CC BY
12
2012.04.020. ДЖАНИКО М. СТРАСТЬ, ВЕДУЩАЯ К ДОБРУ? ПОИСК И НЕВОЗМОЖНОСТЬ УДОВОЛЬСТВИЯ В ЕВРОПЕЙСКОМ СЕНТИМЕНТАЛИСТСКОМ РОМАНЕ: ОТ «КЛАРИССЫ» РИЧАРДСОНА ДО «ВЕРТЕРА» ГЁТЕ, (17471774).
GIANICO M. Une passion qui tend au bien? Recherche et impossibilité du plaisir dans le roman sentimental européen, de Clarissa de Richardson à Werther de Goethe, (1747-1774) // Malice [Revue électronique]. -Aix-Marselle: CIELAM, 2012. - N 1: Les représentations du plaisir de la Renaissance aux Lumières. - Mode of access: http://ufr-lacs.univ-provence.fr/cielam/node/309
Марилина Джанико - докторантка Болонского университета, специалист по литературе XVIII в. В статье, опубликованной в новом электронном журнале Междисциплинарного центра по изучению литературы (при университете Экс-Марсель), она обращается к вопросу о трактовке счастья в эпоху Просвещения. Если Р. Мози в классическом историко-философском труде «Идея счастья во французской литературе и мысли XVIII в.»1 полагал, что моралистическая философия того периода радела о нравственности, а роман - о наслаждении, то М. Джанико считает неверным деление литературных текстов и мысли века на две противоположные части.
Автор полагает, что репрезентация удовольствия в эпоху Просвещения демонстрирует более неоднозначную связь с аристотелевской концепцией, выраженной в «Никомаховой этике», где удовольствие есть добро. По Аристотелю, удовольствие является тем чувством, «к которому стремятся все, ибо все хотят жить», которое делает человека счастливым, и сама природа ведет его к удовольствию. М. Джанико рассматривает три романа XVIII в. - «Клариссу» Ричардсона (1747-1748), «Новую Элоизу» Руссо (1761) и «Вертера» Гёте (1774) - как три этапа сложного и разнообразного диалога с аристотелевской моделью удовольствия.
В «Клариссе», описывая в письме к другу Белфорду свой идеал приятной жизни, либертен Лавлейс противопоставляет его буржуазному идеалу семейного согласия. Удовольствие предпола-
1 Mauzi R. L'idée du bonheur dans la littérature et la pensée française au XVIII siècle. - P.: Albin Michel, 1994.
гает постоянное движение, состояние души, противоположное покою, душевному миру, неподвижности. Тем самым Лавлейс выражает вкус своего века к разнообразию, изменениям. Поскольку любовная страсть не должна иссякнуть, ее нужно оживлять своего рода «постоянным непостоянством», а бесконечные сомнения в неизменности любви делают удовольствие интенсивнее, ярче, любовная страсть - это буря, а не семейная идиллия. Кажется, что такое понимание совершенно разрушает аристотелевскую концепцию удовольствия. Действительно, выражая кредо либертинажа, Лавлейс противоречит положениям «Никомаховой этики» и является воплощением злонамеренности и распущенности. Однако похитив и изнасиловав Клариссу, герой неожиданно констатирует собственную неудовлетворенность, полное отсутствие удовольствия, поиск наслаждения довел его до той границы, за которой это наслаждение оказалось абсолютно невозможным. В его настроении появляется оттенок трагического страдания, он осознает, что удовольствия возможны лишь, «когда их ожидаешь или размышляешь о них», но не когда их осуществляешь.
Руссо подхватывает в «Новой Элоизе» нарративную схему «Клариссы», но при этом вкладывает в уста Юлии концепцию удовольствия, противоположную лавлейсовской. Для нее счастье любовного чувства понимается как мирное, неподвижное состояние чувств, некий стоический идеал, смешанный с пиетистскими идеями. Героиня Руссо выражает крайнюю попытку гармонизации удовольствия с идеалом невинности, описывая «нежный союз двух чистых душ» в письме-признании в любви к Сен-Пре. При этом ричардсоновский код любовной страсти переработан Руссо особым образом. С точки зрения структуры повествования Юлия оказывается в положении Лавлейса, а Сен-Пре - в ситуации Клариссы. Героиня пытается остановить любовный порыв возлюбленного, используя слова Лавлейса, но придает им иной смысл: она упрекает Сен-Пре за порывы желания, тогда как Лавлейс, напротив, упрекал Клариссу за их отсутствие. Юлия видит несчастье в том, что у Лав-лейса описывалось как счастье, - в буре чувств, сомнениях, динамике переживаний и т. п.
