CC BY
72
разрушило немногие памятники, созданные в ходе войны, и не желало увековечивать память героев или жертв «империалистической войны царского режима». Память о Гражданской войне перекрыла ее, и даже сталинский поворот к национальным традициям в ходе «Великой Отечественной войны» (1941-1945) игнорировал Первую мировую в его пантеоне русских героев, за исключением генерала Брусилова. География также не благоприятствовала памяти, поскольку места большинства битв находились за пределами территории советской России1.
Завершая статью, Крамер подчеркивает, что история войны в России, Восточной и Юго-Восточной Европе все еще остается задачей будущих исследований. Участие в войне Азии, Африки и Южной Америки изучено недостаточно; то же можно сказать об экономической истории, истории труда, равно как и о новых подходах, таких, как история эмоций.
Т.М. Фадеева
2015.01.002. БОЛЬШАЯ ВОЙНА РОССИИ: СОЦИАЛЬНЫЙ ПОРЯДОК, ПУБЛИЧНАЯ КОММУНИКАЦИЯ И НАСИЛИЕ НА РУБЕЖЕ ЦАРСКОЙ И СОВЕТСКОЙ ЭПОХ: Сб. статей / Ред.: Бру-иш К., Катцер Н. - М.: Новое литературное обозрение, 2014. -208 с.
Ключевые слова: Первая мировая война; Россия; социальный порядок; публичная коммуникация; память о войне; классификация населения; Первая мировая и Гражданская войны.
В сборник, изданный по итогам семинара, который состоялся в Германском историческом институте в Москве (ГИИМ) в октябре 2011 г., вошли работы как зарубежных, так и отечественных специалистов. Как отмечают во введении редакторы-составители Катя Бруиш (ГИИМ) и Николаус Катцер (ГИИМ, Гамбургский университет им. Гельмута Шмидта, Германия), замысел сборника состоит в том, чтобы рассмотреть Первую мировую войну в широком контексте эпохи, которая не закончилась ни со свержением самодержавия, ни с официальным выходом России из войны в марте 1918 г.
1 Lohr E. «Russia» // Companion to World War I / Home J. (ed). - Chichester (U.K.); Maiden (MA): Wiley-Blackwell, 2010. - P. 479-480.
Отодвинув хронологические рамки изучаемого периода до начала 1920-х годов, составители декларируют приверженность современным подходам, которые серьезно пересматривают значение Первой мировой войны в истории России. Сегодня историки склоняются к гипотезе о внутренней взаимосвязи Первой мировой и Гражданской войн, отводя революции более скромную роль. «Скорее речь идет о более длительном процессе трансформации, который был ускорен Первой мировой войной и который завершился, смотря по тому, как ставить вопрос, в начале 1920-х годов или только в сталинскую эпоху», - указывается во введении. «Как и в научных работах, посвященных неразрывной связи войны и насилия в Европе межвоенного периода, отмечается основополагающая роль Первой мировой: компоненты советского режима, методы управления экономикой и обществом выросли из военного времени и оформились институционально благодаря синхронности Гражданской войны и построения социалистического государства большевиками» (с. 9).
Таким образом, происходит дистанцирование как от советской историографии, так и от работ зарубежных русистов, в которых Первая мировая война традиционно рассматривалась сквозь призму революции и служила лишь фоном для описания гибели царской России. Сегодня первая четверть ХХ в. все чаще интерпретируется в мировой историографии как «сплошной конгломерат революций и вооруженных восстаний, региональных войн и мировой войны, порожденных ими вооруженных конфликтов и гражданских войн». 1914 год представляется той узловой точкой, в которой разгорелись и достигли апогея прежние конфликты и в то же время были заложены основы новых, наложивших свою печать на весь ход мировой истории ХХ в. «С этой новой точки зрения восточноевропейский и в особенности российский театр военных действий времен Первой мировой войны и ее последствия заслуживают гораздо большего внимания, чем уделялось им долгие годы», -пишут авторы введения (с. 5).
