CC BY
16
2013.03.014. УНИВЕРСАЛИИ КУЛЬТУРЫ. - Красноярск: Сиб. федер. ун-т, 2012. - Вып. 4: ЭСТЕТИЧЕСКАЯ И МАССОВАЯ КОММУНИКАЦИЯ: ВОПРОСЫ ТЕОРИИ И ПРАКТИКИ / Под ред. Ковтун Н.В., Анисимовой Е.Е. - 226 с.
Авторы коллективной монографии стремятся воссоздать картину развития в России элитарной и массовой словесной культуры. Учитываются основные уровни коммуникативной деятельности в этих сферах: связь литературы с религиозным, философским, идеологическим дискурсами; эстетические взаимодействия внутри литературы, аспекты языковой коммуникации в современных СМИ. В реферате доминирует хронологический принцип расположения материала.
В главе Н.Е. Никоновой (Томский гос. ун-т) «Немецкое практическое богословие в осмыслении В.А. Жуковского: Христианский реализм Ф.К. Отингера» материалом для изучения этого межкультурного и межконфессионального диалога стали отклики русского поэта на работы известного немецкого проповедника. Отправной точкой работы является тезис об универсализме дарования Жуковского, о его способности «прививать», осваивать западноевропейскую культуру, модификцируя не только литературные жанры, сюжеты, но и проблемы этики, философии, эстетики. Особое внимание сосредоточено на жанре личной (гомилетической) богословской проповеди, которая исторически не была характерна для православия. Пометы Жуковского на экземплярах книг Ф.К. Отингера (1702-1782) обнаруживают, что именно заинтересовало русского поэта в проповедях немецкого священника. Страницы, испещренные глоссами Жуковского, свидетельствуют о его повышенном интересе к образам ангелов-отступников, к причинам их падения, к сюжетам о «примирении» ангелов и демонов. Особым способом он подчеркивал комментарий проповедника на тему созидательной роли дьявольского начала в духовных исканиях И.В. Гёте. По мнению автора работы, в проповедях Отингера В.А. Жуковского привлекла вечная философская тема взаимодействия метафизического и реального добра и зла. Очевидно, ему импонировал «оптимистический религиозный универсализм немецкого богослова... примирившего в своем словаре ангелов и демонов» (с. 120).
Е.Е. Анисимова (СФУ) в главе «Двенадцать спящих бутош-ников: Балладные пародии на журналистов в 1820-1830-е годы» рассматривает феномен «журнальных войн» - «поток сатирико-эпиграмматических произведений» о Н.А. Полевом, О.И. Сенков-ском, Ф.В. Булгарине, Н.И. Надеждине, А.А. Краевском, В.Г. Белинском, А.Ф. Воейкове и др. К числу пародий автор относит баллады А.А. Дельвига «До рассвета поднявшись, извозчика взял...» (1822-1924), А.Е. Измайлова «Русская баллада» (1825), В. А. Про-ташинского «Двенадцать спящих бутошников» (1831), К. А. Бахту-рина «Барон Брамбеус» (конец 1830-х годов), М.А. Дмитриева «Двенадцать сонных статей», «Новая Светлана», «Петербуржская Людмила» (1839-1840). Этот цикл создавался на основе ритмов В. А. Жуковского, а пародируемые журналисты были представлены как «герои» его баллад; при этом средневековые сюжеты трансформировались в анекдоты из русского издательского быта. В названных балладах на первый план выдвигалась «проблема греха, преступления и наказания»; журналисты предстают в них «грешниками, ставящими превыше всего личное благополучие и готовыми продать душу за преходящие блага» (с. 136). Цикл вобрал в себя некоторые тенденций, определившие лицо эпохи, - от профессионализации русской журналистики и формирования в ней «торгового направления» до процессов деканонизации баллады (с. 123). Этот жанр со временем становился оружием борьбы с коммерческим подходом к словесности, демонстрируя тем самым не только «память формы», но и созвучность «идеям времени» (с. 138).
