CC BY
102
тока, органично переплавив европейскую и славянскую мифопо-этические стихии. При этом писатель размышлял о непреходящих, всечеловеческих христианских ценностях и заветах, выражая свое особое, русско-национальное их восприятие, освещенное многовековой философско-богословской и культурно-литературной традицией. Этот аспект раскрывается в четвертой части монографии «Синтез русской и западноевропейской мифологических традиций в демонологии романа М.А. Булгакова "Мастер и Маргарита"».
В Заключении автор приходит к выводу о правомерности выявления в романе М.А. Булгакова русского национального контекста, осмысление которого позволяет по-новому взглянуть на творчество писателя, вносит важные нюансы в понимание своеобразия его этико-эстетической концепции.
Н.Н. Комлик (Елец)
2010.03.013. КОВТУН Н.В. «ДЕРЕВЕНСКАЯ ПРОЗА» В ЗЕРКАЛЕ УТОПИИ. - Новосибирск: Изд-во СО РАН, 2009. - 494 с.
В центре исследования доктора филол. наук Н.В. Ковтун (проф. Института филологии и языковой коммуникации Сибирского федерального университета) - «процесс сотворения сознанием позитивной, "счастливой" утопии наперекор несовершенному настоящему... Утопический текст моделирует лучшую реальность вопреки... существующей, выступает своеобразным зеркалом, отражающим пороки действительности. Путь, прочерченный художником, напоминает лабиринт, в конце которого мерцает образ лучшего будущего или золотого века прошлого; движение по лабиринту определено и "снабжено указателями; и как бы мы ни пытались сбежать, мы всегда будем снова и снова возвращаться туда же"1 - такова семиотическая природа утопии» (с. 4-5), -обобщает автор. Современные исследователи относят утопию к сквозным, базовым понятиям, «характерным для всех эпох, позво-
1 Петруччани А. Вымысел и поучение // Утопия и утопическое мышление: Антология зарубежной литературы / Пер. с разл. яз. - М., 1991. - С. 112.
ляющим увидеть связь времен, преемственность идей»1. Н.В. Ковтун рассматривает утопию «как метажанр, "третичный жанр", по терминологии М.М. Бахтина, в который встраивается любой "вторичный": утопический роман, повесть, рассказ...» (с. 5).
В главе «Европейская "Нигдейя" и русская "Тутопия"» автор отмечает, что оформилась русская литературная утопия в пределах идеологии и мифологии Просвещения: «Основополагающие идеи и символы этого времени не просто восприняты интеллектуальными проектами переделки мира Х1Х-ХХ вв., но органично вошли в их плоть и кровь, стали архетипичными с точки зрения структуры ме-тажанра» (с. 116). С позиций выдвигаемого идеала и приемов его художественного воплощения в отечественной словесности могут быть выделены различные утопии: масонская (А.П. Сумароков, М.М. Херасков, М.М. Щербатов, В.А. Левшин), декабристская (В. К Кюхельбекер, А.Ф. Вельман, А.Д. Улыбышев), просветительская (А.С. Пушкин, Ф.В. Булгарин), научно-технократическая (В.Ф. Одоевский), социалистическая (А.И. Герцен, Н.П. Огарёв, народники, Н.Г. Чернышевский), религиозно-нравственная (Н.В. Гоголь, Ф.М. Достоевский, Л.Н. Толстой), креативно-теургическая, или «модернистская» (Н.Ф. Фёдоров, К.Э. Циолковский, Д.С. Мережковский, А. А. Богданов), куда примыкает утопия «религиозного синтеза», воссозданная творчеством художников Серебряного века. «Богоискательство» и «богостроительство» этого периода русской культуры «свидетельствует об утрате цельного мировоззрения, что стало одной из причин будущей победы "прометеевской" утопии большевиков», видящей свою цель «в решительной и радикальной перестройке мира, в создании "всемирного города" любой ценой. Ее специфика. не может быть понята вне ретроспективного анализа утопической традиции XVIII - начала XX в.» (с. 118).
Приоритетность нравственных критериев в русской утопии исследователи объясняют спецификой отечественной литературы: хотя «прямых утопий» в ней «наблюдается очень мало, она вся пронизана утопией»2. Отечественный «панутопизм» - результат
1 Артемьева Т. От славного прошлого к светлому будущему: Философия
истории и утопия в России эпохи Просвещения. - СПб., 2005. - С. 480.
