CC BY
10
Панург за советом насчет женитьбы. Таким образом, Трибуле воспринимается как обладатель мудрости не меньшей, чем у оракулов.
Литературная жизнь Трибуле продолжается в одном из рассказов Бонавентюра Деперье. Здесь тема слабоумия и дурачества возникает не в прямом, а в аллегорическом смысле, как в «Корабле дураков» Себастьяна Бранта. Однако ни текст Деперье, ни четвертая сатира Ариосто не дают достаточных оснований, для того чтобы с уверенностью определить, о каком именно Трибуле идет речь: о Трибуле Людовика XII или Франциска I.
Сложности установления личности Трибуле способствовал тот факт, что сюжеты историй о жизни шута переходили от одного автора к другому. С течением времени создавался все более целостный и обобщенный образ. Г. Бертон приводит примеры рассказов Жиля Коррозе, Ж.-Ф. Дюрадье с подобными сюжетами.
Три Трибуле, последовательно сменявшие друг друга, знаменуют эволюцию в восприятии шута придворным обществом. Постепенно Трибуле превращается из королевского шута в легендарного острослова, литератора и мудреца. Проблема биографических рамок трех Трибуле так и остается нерешенной.
М. О. Ноздренко
ЛИТЕРАТУРА XVII-XVIII вв.
2014.04.019. ХАРСТ И. «КТО УМЕР, ТОТ ОПРАВДАН»: О ЯЗЫКЕ ТРАГЕДИИ У ГРИФИУСА.
HARST J. «Wer gestorben ist, der ist gerechfertigt»: Zur Trauerspielsprache bei Gryphius // Zeitschrift für deutsche Philologie. - Berlin, 2013. - Bd 132, H. 2. - S. 161-182
Ключевые слова: барочная трагедия; теория трех стилей; возвышенное мученичество.
Иоахим Харст (Боннский университет) анализирует взаимодействие в трагедии Андреаса Грифиуса «Катерина Грузинская» (опубликована в 1657 г.) противоположных стилевых регистров -возвышенного (sermo sublimis) и простого, «смиренного» (sermo humilis). Исследователь опирается на работы Эриха Ауэрбаха, про-
следившего (прежде всего в книге «Мимесис», а также в специальной работе о «sermo humilis»1) в истории европейской литературы две базовые линии: восходящую к античной риторике тенденцию к разделению стилей и к сосредоточению серьезной тематики в «возвышенном стиле», с одной стороны, и восходящую к иудеохристи-анским религиозным текстам тенденцию повествовать о серьезных и трагических предметах в простом, «низком» стиле - с другой.
В барочной трагедии на христианскую тему мученичества, каковой и является «Катерина Грузинская», две эти тенденции не могут не вступить в конфликт. Жанровая система требует от трагедии высоких предметов и, соответственно, возвышенного стиля. Согласно определению Юлия Цезаря Скалигера (в «Поэтике», опубликованной в 1561 г.), предметы трагедии должны быть «величественными» (grandes) и «ужасными» (atroces), излагаться же эти предметы должны «изысканными словами» (lectis item verbis) (с. 166). Однако герой барочной трагедии, мученик, претерпевающий унизительную смерть, не мог быть «величественен» в обычном и «светском» смысле этого слова: ведь он претерпел то же уничижение (кеносис), что и Иисус, подвергнутый унизительной смерти на кресте. Соответственно, и стиль такой трагедии о мученичестве должен был подчиняться скорее принципам sermo humilis, чем «возвышенного стиля».
И. Харст прослеживает, как Андреас Грифиус разрешает эту дилемму в поэтике своей трагедии. На уровне выбора персонажей Грифиус достигает компромисса между «возвышенным» и «низким»: герои его трагедии, безусловно, соответствуют критерию высокого социального статуса (царь, царица, приближенные к ним лица); однако унизительные пытки и казнь, которые претерпевает царственная мученица Катерина, «едва ли соответствуют возвышенному герою» (с. 166). Во всяком случае, именно так полагают герои-язычники, которые в мученической смерти христианина-праведника видят лишь «позор». Иная точка зрения у самой Катерины, которая расценивает свой подвиг как подражание и уподобление Христу. Таким образом, в трагедии Грифиуса язычники и
1 Auerbach E. Sermo humilis // Auerbach E. Literatursprache und Publikum in der lateinischen Spätantike und im Mittelalter. - Bern, 1958. - S. 25-53.
христиане «репрезентируют противоположные представления о социальном благородстве»: если первые находят его «в противопоставлении "креста" и "короны"», то вторые (собственно, сама Катерина) диалектически отождествляют «крест» и «корону» (с. 167).