У Гёте характеры Вертера и Лотты в начале романа охарактеризованы как противоположные: один характер (Лотта) воплощает аристотелевскую концепцию удовольствия как добра и покоя,
другой (Вертер) - концепцию удовольствия как движения, разнообразия, беспокойства.
Лотта, поражающая Вертера своей умиротворенностью, являет собой воплощение буржуазного идеала счастья, который Вер-тер с презрением отвергает, но при этом в самой девушке он видит идеал совершенства, и именно она вызывает в нем любовную бурю. Натура Вертера - это натура человека, не знающего состояния покоя, его сердце - «маленький больной ребенок», по его собственным словам. М. Джанико обнаруживает неожиданное сходство между представлениями Вертера и Лавлейса: Вертер не доверяет своему сердцу, Лавлейс также считает свое сердце предателем. Первое письмо, написанное им Белфорду (письмо XXXI), где он рассказывает другу свою историю, как ни парадоксально, помогает лучше понять Вертера, поскольку герой Ричардсона, цитируя «Тираническую любовь» Драйдена, описывает, каким образом он обнаружил в себе роковую страсть, как понял, что его чувства состоят из крайностей. Вертер также осознает, что способен переживать лишь экстремальные состояния, порывы чувств.
Автор статьи полагает, что Гёте ближе к Ричардсону, поскольку если Руссо знакомился с «Клариссой» по переводу А.Ф. Прево, в котором некоторые письма были опущены, то Гёте знал английский текст романа. Он как будто опирался на воспоминания о душевных муках английского либертена и потому начал свое повествование с того места, где Ричардсон завершил историю Лавлейса. Роман немецкого писателя не случайно открывается признанием Вертера в своей вине: он оставил влюбленную в него девушку Леонору, и это заставило героя погрузиться в мрачные размышления о человеческой натуре, о душе и т.п.
Обращаясь к своему корреспонденту, Вильгельму, Вертер обещает исправиться, подобно тому, как Лавлейс обещал исправиться в письме к Белфорду, но оба обещания невыполнимы. Таким образом, опираясь на ричардсоновскую модель, Гёте осмысляет своего рода «призвание к несчастью», которое таится в натуре его персонажа и которое составляет предмет анализа в литературе второй половины XVIII в.
В таком контексте удовольствие в аристотелевском смысле кажется совершенно исчезнувшим, его идея - полностью поглощенной воссозданием крайнего несчастья, в котором находится
герой. Однако Вертер, как и другие руссоистские персонажи, может испытывать удовольствие в момент полного самозабвения, погруженности в созерцание природы. В то же время мирное и спокойное настроение героя не имеет в данном случае ничего общего с идеей удовольствия как состояния покоя у греческого философа, так же как со спокойствием Лотты. В «Никомаховой этике» удовольствие походит на покой, поскольку это завершенное, полное состояние, весь космос Аристотеля управляется гармонией и порядком, а все существа естественно стремятся к добру. В случае Лотты речь идет о внешнем спокойствии души, которая еще не знала разрушающего действия страсти и не искала удовольствия. А в том космосе, в котором живет Вертер, удовольствие - это форма самозабвения, его репрезентация требует аффектации.
Вкус к разнообразию удовольствий, который развивал XVIII в., точно совпадает с аристотелевским утверждением в «Никомаховой этике»: людям нравятся перемены, поскольку природа человека несовершенна. Но век Просвещения, заключает М. Джанико, острее осознает это несовершенство и пытается довести его до крайнего предела, поскольку, как удачно выразился Р. Мози, для живущих в XVIII в. «существование - это не полнота, а маета» (pas une plénitude, mais une inquétude). Удовольствие, как его понимал Аристотель в такой перспективе, - недостижимая вещь, хотя и остается пусть несбыточной, но все же мечтой.
Н.Т. Пахсарьян
ЛИТЕРАТУРА XIX в.
Русская литература
2012.04.021. РАМАЗАНОВА ГГ. «МОСКОВСКИЙ
НАБЛЮДАТЕЛЬ»: ЭСТЕТИЧЕСКАЯ ПОЗИЦИЯ И ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПУБЛИКАЦИИ. - Уфа: Башкирский гос. ун-т, 2011. - 184 с.
Кандидат филологических наук Г.Г. Рамазанова (доц. БГУ) рассматривает периодическое издание второй половины 30-х годов ХК в. «Московский наблюдатель» (1835-1839), в истории которого традиционно выделяют два периода: первый (1835-1838) определяется именами официального редактора В.П. Андросова (1803-