2
Чернышева Т. А. Русская утопия // Сибирь. - Иркутск, 1990. - № 6. -С. 126. См. об этом: Гройс Б. Утопия и обмен. Стиль Сталин. О Новом. - М., 1993. -
распространения и утверждения «утопических ценностей» (прежде всего - «утопической совести»)1 вне рамок утопии как литературного метажанра (с. 50). Таким образом, продолжает Н.В. Ковтун, если в классической европейской «Нигдейе» соблюдение морали «обеспечивалось незыблемостью закона, юридической нормы», то в русской «Тутопии» акценты прямо противоположны: залогом процветания страны яляется духовно-нравственное совершенство личности, а не государственные указы - формальные, необязательные. В итоге, если «европейские утопии, озабоченные улучшением государственной структуры, шли в ногу с развитием цивилизации», то «русские проекты, сосредоточенные на совершенствовании личности, стремились прогресс остановить» (с. 50).
Вплоть до социалистов, Н.Г. Чернышевского («Что делать?») и др. национальная утопическая традиция культивировала нравственное перевоспитание личности, тяготела к утопии «бегства» (спасения личности от жестокой действительности). После «четвертого сна Веры Павловны» на первый план выдвигается проблема радикальной перестройки мира и природного естества человека, а вместе с этим - утопия «реконструкции» (по терминологии Л. Мумфорда, автора «Истории утопий»2) (с. 117).
В главе «Советская ортодоксальная литература в дискурсе утопии» дан анализ классики соцреализма как единой утопии3. Автор обращается к произведениям М. Горького, А. Фадеева, Д. Фурманова, А. Серафимовича, Ф. Гладкова, А. Толстого, Н. Островского, Л. Леонова, М. Шолохова, Б. Полевого, Вс. Кочетова,
A. Рыбакова, Г. Николаевой, В. Кожевникова и др. В качестве источника утопичности в сердцевине революционной идеологии
B.Н. Ковтун видит гностицизм. Вслед за немецким философом
С. 6-108; Есаулов И. А. Тоталитарность и соборность: Два лика русской культуры // Вопр. лит. - М., 1992. - № 1. - С. 158-159.
1 Грачиотти С. Функция утопии в русской литературе второй половины XVIII в. // Славянские культуры и мировой культурный процесс: Материалы Ме-ждунар. науч. конф. ЮНЕСКО. - Минск, 1985. - С. 151.
2 См.: Mumford L. The story of utopies. - N.Y., 1992. - P. 15.
3 Одним из первых рассмотрение советской литературы в этом русле предпринял А. Д. Синявский, выступивший под псевдонимом: Терц А. Что такое социалистический реализм // Лит. обозрение. - М., 1989. - № 8.
Э. Фегелином автор монографии трактует гностицизм «в метаисто-рическом аспекте, полагая, что любое течение, актуализирующее мироотрицающий пафос, стремящееся построить совершенное бытие усилиями Человека (посвященного, "знающего"), может рассматриваться как проявление гностицизма»1 (с. 123). По мнению исследовательницы, «гностико-мистические принципы» советской литературы восходят к предшествующей утопической традиции, к творчеству модернистов2. Однако следует уточнить: предпринятая модернистами начала ХХ в. «реабилитация Зла», демонической темы, упрощается в культуре ортодоксального соцреализма (с. 205).
В.Н. Ковтун анализирует хронотоп соцреалистической культуры, оформившийся в рамках гностико-утопического дискурса и «утопического героя». Повествование в большинстве текстов содержит два изобразительных пласта - идеальный (утопический) и реальный (исторический); граница между ними остается принципиально открытой. Реальность, сопротивляющуюся революционной воле, признают «ошибочной» и приносят в жертву непознаваемому Абсолюту - коммунизму, который в литературе описывается апофатически или по умолчанию (мистические образы сказочной страны Даир, Голубых городов, Океана). Идеи, образы мистического «зова» («божества»-партии), «знания», «плеромы», «искры» занимают место христианской символики, участвуют в ее переосмыслении (с. 165-166).
Итак, в литературе 20-х - начала 30-х годов утверждается креативно-теургическая, гностическая (с культом мазохистского страдания, трудовой аскезы) утопия о пролетариате-демиурге. Атрибуты демиурга переходят от художника-диктатора к политическому вождю. Мистико-утопические темы и образы пронизывают комплиментарную по отношению к власти литературу (мотивы гармонизации хаоса, «светлого будущего», пророчества, теургического «мы»), оформляются утопические модели завода, армии, клуба, спортивной арены, дома-коммуны, открытых во «внешний» мир. Революционная стихия противопоставляется узости, ограни-
1 См.: Voegelin E. Science, politics and gnosticism / Transl. by Fitzpatrick W.Y. -
Chicago, 1968. - P. 36-88.