О.Е. Гевель (СФУ), автор главы «Фёдор Долохов: Поэтика образа в романном контексте 1860-х годов», исходит из понимания литературной ситуации как интенсивной историософской дискуссии, обретающей собственно эстетический аспект в поэтике главного жанра эпохи - романа. В этой перспективе сопоставление таких героев, как Фёдор Долохов и Марк Волохов, при параллельном прочтении «Войны и мира» (1868) Л. Толстого и «Обрыва» (1869) И. Гончарова обнаруживает «созвучие» их характеров. Оба героя именуются разбойниками; им свойственно бунтовщическое начало, оба получают «зооморфные» сравнения (со злой собакой, волком и т.п.) (с. 11). Однако толстовский образ более сложен; в Долохове сопряжено несколько концептосфер: «песье-волчье» и «медвежье» сюжетно взаимодействуют с «милитаристским», с постоянной сме-
ной социального статуса героя - «офицер; разжалованный солдат; вновь офицер; советник персидского шаха; командир отряда партизан» (с. 14). Названные «поведенческие» подробности перекликаются в деталях с описанием гончаровского М. Волохова - «нигили-ста»1. Таким образом, по мнению автора статьи, характерология и мотивология толстовской прозы 1860-х годов обнаруживают связь (хотя и неявную) с особенностями современного писателю символического и образного дискурса (с. 16).
Е.И. Шевчугов (СФУ) в главе «Автор, герой, читатель в литературной критике И.А. Гончарова» выделяет как цикл ряд работ писателя: «Мильон терзаний» (1971-1972), «"Христос в пустыне": Картина г. Крамского» (1874), «Опять "Гамлет" на русской сцене» (1875), «Заметки о личности Белинского» (1881), «Нарушение воли» (1889), «Материалы, заготовленные для статьи об Островском» (80-е годы) и др. Эти статьи объединены темой «преодоления непонимания» и «пафосом оправдания»: писатель на собственным опыте хорошо знал, как мучительно переживает художник непонимание публики и как нужна ему защита от разного рода нападок (с. 139). В названных эссе Гончаров как бы проецировал «на героев разбираемых статей» свою потребность в поддержке (оправдании) читателем (с. 149). Отсюда, в частности, включение себя в контекст «автокритической статьи» «Лучше поздно, чем никогда» (1879). Здесь Гончаров «предстает тем же отчаянным, обреченным борцом, каких он описал в своих этюдах. В сущности, личностно-гончаровского в персонажах не меньше, чем собственно критического» (с. 149).
К.В. Анисимов (СФУ) в главе «Социально-исторические воззрения И. А. Бунина (заметка к теме)» обсуждает названую проблему, опираясь на текст рассказа «Ночной разговор» (1911). Спор писателя с народническим видением русского крестьянина выходит за рамки оценочности (крестьяне «плохи», «жестоки» и проч.) и демонстрирует, каким образом Бунин подрывает и полностью реконструирует конфликт «власти» и «народа», представленный в соци-
1 См.: Старыгина Н.Н. Русский роман в ситуации философско-религиозной полемики 1860-1670-х годов. - М., 2003.
ально ангажированной словесности. Предметом внимания стал «медицинский» дискурс рассказа - экспансия образов разрезания, протыкания, клинических подробностей совершенных убийств, посмертного вскрытия и т.п. У Бунина, свидетеля революции, этот вид насилия «существенно расширяет свою социальную локализацию» (с. 24). Автор статьи указывает на ролевые перестановки в идеологическом треугольнике «власть - хирург - народ (жертва)». В результате «хирургический» дискурс, в котором ранее традиционно описывали действия властей, представителей государства, проецируется и на героев, символизирующих народ, что, как минимум, «этически уравновешивало противостоящие друг другу полюса социального конфликта» (с. 26).
В главе «Трансформация сюжета "Калина красная" в творчестве В.М. Шукшина: (К проблеме художественно-публицистической манифестации бунта против власти)» В.К. Васильев (СФУ) рассматривает три версии итогового произведения писателя - киносценарий (1973), фильм (1974) и автокомментарий к фильму1. Последний являет собой «некий нереализованный сюжет», в котором Егор Прокудин «предстает самоубийцей» (с. 40, 41). По мнению исследователя, эта тенденция ощущается во всех версиях «Калины красной», хотя и неявно. Объяснение следует искать в авторской концепции замысла. Дуальная структура художественного мира произведения: «зона» / деревня; воровская «малина» / новая семья, гибель / возрождение - все это зиждется на противоположных ценностных полюсах, чем обусловлена острая постановка проблемы выбора. Герой Егор Прокудин уверенно направился к положительному полюсу, но тем парадоксальнее выглядит трагическая развязка, заставляющая предполагать наличие еще одной силы, воздействующей на героя. В.К. Васильев реконструирует уровень археосюжета шукшинской прозы, привлекая предшествующие произведения писателя - роман «Любавины» (1966), рассказы «В профиль и анфас» (1967), «Сураз» (1970), «Жена мужа в Париж провожала» (1971), «Пьедестал» (1973). Он также обращает
1 См.: Шукшин В.М. Возражения по существу // Вопр. лит. - М., 1974. -№ 7. - С. 86-101.