Иначе говоря, у язычников и христиан - разные представления о «возвышенном». В европейской культуре базовым текстом, определяющим это понятие, стал трактат неизвестного греческого ритора I в. н.э. (так называемого Псевдо-Лонгина) «О возвышенном», который завоевал широкую популярность после его перевода на французский язык Никола Буало (1674). И. Харст обнаруживает в этом трактате рассуждение, которое сближает античную и христианскую интерпретации возвышенного: Псевдо-Лонгин сравнивает тех, кто обладает благами, и тех, кто мог бы ими обладать, но добровольно отказался от них вследствие «душевного величия», и приходит к выводу, что последние вызывают гораздо большее «изумление» (с. 168).
Оратор, который умеет показать ничтожность земных благ, «разметать, словно молнией, все вещи мира», проявляет тем самым, согласно Псевдо-Лонгину, не только истинную «возвышенность», но и «силу» ^ипаш18) речи. Возвышенность при этом трактуется Псевдо-Лонгином весьма буквально - как возвышение великого духом стоика над эфемерным миром.
Именно такую стоическую «возвышенность» проявляет в трагедии Грифиуса Катерина Грузинская, когда отказывается от благ, предлагаемых ей тираном Абасом, ради Царства Небесного. Однако полностью отождествлять стоико-христианскую и античную псевдо-лонгиновскую трактовки возвышенного все-таки, по мнению И. Харста, нельзя: в христианский концепт возвышенного входит понятие, Псевдо-Лонгину совершенно чуждое, - а именно, понятие «слабости» (а8Шепе1а), используемое в посланиях ап. Павла.
И Псевдо-Лонгин, и ап. Павел, говорят о «силе»; однако для Павла «сила совершается в слабости» (2 Кор. 12, 9) - этот парадокс античному ритору едва ли был бы понятен. Для христианина возвышение невозможно без уничижения (кеносиса) - без той слабости, которая в конечном итоге и оборачивается силой. Представление о тесной связи возвышения и унижения, силы и слабости проецируется и в область стилистики, где также обнаруживается расхождение между Псевдо-Лонгином и ап. Павлом и его последо-
вателями. Если для античного ритора «возвышенное» связано с serme sublimis, то для ап. Павла, как и для любого христианского оратора, «простой стиль» вполне может быть связан с возвышенными предметами и вызывать «эффект возвышенного». «Христианская serme humilis - не только "способ речи", но и языковая репрезентация вочеловечения Бога и его Страстей» (с. 171-172).
Корреляцию между христианским стилем и личностью Христа проводит Августин в трактате «О христианском учении»: Христос «нежен и смиренен сердцем (mitis et humilis cerde)», а потому и стилю Священного Писания свойственны одновременно «чудесная высокость и чудесная смиренность (mirabilis altitude et mirabilis humilitas)» (с. 172).
Подобные идеи лежат в основе свойственного барокко убеждения в том, что о самом высоком необходимо говорить без всякой риторической украшенности. Это убеждение разделяет и Грифиус: он говорит о своем лирическом цикле «Слезы над Страстями Иисуса», что он выдержан в «самом простом» (schlechteste) стиле. Простой стиль связан для Грифиуса и с выбором общеизвестных песенных мелодий: «Поскольку я не искал здесь [в этом цикле - Реф.] ничего, кроме благочестия (Andacht), я и хотел использовать всем известные мелодии и самые обычные обороты речи» (с. 172-173).
«В самом деле, песенная форма (Liedferm) и serme humilis тесно связаны между собой» (с. 173). И. Харст доказывает этот тезис анализом монолога Катерины Грузинской, в котором он обнаруживает элементы «песенной строфы» - правда, не в чистом виде, но в чередовании с александрийскими стихами, «украшенными» риторическими антитезами. Переплетение двух стилей в монологе героини коррелирует с павлианской идеей переплетения силы (dunamis) и слабости (astheneia). Но поскольку христианский святой черпает силу именно в своеобразно понимаемой слабости (в соответствии с заветом ап. Павла), то и песенный стиль служит в монологе Катерины выражением не только простоты, уничижения и смирения, но и неодолимой силы святости.
В целом песенная манера в барочной «мученической трагедии» имеет по крайней мере три функции. С точки зрения театральной, она придает человечность и особую «протестантскую задушевность» (pretestantische Innerlichkeit) высокому персонажу (каковым является царица, совмещающая высокий социальный
статус со святостью). С точки зрения риторической, она создает стилевой контраст «между sublimis и humilis». Наконец, песенная манера имеет и «теологическое значение», поскольку служит «реализацией на уровне стиля самой идеи Страстей» (с. 174).