Настоящий сборник вносит свою лепту в развитие этого «нового взгляда». В нем на конкретных примерах изучаются «механизмы усвоения, истолкования и переработки военного опыта его современниками» (с. 10). Особое значение придается проблеме классификации населения согласно его религиозной, национальной или социальной принадлежности, что являлось важным инструмен-
том управления империями. В докладах, опубликованных в первой части сборника («Социальный порядок и военный опыт»), исследуются эти особо значимые в годы войны параметры, от которых зависело, будет ли человек классифицирован как лицо, лояльное в отношении правительства, или же его признают потенциальной угрозой интересам империи.
Петр Шлянта (Варшавский университет, Германский исторический институт в Варшаве) изучил проблему взаимоотношений польского населения и царской армии в период от вторжения российских войск в Галицию в начале войны до весны 1915 г., когда австро-венгерская армия отвоевала эти земли. По его мнению, политика оккупантов на всем протяжении периода оставалась двойственной. С одной стороны, видя в польском населении будущую опору российской власти в Галиции, высшие чины царской армии обещали полякам культурную автономию в воссоединенной под эгидой России Польше. Оккупационные власти проявляли уважение к суверенным правам Римско-католической церкви, а чтобы заручиться симпатиями простых поляков, поддерживали антисемитские настроения, раздавая земли и имущество, принадлежавшее депортированным евреям. С другой стороны, началось активное насаждение русского языка в школе и в судопроизводстве, официально был введен юлианский календарь, происходило замещение австрийских чиновников новыми, прибывшими из России. Пытаясь воспользоваться национальной и культурной неоднородностью региона, представители армии и оккупационных властей попустительствовали бесчинствам и насилию над евреями и помещиками, в котором наряду с казацкими частями участвовало и польское население.
В результате Россия не сумела завоевать «души и умы» гали-цийских поляков. Тем не менее вторжение австрийских войск весной 1915 г. было воспринято ими как «новая оккупация», а не «освобождение»: на волне жестоких репрессий многие вспоминали об относительно гуманном обращении офицеров царской армии с бедствующими гражданами. В целом же, заключает автор, «оккупация Галиции российской армией осталась в истории лишь кратким эпизодом Первой мировой войны, последствия которого были отыграны назад еще до ее окончания» (с. 40).
В статье Франциски Дэвис (Людвиг-Максимилианс-универ-ситет, Мюнхен, Германия) «Первая мировая война как испытание для империи: мусульмане на службе в царской армии» ставится вопрос о том, как можно было создать патриотическую армию в условиях многонациональной и мультиконфессиональной империи. Утверждая, что реализовать прусскую модель всеобщей воинской повинности не представлялось возможным в России, где в конце XIX в. проживало 14 млн мусульман, автор указывает на отсутствие единой стратегии их интеграции в армию. С началом Первой мировой войны, вскрывшей все противоречия, присущие самодержавной России, и потребовавшей решения застарелых проблем, вопрос об участии российских мусульман в сражениях со своими единоверцами - Османскими турками встал на повестку дня (с. 42-43).
Как показано в статье, в целом среди представителей армии и чиновничества не было сомнений в верности солдат-мусульман царю и отечеству, однако в Петербурге в них все же усматривали потенциальную угрозу имперским интересам. В политике царского правительства наблюдались две противоборствующие тенденции: традиционные административные меры по интеграции отдельных сообществ в империю проводились параллельно с усилением этно-национализма, включавшего в себя в том числе национализацию армии, где создавались этнические нерегулярные воинские части. Наблюдалось, по словам автора, и «расхождение между тем, что от нерусских солдат, в данном случае от мусульман, требовали готовности нести жертвы на полях сражений, и внутренней политикой националистической окраски», т.е. усилением русского национализма (с. 56). Надежды российских мусульман на то, что за воинскую службу их вознаградят, предоставив более широкие возможности участия в политической жизни, так и не оправдались до самого конца царского режима.