внимание на свойственнее Шукшину (как социальному аналитику) историософское сопоставление эпохи становления колхозного строя с «бунташным» XVII столетием, а вместе с тем - сравнение современного ему крестьянина с крепостными той отдаленной эпохи. В обоих случаях фактором превращения народной жизни в трагедию является государство: для писателя «зло, заключенное в государственной системе, имеет абсолютный характер, оно несовместимо с жизнью» (с. 51). Вместе с тем мотив «воли» является у Шукшина центральным. Поэтому герой неизбежно должен был оказаться перед жесткой альтернативой: бунт (преступление) или самоубийство. Исследователь утверждает, что скрытый механизм разрешения конфликта в «Калине красной» заключается именно в направлении к самоубийству главного героя - из-за невозможности реализации (ни исторически, ни художественно) темы бунта в контексте 1970-х годов.
В главе «"Никольский" и "георгиевский" комплексы в повестях В.Г. Распутина: (Канон, народно-поэтическая интерпретация, историософия автора)» Н.В. Ковтун отмечает глубинную связь текстов художника с традициями средневековой эстетики и письменности. Герои Распутина выступают «в нескольких ипостасях: в качестве реального лица и в образах былинно-сказочных, житийных персонажей». Былина, сказка, житие играют по отношению к основному тексту роль «ключа», «шифра-кода», поясняющего смысл происходящего (с. 65). Писатель осознает современность как время утраты национальной идентичности; он воскрешает эпические образы богатырей, святых, способных противостоять современной цивилизации.
Показателен интерес В. Распутина к образам Николы-Чудотворца и Егория Храброго: св. Николай воспринимается как «русский бог»; миссия Егория Храброго имеет отношение к принятию христианства и проповедничеству (с. 66). С опорой на труд Б.М. Соколова1 в статье Н.В. Ковтун реконструируется история обращения к образам святых в литературе ХХ в.; выделены период
1 Соколов Б.М. Большой стих о Егории Храбром: Исследование и материалы. - М., 1995.
1920-х годов и время «оттепели», когда формировалось направление «традиционализма». При анализе образов Распутина автор учитывает «три момента: каноническую трактовку деяний святых, их интерпретацию в народной культуре и варианты художественного прочтения мастером» (с. 68).
На внутреннее единство сокровенных героинь писателя указывают их имена: Мария, Анна, Анастасия сочетаются с Софией Премудростью в «философии имени» П. Флоренского; их отличает погружение в область нравственных переживаний, возвышенность сознания1. В повести «Последний срок» (1970) особую актуальность обретает противостояние старухи Анны, «символизирующей Русь как крестьянскую державу» (с. 70), и ее детей, чьи образы, чуждые деревенскому миру в целом, соотносятся с понятием варварства (с. 68).
Повесть «Живи и помни» (1974) вобрала аллюзии на «Повесть временных лет»; в культуре традиционализма летопись осознается по аналогии с иконой. Современный текст повести диалогически развернут в сторону летописи; таким образом, «мифологема пленения женственной Души России инфернальными силами, новой "ордой" является смыслообразующей» (с. 72). Русь персонифицируется в образе Настёны, а скитания ее мужа-дезертира представляют собой вариант «негативной агиографии»2. На судьбу Андрея Гуськова проецируется образ Николы-Чудотворца, но в соответствии с «принципом обратности»: его друга, убитого на войне, зовут Николай, и «он как названный брат символизирует духовное начало, погибшее в Андрее» (с. 73). Отрекаясь от земли и родных, он вовлекает в свой грех Настёну. Распутин «подчеркивает фатальное одиночество Руси-Настёны, лишенной дома, окруженной гонителями»; отсюда и «спасение / вознесение героини» происходит «за гранью текста, намечено образом легендарного града Китежа. который мерещется Настёне сквозь толщу воды в момент гибели» (с. 74).
1 См.: Флоренский П.А. Имена. - М., 1998. - С. 663.
2 Смирнов И.П. О древнерусской культуре, русской национальной специфике и логике истории. - Wien, 1991. - С. 153.
