? Хотя Хай-деггер в прославлении «чистого» Святого по праву отгораживается от тех, кто подчиняет Бога своим понятиям и ощущениям, он вводит нас в новый зачарованный круг несвободы. В его учении о поэтическом пребывании в Раннем - в некой старине, не познающейся через письменные источники и архитектурные развалины, в возрождение которой мы еще можем попасть, - сохраняется эгоизм онтологии. Эту синтагму изрек Э. Левинас, мыслитель, посвятивший все свое творчество радикальному понятию другого, в связи с чем мы можем считать Хайдеггера его антиподом. Меж тем как последний настаивал на монологе или фуге Бытия, первый стоял на позициях Диалога с Иными. «Философия Хайдеггера подчиняет отношения с другим человеком реляции с Бытием вообще. Когда же они противопоставляются страсти к технике, произошедшей из забвения Бытия, скрытой существующим, онтология
остается в рабстве у анонимного и судьбоносным образом ведет к некой другой власти, империалистическому правительству, тирании, не являющейся этической и просто расширенной властью техники над... людьми. Она возвращается назад, к безбожным "состояниям души", к укоренению в почву, к обожанию, с которым взятые в рабство люди могут предаваться своим господам (хозяевам)» (с. 75).
Гудович задается риторическим вопросом: «В чем выражается впадение Хайдеггера в рабство безличного господина?», - и кратко отвечает: «В том, что философ выбрал монолог вместо диалога, близость вместо Ближнего и (абстрактное) другое вместо Другого (человека)». Вымирающий род, который может перерасти в молчаливое / высшее человечество, как бы сказал Мартин Бубер, ограничен фундаментальным взаимоотношением я - оно. Так философия Хайдеггера, взятая в целом, показывает, как попытка быть объективным одерживает верх над объективизацией. Недостаточно обвинить традиционную онтологию в «восточном грехе» и настаивать на новых понятиях и преодолении животной рациональности. Хайдеггер призывает нас с открытостью веры принять его версию разрешения драмы западного мира. Но остается загадкой, сможет ли сверхчеловек, выведенный в его теории, увидеть светлые дни. Феноменология святого, выводимая немецким философом из поэзии Тракля, оставляет по сути нерешенными некие «проклятые» вопросы, среди которых и проблема источника зла. Вместо ответа оно навязывает нам сагу об избранной «полной душе», погруженной в Раннее, о «сладкозвучии лет духовности», совершенно несоизмеримой с современным духом Запада. Толкование поэзии Трак-ля, помещенное по ту сторону, в невысказанное, также оставляет нам парадокс эсхатона без Лица. Таким образом, его интерпретация свелась к обещанию несвершимого события, некоего нового рока (апапке). А можно ли и нужно ли предаваться такой рапсодии Бытия? (с. 76).
И.М. Цибизова