Статья Александра Зумпфа (Страсбургский государственный университет, Франция) «Инвалидность и экспертиза во время Первой мировой войны в России» посвящена социальной группе, значимость которой в этот период неуклонно возрастала. Автор рассматривает разнообразные критерии классификации раненых, предлагавшиеся хирургами, психиатрами, сотрудниками различных министерств и ведомств. От того, какая категория инвалидности будет присвоена человеку, зависело его место в социальной
иерархии военных лет, а также то, вернут ли его на фронт, или же ему причитаются государственные пособия. В отличие от раненых в период Гражданской войны, инвалиды Первой мировой успели воспользоваться целым рядом реабилитационных льгот (протезы, курсы переквалификации). В то же время в послевоенные годы их борьба за равное положение с инвалидами Гражданской войны не увенчалась успехом: они получали более низкую пенсию, хотя страдания их были, по словам автора, «равноценными». Оказавшиеся в эмиграции «русские» инвалиды также занимали маргинальное положение (с. 77-78).
Во втором разделе сборника «Публичная коммуникация и память о войне» помещены статьи, посвященные изображению Первой мировой войны в российской печати, изобразительном искусстве и художественной литературе. В статье Ю.А. Жердевой (Самарский государственный экономический университет) «Визуализация бедствия в изобразительной культуре Первой мировой войны (1914-1918)» отмечается, что картины разрушений и злодеяний противника составляют один из центральных элементов пропаганды. Визуальная пропаганда, задачей которой является коллективная ментальная, психологическая и культурная мобилизация обществ воюющих стран, достигла в годы Первой мировой войны уровня «тотального прессинга» (с. 82). В то же время в России официальная пропаганда в этот период была организована довольно слабо, уступая по масштабам и упорядоченности не только странам Антанты, но и Центральным державам.
Стремление представить противника «варваром» и показать его «зверства» по отношению к гражданскому населению, культурным ценностям и военнопленным, указывается в статье, было продиктовано намерением демонизировать врага и активировать моральную мобилизацию населения. Документирование «варварства» противника входило в обязанности специальных комиссий всех воюющих сторон (в России этим занималась Чрезвычайная следственная комиссия сенатора А.Н. Кривцова), которые, однако, в своих расследованиях подчеркивали не столько моральный, сколько правовой аспект нарушения законов «правильной» войны. Брошюры и альбомы российской ЧСК, по словам автора, выглядели как красочный, но все же протокольный набор сведений о случаях «злодеяний» противника (с. 84-85). Зачастую проводившиеся ею
расследования эпизодов, опубликованных в прессе, приводили к опровержению непроверенных слухов и безбожных преувеличений.
Фотографических изображений «зверств противника» и «бедствий войны» в российской печати поначалу было мало, они в основном перепечатывались из прессы союзников и дополнялись рисованными иллюстрациями и лубками. Постепенно поток изображений нарастал: открытки, иллюстрированные журналы тиражировали сцены бедствий, прежде всего фотографиями разрушенных зданий и опустошенных поселений, затем к ним добавились госпитальные снимки раненых и увечных. В 1916 и 1917 гг. основной акцент сместился на беженцев, военнопленных и трофеи войны, хотя заметное место отводилось изображениям бомбардировок и атак.
В то же время, подчеркивает автор, российская визуальная культура оказалась гораздо менее восприимчива к теме «немецких зверств», избегая прямых сцен насилия и отдавая предпочтение, например, изображению «солдатских будней». Господствующее положение в ней занимали визуальные мотивы, имеющие отношение к гибели памятников культуры. Таким образом, на визуальном уровне война представлялась скорее не гуманитарной, а культурной катастрофой.
В статье Б.И. Колоницкого (Европейский университет в Санкт-Петербурге, Санкт-Петербургский институт истории РАН) исследуются образы сестры милосердия в патриотической культуре Первой мировой войны. Особое внимание автор уделил восприятию образов российской императрицы Александры Федоровны и ее дочерей, великих княжон Ольги и Татьяны, которые прошли курсы медсестер и ухаживали за ранеными в военных госпиталях. «Белая форма с красным крестом полюбилась императрице, в этом платье она на время теряла свою исключительность, приобретала некоторую анонимность, становилась одной из многих русских женщин», - пишет автор. Искренне гордясь своей патриотической деятельностью в госпитале, императрица желала быть представленной общественному мнению не в царской короне и пышном наряде, а в намеренно скромном образе «простой сестры милосердия», подобно царю, который во время войны желал выглядеть как «простой офицер» императорской армии. Бытовое и репрезентаци-онное «выборочное опрощение» (в царской семье не отказывались
от многих привычек к роскоши) «соответствовало искренним религиозным, этическим и эстетическим установкам императора и императрицы, но оно же было и своеобразным пропагандистским приемом», отмечает автор. Оно было связано с общими политическими представлениями царя и царицы, согласно которым морально здоровый и религиозный простой народ России, единый со своим царем, противопоставлялся нравственно разлагающимся образованным верхам (с. 102-103).