В повести «Прощание с Матёрой» (1979) образ чудесного острова, воплощающего св. Русь - Софию, подсвечен легендами о Беловодье и Китеже. С этим представлением согласуется семантика названия острова - Матёра (мать). Это - символ «соборности», «собравшихся земляков», представших единой личностью. «Время над сакральным островом не властно, жизнь в деревне течет по единожды заведенному порядку, в гармонии с Богом, по зову предков. Параллель Матёра - Русь - Церковь проясняет семантику образов деда Егора и маленького Коляни как находящихся под покровительством Николы-Чудотворца и Егория Храброго» (с. 76). «Георгиевский комплекс» организует и «внутренний сюжет» повести «Пожар» (1985), соотносимый с текстом «Прощания в Матёрой». Главный герой Иван Петрович Егоров - «олицетворение затонувшей Егоровки, он "гений местности" без места, что предопределяет его трагическую участь. В соответствии с судьбой небесного покровителя герой призван остановить нашествие "чужих" - архаровцев»; однако в «перевернутом» мире его подвиг неосуществим, ибо его душа, как и пространство окрест, объяты пожаром («пронизывающим пустодольем»), уничтожая границу между микро- и макромиром, добром и злом (с. 80).
По мнению Н.В. Ковтун, новый этап использования образов святых Егория Храброго и Николая Чудотворца начинается с повести «Дочь Ивана, Мать Ивана» (2003). Канонические мотивы писатель соотносит с изображением принципиально новых характеров; такова дева-богатырка, традиционно наделенная софийностью, но вместе с тем и крепостью мужской силы («змееборца»). История Тамары Ивановны, «изначально ориентированная на судьбу Настё-ны (мотивы соблазнения, испытания, одиночества, креста), разрешается не традиционным "уходом", но "отмщением"» (выстрелом в обидчика) (с. 89). По убеждению писателя, теперь женщина «вынуждена брать на себя мужские функции, возделывать и защищать родную землю. Поэтому-то в центре итоговой повести. женщина / богатырка, к могучим ногам которой припадают растерянные мужчины / трикстеры» (с. 92). Образ Храма, венчающий сюжет, - «условность, знак личного духовного противостояния» мастера, адресованный будущей Руси (с. 93).
А.О. Задорина (СФУ) в главе «Персонажная структура в романе Л.М. Леонова "Пирамида" в свете отношений "Бог - чело-
век"» отмечает, что вопрос о типологии героев трилогии (1994) получил обоснование в работах А. А. Дырдина, Л.П. Якимовой, Т.М. Вахитовой и др. Со своей стороны, автор полагает актуальным «уточнение существующей классификации введением принципа взаимодействия трансцендентального и эмпирического» исходя из степени проявления в герое каждого из этих начал (с. 27). Предлагаемая типология соотносится с ключевыми религиозно-философскими мотивами романа: отчаяние, чудо, дар, искушение, выбор пути. Так, по принципу проявленности мотивов отчаяния, чуда и дара в персонажной структуре романа выстраивается следующая типология: герои мистические (чудотворящие: Дымков, Шатаницкий), проникновенные (свидетельствующие о существовании идеального: о. Матвей, Дуня Лоскутова), профанные (бездарные, не знающие чудес), скептики. Отношения между ними формируют архитектонику романа-наваждения, а главная сюжетная линия (поиск таинственного клада) символизирует поиск божественного знания. Сюжетные мотивы во взаимодействии создают аллегорическую конструкцию, включающую выбор пути, коллизию искусителя и жертвы, переходы от отчаяния к бунту, переживание дара и чуда. В разработке мотивов писатель «значительно отходит от их ортодоксально-православной интерпретации, поскольку ключевым вопросом в судьбе героя остается вопрос познания» (с. 35). Форма разработки мотивов позволяет рассуждать о личностных качествах персонажей, выделяя среди них цельных (Никанор), смятенных (Дымков), деформированных (Юлия Бам-балски). Здесь наибольшее значение получает духовная цельность. При этом в единый семантический комплекс смыкаются мотивы избранничества и духовного испытания, иллюстрируя с разных сторон отношения в системе «Бог - Человек» (с. 40).
В главе «Рецепция стихотворения А. Блока в рассказе В. Пелевина "Хрустальный мир" [1991]» Т.Н. Маркова (Челябинский гос. пед ун-т) приходит к выводу, что поэт-символист в своем творчестве преодолевал путь «от мистики к социальности», а писатель-постмодернист шел «от социальности в направлении крайнего солипсизма» (с. 156).