2
См.: Слободнюк С. Л. Русская литература начала ХХ в. и традиции древнего гностицизма. - СПб.; Магнитогорск, 1994.
ченности традиционного дома-души. Мистический порыв героя за грань реальности становится основным двигателем сюжета (с. 169).
К 30-м годам утопическая традиция существенно корректируется. Диктат, государственный контроль сакрализованы как условия достижения «светлого будущего». Утопия смыкается с идеологией. Параллельно официальной утопии государства в литературе середины 30-х оформляется утопия «роевой семейственности» (А. Гольдштейн1), «коммунального рая» - сниженный вариант идеализированного в 20-е годы дома-коммуны (с. 156). Во второй половине 30-х годов окончательно оформляется утопическая модель советского общества, традиционно соотносимая с пирамидой. Основу пирамиды образует «социалистический народ», а на вершине - Вождь, наделенный сакральными полномочиями Всевышнего (с. 171).
Актуализация гностических идей и образов происходит в культуре 40-х годов, пронизанной предчувствием войны. Ведущими становятся мотивы жертвы, крайнего аскетизма, вплоть до ми-роотрицания. Долг перед утопическим государством, смерть во имя его превращаются в единственный смысл жизни. К концу 40-х утопия утрачивает важнейшие родовые черты: мировой масштаб, «всеохватность», универсализм. Великая Отечественная война актуализирует принципы замкнутости, избранности Советского государства, проявляющиеся в ситуации жесткой конфронтации Советского Союза с «остальным миром». К 50-м годам «соцреали-стическая утопия лишается признака креативности». Канон вступает в фазу самопародии, повторения известных «истин», стремительно десемантизирующихся в условиях разоблачения культа личности и последовавшей за ним «оттепели» (с. 161).
В 50-70-е годы происходит оформление утопии «мерцающего соцреализма», отмеченной неотвратимой десакрализацией «утопических ценностей» (с. 180). Агонизирующий канон становится более строгим, агрессивным. Утопия утрачивает необходимую тотальность. В советской литературе появляются невозможные ранее темы (плена, гибели русской деревни) и герои (кающийся комму-
1 Гольдштейн А. Расставание с нарциссом: Опыты поминальной риторики. -М., 1997. - С. 154-156.
нист, коммунист-приспособленец и т.п.). Сам термин «соцреализм» либо расширяется до утраты всякой определенности, либо признается востребованным в качестве обозначения лишь одного, но далеко не единственного метода советской литературы1. «Подобная аморфность границ выдает обреченность утопии соцреализма» (с. 181).
Процесс профанации канона, однако, не отменяет его власть. Автор монографии прослеживает динамику изменения традиционных утопических моделей и героев. «Разочарование в предпринятом коммунистами путешествии за Синей птицей не принесло освобождения от власти прекрасной "Нигдейи". Блаженный остров стали искать в другом направлении: паломники утопии устремились из мистического будущего в обетованное прошлое» (с. 206). Возрождение традиционных ценностей рассматривается как вариант исхода, что и отразила «деревенская проза»2.
В главе «Побег из будущего: Утопические мотивы в прозе традиционалистов» В.Н. Ковтун характеризует различные типы утопизма, свойственного традиции «деревенской прозы». Представители «неоязыческого» утопизма (от И. Бунина, Н. Клюева, С. Есенина, М. Пришвина до В. Солоухина, В. Белова, В. Распутина) сакрализуют в своем творчестве древнейшие образы рода, законы исконной, естественной близости людей. «В центре циклической модели утопии - экологическая норма, убежденность в спасительности возвращения к традициям аграрной культуры». Упования на оформившуюся в древности теорию циклизма «сочетаются здесь с христианской проповедью духовного самосовершенствования личности (общества) как пути к "новой России", с попытками контаминации прометеевской утопии большевизма и доктрин Православия (на основе общих черт аскезы, жертвенности, превращенной общинности)» (с. 214). «Христианскую ветвь традиционализма (от И. Шмелёва, Б. Зайцева и до позднего А. Солженицына) определяет вера в пророческую суть Октябрьской революции, ниспосланной Святой Руси в испытание, после чего и ожидается "чудесное" преображение "мученицы"» (с. 215).