Деятельность царицы и ее дочерей описывалась в патриотической пропаганде, фотографии воспроизводились в иллюстрированных журналах и на открытках, известен плакат «Царицыны труды»; ей посвятили стихи такие поэты, как Гумилев и Есенин. С одной стороны, указывается в статье, образ царицы, августейшей сестры русских солдат, был очень важен для репрезентации императорской семьи в официальной пропаганде. С другой стороны, избранная тактика столкнулась с рядом серьезных трудностей. Вопреки ожиданиям царицы, население страны далеко не всегда оценивало ее патриотическое поведение по достоинству.
«Репрезентационная ошибка», по выражению автора, заключалась в том, что образ «простой сестры милосердия» противоречил распространенным моделям восприятия членов царской семьи. «Светская чернь» полагала, что «обмывая ноги солдатам», императрица теряла свой престиж. Раненые солдаты отказывались верить, что эта сестра милосердия и есть сама царица, испытывали смущение от того, что за ними ухаживает августейшая особа, а во время поездок по стране толпа попросту не узнавала ее в сестринской форме (с. 106-108).
Проблема заключалась и в том, что в ходе войны образ самоотверженной, заботливой сестры милосердия перестал восприниматься однозначно. В публичном дискурсе происходит его «эротизация», медсестра все чаще наделяется чертами порочности и греховности, олицетворяя моральное разложение и тыла, и фронта. В этом контексте нашли дополнительное подтверждение циркулировавшие в массовом сознании самые фантастические слухи об аморальном поведении императрицы и ее дочерей (с. 124).
Статья О. С. Нагорной (Южно-Уральский институт управления и экономики, Челябинск) исследует отображение темы военного плена в романах первых лет советской власти, которые высту-
пают в данном случае как «хранилища памяти» о Первой мировой войне. В центре внимания находятся произведения, написанные носителями лагерного опыта («Война и плен» Антона Ульянского, «Записки из плена» Кирилла Левина, «Города и годы» Константина Федина), а также широко известные романы, авторы которых не были в плену и вписали эту тему в более широкий контекст («Тихий Дон» Михаила Шолохова, «Хождение по мукам» Алексея Толстого, «Стальные ребра» Ивана Макарова). Принадлежность к одной из двух этих групп, полагает О.С. Нагорная, являлась принципиальной для содержания романов и рассказов, сюжетных линий и расстановки ценностных акцентов. В отличие от мемуаристов, замечает она, писатели были не столь однозначны и прямолинейны в воспроизведении «властных образцов толкования» темы плена. При этом своеобразным «контрсообществом» переживаний являлись писатели русской эмиграции, художественные произведения которых отражали иную «мемориальную традицию» и создавались в противовес советской культуре памяти о плене (с. 140). Утверждая, что Первую мировую войну ни в коем случае нельзя считать «забытой», автор продемонстрировал, что в советское время бытовало множество соперничавших друг с другом и порой противоречивших официальной пропаганде воспоминаний о ней.
Третий раздел сборника («Насилие и управление») включает в себя три статьи, рассматривающие региональное измерение Первой мировой войны в Российской империи. О.В. Будницкий (Национальный исследовательский университет Высшая школа экономики, Москва) обратился к исследованию вспышек насилия по отношению к еврейскому населению черты оседлости Российской империи в годы Первой мировой войны. Он утверждает, что беспрецедентные по своему размаху и жестокости еврейские погромы Гражданской войны, прежде всего на Украине, являли собой кульминацию и прямое продолжение антиеврейского насилия, начавшегося в августе 1914 г. В статье подчеркивается иррациональный характер этого насилия, которое не поддается «рациональным» политическим объяснениям. По его мнению, почти все погромы эпохи Гражданской войны носили военный характер, осуществляли ли их белые или красные, войска Директории или вооруженные банды. Гражданское население, в основном крестьяне, лишь присоединялось к грабежам, начатым войсками, что ставит под вопрос
релевантность в данном случае термина «погром», где порядок действий был обратным (с. 145-146).