Павлианские идеи, оказавшие влияние на стилистику и идеологию барочной трагедии мученичества, вместе с тем претерпели в ней и значительную трансформацию. И. Харст останавливается в связи с этим на фразе ап. Павла «Кто умер, тот оправдан от грехов» (Рим. 6, 3), цитируемой Грифиусом в его погребальных речах и, казалось бы, задающей идеологию мученичества в его трагедии. Катерина Грузинская мыслит себя как живую метафору Христа, его «фигуру»; описание ее красоты, уничтоженной пытками, заставляет вспомнить о «топосе разрушенной красоты Христа» (с. 175). Свои муки она называет «детской игрой» (Kinderspil) в сравнении со Страстями Спасителя; и в то же время в своей смерти она усматривает «залог» будущего спасения: «Претерпевая смерть как figura Christi, она притязает на спасение» (с. 176).
Мученическая смерть, по мнению Грифиуса и его героини, гарантирует «оправдание от грехов» - но то ли хотел сказать в своем послании ап. Павел? Смерть, о которой говорит апостол, - это смерть «для закона» (Рим. 7, 4), смерть фигуральная, а не физическая; она означает обретение новой жизни - воскресение во Христе. Грифиус переиначивает смысл сентенции: не духовная смерть «для греха» и «со Христом» (Рим. 6, 2; 6, 8), но физическая смерть во имя веры служит «залогом» спасения.
Различие между текстами ап. Павла и перекликающимися с ними по тематике пассажами трагедии Грифиуса проявляется и на стилистическим уровне: сжатые парадоксы и оксюмороны апостола в барочном тексте развертываются в рационально построенные, симметричные антитезы. Кроме того, павлианские (как и вообще новозаветные) мотивы входят во взаимодействие с элементами других культурных традиций: например, мотив жертвенной любви (agape), которая заставила Бога пожертвовать своим Сыном ради людей (Рим. 5, 8), переплетается с любовной метафорикой петрар-кизма, что позволяет «представить раны мученика любовными ранами, и наоборот - земную любовь как страдание и мученичество» (с. 179). Вторую возможность наметил уже сам Петрарка, в своей любовной лирике не раз намекая на сходство между страданиями влюбленного и Страстями Христа.
Обе этих возможности использованы в «Катерине Грузинской»: влюбленный в царицу тиран изъясняется в петраркистском стиле, представляя свою возлюбленную богиней, имеющей над ним полную власть; Катерина же обыгрывает мотив свадьбы с небесным женихом (Христом), изображая себя «Христовой невестой».
Итак, анализ «Катерины Грузинской» показывает, что Гри-фиус в своей трагедии «использовал оба стилевых регистра» - возвышенный (sublimis) и смиренный (humilis) (с. 181). В то же время барочная трагедия оказывается невосприимчивой к одной особенности «смиренного стиля» (и соответствующего ему павлианского образа мыслей) - к его парадоксальности и оксюморонности. Пав-лианский парадокс - слабость и есть сила - в трагедии развертывается в рациональную антитезу: слабый остается привержен преходящему земному миру, миру видимости; сильный одерживает духовную победу и приобщается к истинному бытию.
Трагедия мученичества с ее «антитетическим мышлением», рациональным и риторическим, не может принять идею искупления мира в том парадоксальном виде, в каком ее выражает Новый Завет: выстраивая антитезу земного и горнего, она «стремится гарантировать потустороннее спасение утверждением порочности земного бытия» (с. 182). Таким образом, «апофеоз мученицы и проклятие тирана», столь логичное с точки зрения морали, свидетельствует в то же время о неспособности трагедии инкорпорировать в полной мере новозаветную стилистику и идеологию: совмещение в трагедии Грифиуса «возвышенного» (с его риторической антитетичностью) и «смиренного» (с его оксюморонностью) таит в себе неразрешимое противоречие.
А.Е. Махов
2014.04.020. ВЬЯЛЬТОН Ж.-И. «СЛОВЕСНАЯ НАХОДКА» В ПЬЕСАХ РАСИНА.
VIALLETON J.-Y. La «pensée ingénieuse» dans les pièces de Racine // Exercices de rhétorique [Revue électronique]. - P., 2013. - N 13. -Mode of access: http://rhetorique.revues.org/93
Ключевые слова: Расин; трагедия; стиль; риторика; словесная находка; классицизм.
Преподаватель ун-та Гренобля Жан-Ив Вьяльтон рассматривает в статье связь стилистических «пуантов» (остроумных афо-