1 См.: Реализм и его соотношение с другими творческими методами: Сб.
ст. - М., 1962.
2
См.: Партэ К. Русская деревенская проза: Светлое прошлое / Пер. с англ. -Томск, 2004.
Для писателей-«апокалиптиков» (поздний В. Астафьев, В. Распутин в «Прощании с Матёрой» и «Пожаре», в произведениях конца 1990-х - начала 2000-х годов) свершившийся грех против веры неминуемо оборачивается всеобщим распадом, «концом света». «Перед неотвратимостью неизбежного писатели пытались сохранить еще видимые, живые черты идеала, уходящего в небытие. Именно в этом чувстве обреченности кроется причина особого трагизма мироощущения авторов. Борьба с прогрессом, с его разлагающим воздействием. обретает черты священного похода против Зла-Дракона (А. Солженицын). Очевидность поражения только подчеркивает нравственную высоту поступка, что соответствует древнерусской традиции духовности. Тяжесть утраты крестьянской Атлантиды усиливает отсутствие прочных связей в развитии исторических эпох» (с. 216). Традиционалисты наследуют кредо православного космизма: материя понимается ими как изначально присущая духу, что отвергается свойственной соцреализму трактовкой природы как мертвого объекта, как ограничителя человеческого могущества.
Настаивая на тех же требованиях самоограничения, аскезы, «деревенщики»-неоевразийцы предлагают свой вариант «Туто-пии»1. «Замечание А. Эткинда о специфике русской утопии ХХ в. как "тутопии" (ибо действие происходит в России) сохраняет актуальность для национального утопического дискурса в целом» (с. 48). В интерпретации Н.В. Ковтун «неоевразийцы» (А. Твардовский, Е. Дорош, Ф. Абрамов, Б. Можаев) считают необходимым «сохранить целостность российской государственности - империю, нерушимость ее границ, скорректировав эти ценности народным опытом» (с. 218). Образ Священной Русской Земли - центральный. Идеалом «неоевразийцев» предстает утопическое государство -единый организм, где каждый сращен с каждым и матушкой-землей на основе «религии» социального равенства, профанирующей идею евангельской правды. Утопической моделью гармоничного общества выступает колхоз, сакрализованный «Поднятой целиной» М. Шолохова. Последний оплот внутреннего единства -
1 Эткинд А. Толкование путешествий: Россия и Америка в травелогах и интертекстах. - М., 2001. - С. 411-415.
лирика А. Твардовского конца 30-х, «Дом» Ф. Абрамова, творчество Распутина. Страдания, лишения, через которые прошли большевики, приравниваются по значимости к традиционной жертве в православии, после чего и ожидается восстановление пути к истине. Литература в этих условиях функционально сближается с церковью (В. Астафьев), сравнивается с кафедрой («Мой манифест» В. Распутина), художник уподобляется пророку, моделирующему переход в мир традиции. Откровение истины дано на языке тайны: сказки, легенды, мифа.
Оригинальность картины мира, воссозданной в творчестве «деревенщиков», заключается в том, что апокалипсическая картина настоящего сочетается здесь с утопическим миром «живого прошлого». Принцип контраста, излюбленный «деревенщиками», позволяет подчеркнуть предельную высоту минувшего и сиюминутность, суетность настоящего. «Обращение к проблеме социального моделирования, к слову как пророчеству накладывает на художника особую ответственность: жизнь писателя-пророка и творимая им утопия образуют некое нерасторжимое единство, миф» (с. 246). Положительными героями авторов-традиционалистов становятся старики, юродивые (старообрядцы), сохранившие святую память о «древней» Руси, ее легенды, предания, обычаи. «Сам образ Руси-праведницы - Души мира - аллегорически воплощается в женских персонажах: Матрёна у А. Солженицына, Евдокия-великомученица, Лиза Пряслина у Ф. Абрамова, старухи у В. Распутина, бабушка у В. Астатфьева, старица Таисия в "Скитальцах" В. Личутина» (с. 247). По убеждению В. Распутина, «в основании нашей нации лежат женские начала», «Россия издревле верила в себя, как в Дом Богородицы»1. В специальном подразделе автор дает анализ рассказа А. Солженицына «Матрёнин двор» как «неославянофильской» утопии (с. 261). Подчеркивается, что «непримиримость художника к тоталитарному государству сродни бунту Аввакума» (с. 279).