Поскольку большая часть воевавших друг с другом в Гражданской войне мужчин служила в армии императорской России и принимала участие в мировой войне, автор усматривает корни эскалации антиеврейского насилия, во-первых, в широко известном антисемитизме царской армии и во вторых - в шпиономании, которая приобрела невероятный размах уже в августе 1914 г. Антисемитская пропаганда военного времени, пишет автор, успешно формировала образ врага, и образ евреев как предателей и шпионов прочно утвердился в сознании обывателей и особенно военнослужащих. Антиеврейское насилие, продолжает он, стало обычной практикой для армии (с. 153). В то же время, говоря о причинах еврейских погромов, указывает О.В. Будницкий, не следует забывать и о социально-экономических противоречиях евреев с местным населением, и об использовании антисемитской козырной карты в антибольшевистской пропаганде, и о возможности пограбить как одном из стимулов. Но следует помнить и о глубоко укорененном в православной культуре образе евреев как коварного племени, предавшего Христа, готового предать и Россию. Полученные армией в годы войны уроки санкционированного насилия против евреев не прошли даром (с. 157-158).
В статье Кристофера Гилли (Гамбургский университет, Германия), посвященной украинской атаманщине, также демонстрируется, что Первая мировая война явилась основополагающим событием, чьи последствия дали о себе знать после ее официального окончания в 1918 г. Многие атаманы служили в рядах императорской армии, были унтер-офицерами и прапорщиками, а в мирное время - народными учителями, т.е. принадлежали к сельской интеллигенции. Падение царского режима, распад империи и поражение в войне не стали для них катастрофой, а напротив, открыли новые перспективы. Анализируя политические программы украинских атаманов, автор приходит к выводу, что в целом они приветствовали возможности, созданные революцией, и во многих случаях поддерживали социальные преобразования, проходившие под эгидой советов и заявляли о себе как о местной, но тем не менее социалистической и советской альтернативе большевикам. Сама неоднородность украинской идентичности допускала лояльность
самым разным силам, среди которых не последнее место занимали большевики (с. 177-178).
Заключает сборник статья И.В. Нарского (Южно-Уральский государственный университет, Челябинск) «Первая мировая и Гражданская войны как учебный процесс: Военизация жизненных миров в провинциальной России (Урал в 1914-1921 гг.)». Автор отмечает, что широкие слои местного населения восприняли этот период как непрерывную катастрофу, когда социальные связи, политические истины и бытовые ориентиры пошатнулись до самого основания. Военный опыт входил в повседневную жизнь постепенно, он получал институциональное оформление и повлек за собой военизацию образа жизни современников. В этот период произошло массовое распространение военизированных и воинственных образцов поведения и толкования, война стала средством преодоления ценностной дезориентации (с. 200).
О.В. Большакова
2015.01.003. АСТАШОВ А.Б. РУССКИЙ ФРОНТ В 1914 - НАЧАЛЕ 1917 ГОДА: ВОЕННЫЙ ОПЫТ И СОВРЕМЕННОСТЬ. - Москва: Новый хронограф, 2014. - 740 с.
Ключевые слова: Первая мировая война; русский фронт; русская армия; социальный состав; военный опыт; человеческий фактор; трансформация сознания.
В книге, состоящей из введения, четырех глав и заключения, анализируются социальный состав армии, боевой опыт, фронтовая повседневность, тяготы военной службы, психология воюющего человека, вопросы пропаганды, преступности, личной жизни на фронте, моральный кризис и бунтарство в русской армии. Человеческий фактор в военных действиях рассматривается в неразрывной связи с деятельностью организационных армейских структур по организации оборонительных сооружений на фронте.
Военное противостояние, по мнению автора, привело к глубокой трансформации социальных представлений групп, сформированных в значительной степени в рамках традиционных ценностей, прежде всего, солдат-крестьян. В ходе войны обнаружилось несоответствие большинства этих представлений реалиям войны. Это касалось даже таких проверенных столетиями, привычных для