Вопрос о специфике усвоения традиций и формирования литературного канона стал главным объектом внимания А.И. Разува-ловой - «К проблеме традиционалистской рецепции классики в
"долгие 1970-е"». Автор привлекает к своим рассуждениям ссылки на критиков - Я. Асмана, Б. Дубина, И. Золотусского, В. Кожинова, А. Ланщикова, М. Лобанова, Ю. Лощица, Ю. Селезнёва, С. Сема-нова, В. Чалмаева и др. Исходя из социоисторического понимания «70-х» как отказа от насаждения коммунистической идеологии и поиска синтеза с «достижениями минувших эпох», А.И. Разувалова отмечает, что последние стали расцениваться как универсальный язык: «.не столько мы интерпретируем классику. сколько классика интерпретирует нас», - так выразился в 1977 г. один из участников дискуссии1. Направленность проекта актуализации культуры прошлого проявилась в постоянных дебатах его представителей с научно-структуралистской средой, методология которой трактовалась как релятивистская и шла вразрез с неоконсерватизмом. За критикой формализма и структурализма следовало порицание интерпретации вообще - как безразличной к статусам и канонам. Важным аспектом полемики явилась проблема героя; на его роль консервативная критика выбрала обладателя «национальных» качеств, из которых ключевым стала антибуржуазность. Таким образом, обобщает А.И. Разувалова, классика подверстывалась под актуальную повестку дня, выдвигаемую консервативным лагерем. При этом не освященные авторитетом канона, «не генерализуемые» культурные и социальные практики объявлялись вторичными; канон начинал работать «на снижение вариативности и блокаду новаций» (с. 202).
В главе Ю.А. Говорухиной (СФУ) «История критики как смена тексто(смысло)порождающих моделей» освещаются коммуникативные аспекты литературно-критической деятельности в ее историческом измерении. Анализируя дебаты реальной и эстетической критики XIX в., автор отмечает присутствие в каждом из противоборствующих лагерей «истинного» ценностного критерия -будь то «действительность» или «художественность». Обе модели автор усматривает и в литературной критике конца XX - начала XXI в. При этом на первый план выдвигается связь между крити-
1 Палиевский П.В. Классика и мы // Москва. - М., 1990. - № 1. - С. 184.
ком и автором при максимуме свободы первого в отношении трактовки второго1.
Е.Е. Приказчикова (УрФУ) в главе «Модификация советских военных мемуаров в российском литературном сознании 19902000-х годов» анализирует тексты ветеранов Великой Отечественной войны; их специфика определяется пограничным положением между собственно литературой и опытом создания «личной» истории. Автор систематизирует военные мемуары; отмечены тенденции к примирению враждовавших сторон, к утверждению идеи возрождения национального величия России (с. 107).
Язык периодической печати, а также современное состояние массовой коммуникации рассматриваются в главах Е.А. Кудрявцевой (СФУ) «Речевые предпочтения в современных печатных СМИ: Некоторые наблюдения» и А.Н. Сперанской (СФУ) «Тенденции в формировании языка газетного заголовка (на примере регионального издания)». Авторы обращают внимание на теоретические и практические аспекты данной проблемы.
Завершают издание «Сведения об авторах», содержащие адреса их электронной почты.
А.А. Ревякина
2013.03.015. РОССИЯ И СЛАВЯНСКИЙ МИР В ТВОРЧЕСКОМ НАСЛЕДИИ Ф.И. ТЮТЧЕВА / Сост., ред. Аношкина ВН. - М.: Пашков дом, 2011. - 592 с.
Авторы коллективной монографии исследуют философско-религиозные, историософские, социально-исторические воззрения Ф.И. Тютчева, отраженные в его поэзии, публицистике и эпистолярном наследии.
В двух первых частях книги («Творчество Ф.И. Тютчева 1810-х - начала 1840-х годов» и «Творчество Ф.И. Тютчева 1840-х -начала 1870-х годов») рассматриваются в широком историко-культурном контексте отношение поэта к православию, идейные
1 См. об этом: Говорухина Ю.А. Русская литературная критика на рубеже ХХ-ХХ1 вв. - Красноярск, 2012. - 359 с. - Реферат: Социальные и гуманитарные науки. Отечественная и зарубежная литература. Сер. 7, Литературоведение: РЖ / РАН. ИНИОН. - М., 2013. - № 2. - 2013.02.007. - (Автор - А.А. Ревякина).