В главе «Образ земли обетованной в художественном сознании В. Распутина» рассматриваются произведения 60-х годов, опубликованные в сборниках рассказов и очерков «Костровые но-
1 Распутин В. Cherchez la femme // Наш современник. - М., 1990. - № 3. -
С. 171.
вых городов», «Край возле самого неба», - они близки утопическому пафосу раннего А. Платонова. В последующих текстах («Последний срок», «Живи и помни», «Прощание с Матёрой», произведения конца 80-90-х годов) при усилении трагического начала акцент смещается с изображения патриархальной утопии на описание «разрушенного» Дома-Мира-Храма. В повести «Деньги для Марии» намечена главная тема всего творчества писателя - тема путешествия к «земле обетованной» - Древней Руси, воплощенной в легендах о Китеже, Беловодье. Идеальное пространство проецируется на образы острова Матёра, деревни Егоровка, Сырники, подсвеченные авторитетом старообрядческих общин. Исконная, крестьянская (как христианская) Русь оказывается в плену сатаны-прогресса-Запада, каждое поселение как модель мира имеет инфернального двойника: Китеж - Атамановка; Матёра - остров Буян, куда переселяются души умерших; Егоровка / Сосновка - Содом и Гоморра. Архитектоника утопического пространства соответствует принципам иконографии: центр символизирует образ Руси-Богородицы-Софии, воплощаемый в женских образах (Душа-Мария, Анна, Настёна, Алёна), сакральный характер которых отмечен их именами; в облике героинь контаминируют «со-фийные» признаки с чертами юродства.
Преодоление глобальной утопии о «крестьянском рае» на земле в творчестве Распутина обозначено повестью «Пожар» - о «погибели Земли Русской», о последнем крае, к которому подошел современный человек (с. 343). Здесь все прежние сакральные образы профанируются и травестируются. Идеал «софийности» проецируется на андрогинный образ «архаровца» с женским именем Соня (с. 352). «Грешный» мир в поэтике Распутина получает характеристики «вывернутого», «шутовского», «варварского» пространства, воплощенного через утопические модели соцреализма: цирк, казарма, городской дом-«муравейник». Публицистический стиль описания идеального поселка Сырники («Пожар») сближает его с образом «светлого будущего», заявленного соцреализмом, свидетельствуя о сомнении автора в осуществимости утопии. Идеал «земли обетованной» ничего не меняет в реальном мире, напротив, главному герою отъезд в Сырники представляется детской мечтой. Утопия трансформируется в антиутопию, принципиально меняется художественная картина мира: «"Хата с краю" с окнами
на две стороны превратилась в центр». В этом хаотичном, утратившем всякие ориентиры и саму реальность мире комфортно себя чувствуют не Бог, не Дьявол (модернистские утопии) и не Герой (утопия соцреализма), но мелкие бесы, люди-«мошки», лишенные лица, веры и дома (с. 355).
Обращение соцреалистов и традиционалистов к одним и тем же мотивам, образам, архетипам и принципиальный антагонизм в их решении подчеркивают утопическую природу выдвигаемых ими проектов переделки мира. Произведения В. Распутина 90-х годов зафиксировали обреченность и той, и другой глобальной утопии. Вера в Русь-Китеж закрепляется писателем в «Манифесте», и пророк, очевидно, расходится здесь с художником. «Двойственность» позиции автора, как и его героев-праведников, выдает в нем человека «перекрестка», лишенного спасительной сени утопии, но не желающего принять историю как факт. Этот переход из пространства утопии в бесконечность истории и появление в современной прозе маргинального героя отразил в своем творчестве В. Шукшин. Его произведения стали связующим звеном между традиционалистской прозой и литературой постмодернизма (с. 419).
В заключительной главе «За воротами Китежа: Трансформация утопии в литературе второй половины ХХ в.» представлен обзор творчества позднего В. Астафьева, Л. Петрушевской, В. Мака-нина, Т. Толстой, В. Сорокина. Современные тенденции развития культуры не оставляют надежд на возрождение России как крестьянского государства. Того «светлого будущего», к которому прямо противоположными путями шли отечественные прогрессисты и традиционалисты, не стало. Россия, лишенная покровительства утопии, оказалась выброшенной на перекресток реальной истории; в этом положении «юрода под забором» и живописала ее литература постмодернизма.
Проза конца 1980-х - начала 2000-х годов, обратившаяся к утопическим темам, «образует некий метатекст; его отличительные особенности - свобода от идеологии, смещение интереса в сторону чистой эстетики, формотворчества. Новые смыслы обретаются не через апелляцию к прежней истории, органической философии (традиционалисты) или построение мистического образа будущего (авангард, соцреализм), а в движении самого письма. Процесс порождения текстом текста разворачивается в своеобразной полемике
с концепцией "конца света": книги В. Маканина, Т. Толстой, В. Сорокина. Письмо предполагает разнообразие сюжетных ходов, авторских решений, фантастических миров, ни один из которых не может быть признан окончательным. Относительная устойчивость художественной вселенной тогда заключена в устойчивости ее элементарной частицы - буквы» (с. 480).
Герой постутопической прозы, лишенный покровительства слова, традиции, национальных мифологем, гармонизирующих мир, оказывается одинок, нелеп, беззащитен, но факт его выживания в железных объятиях государства по-своему замечателен. «Если патриархальная и прогрессистская утопии настаивают на планах преобразования мира и человека всерьез, то постутопическая литература пронизана иронией», - отмечает В.Н. Ковтун. Писатель из теурга новой совершенной действительности превращается в наблюдателя, едва успевающего фиксировать события, но не настаивающего ни на достоверности собственного рассказа, ни на присутствии в нем смысла. «Остраненное отношение художника к создаваемой картине мироздания совпадает с иронической позицией героя: юрода, шута, для которых смех - способ самозащиты, самовыражения в абсурдном бытии» (с. 480).
Если писатели-традиционалисты уповают на спасительность крестьянской общины, а прогрессисты - могучей державы, «железной гармонии», то в прозе конца ХХ столетия все притязания на переустройство мира сняты. «За маской просвещенного государства проступает крысиная морда», как в романе «Кысь» Т. Толстой и в рассказе «Носитель культуры» Вяч. Рыбакова. Мудрость правителей олицетворена хозкомандой, уничтожающей на своем пути все живое («Новые Робинзоны. Хроника конца ХХ в.» Л. Петру-шевской). «Мистический образ Левиафана маркируют черты балаганчика, западни. Новый "дивный мир" не вмещает в себя человека, его обитатели - мумии, звери, мутанты. Власть проигрывает свой бой за человека, от государства улетают... углубляются в "лазы", тоннели, лабиринты. Уход во внутренний мир, в бессознательное еще не гарантирует спасения, но намечает возможность иной перспективы, никак не связанной с состоянием общества и государства ("Лаз" В. Маканина)» (с. 480). Власть, всегда рассчитывающая на человеческую способность обживать утопические миры,
достраивать в воображении то, что отсутствует в реальности, оказывается банкротом1.
«Показав опасность и одновременно заразительность "побега" в утопию, авторы конца ХХ столетия остранили, травестирова-ли известные мотивы, темы, образы, вольно или невольно освободив пространство под здание новой мечты. Чем очевиднее в современной прозе мотивы конца, страха, исчезновения мира, тем динамичнее сюжетное действие, активнее персонажи (лихорадочная работа "Робинзонов" по обустройству собственного убежища в рассказе Л. Петрушевской, погоня героя за прежними книгами в романе Т. Толстой, вечный поиск и бой во имя "ледяного" совершенства в "Голубом сале" В. Сорокина)» (с. 481). Воссозданный таким образом «веселый апокалипсис» обрастает разнообразными утонченными метафорами, аллюзиями на произведения классиков, что усиливает ощущение неизбывного абсурда национального бытия, неистребимости веры человека в «нарисованный рай» и одновременно свидетельствует о преемственности на уровне текстов культуры. «Постутопические тексты демонстрируют цену, какой утверждается утопический идеал в реальности. Проекты прогрессистов и традиционалистов, увиденные сторонним взглядом, сближаются» (с. 482).
В постутопической литературе начинается поиск возможных контактов «маленького», обычного человека с изменчивой, «низкой», трагической и одновременно комической реальностью, перспектива «диалога» не обещает истины и счастья, но явлена как «необходимый процесс взросления», в неизбежности которого и состоит «справедливость», заключает автор монографии.
А.А. Ревякина
1 См.: Воробьёва А.Н. Русская антиутопия ХХ в. в ближних и дальних контекстах. - Самара, 2006. - С. 202-210.
