CC BY
67
ставляет собой слишком легкую, как бы воздушно-фантастическую постройку» (цит. по: 93).
Александр Александрович Кизеветтер умер в Праге 9 января 1933 г.
Ю.В. Дунаева
ДРЕВНИЙ МИР
2012.04.004. БАРКЕР Г. СЕЛЬСКОХОЗЯЙСТВЕННАЯ РЕВОЛЮЦИЯ В ДОИСТОРИЧЕСКУЮ ЭПОХУ: ПОЧЕМУ ОХОТНИКИ-СОБИРАТЕЛИ СТАЛИ ЗЕМЛЕДЕЛЬЦАМИ-СКОТОВОДАМИ? BARKER G. The agricultural revolution in prehistory: Why did foragers become farmers? - Oxford etc.: Oxford univ. press, 2009. - XVI, 598 p. - Bibliogr.: p. 415-526.
Ключевые слова: присваивающие формы хозяйства; производящие формы хозяйства; сельскохозяйственная революция.
Монография профессора археологии Института археологических исследований Кембриджского университета (Великобритания) Грэма Баркера посвящена проблеме перехода от присваивающих форм хозяйства (охоты и собирательства) к производящим -земледелию и скотоводству. По своему воздействию на физический облик и образ жизни людей это, по мнению автора, была подлинная революция, во многих отношениях, возможно, самая глубокая по своим последствиям в истории человечества.
Книга состоит из краткого предисловия и десяти глав. Автор подробно останавливается на почти 200-летней истории изучения данного вопроса, от ученых спекуляций Викторианской эпохи на тему «прогрессивного развития от варварства к цивилизации» до современного теоретизирования относительно когнитивных изменений, способствовавших превращению охотников-собирателей в сельских производителей. При всей весьма значительной региональной специфике переход к обработке земли и разведению скота был глобальным процессом. Соответственно, при его изучении, пишет британский исследователь, необходим сравнительный региональный подход, основанный на анализе как археологических, так и всех прочих имеющихся данных, использовании методов ан-
тропологии, социальной археологии, археозоологии, археоботани-ки, палеоклиматологии и других научных дисциплин (с. У-У1).
В первой главе рассматривается историография проблемы возникновения производящего хозяйства. Первая половина XX столетия в науке Старого Света, изучающей первобытную историю, отмечена преобладанием теории В.Г. Чайлда о двух наиболее значимых революциях в истории человечества. Переход к производящему хозяйству он обозначил термином «неолитическая революция», которая, в свою очередь, создала предпосылки для «городской революции», формирования первых великих городских цивилизаций в Египте и Месопотамии. Важнейшим фактором трансформации формы хозяйства, по мнению Чайлда, стали климатические перемены в конце плейстоцена, когда в результате таяния европейского ледникового щита и смещения к северу основного объема дождевых осадков обширные, покрытые лугами земли ближневосточного «Плодородного полумесяца» постепенно превратились в пустынные песчаные ландшафты с изолированными оазисами. Концентрация на ограниченных пространствах людей и животных сделала неизбежным переход к более интенсивным, чем охота и собирательство, формам хозяйствования. Характер раннего полукочевого земледелия в комбинации с предполагаемым демографическим ростом способствовал, как полагал Чайлд, распространению неолитической революции вместе с движением земледельческого населения из Юго-Западной Азии на запад через всю Европу вплоть до Атлантики, на юг из долины Нила вглубь Африки и на восток до Индии (с. 13).
В 1960-е годы изучение происхождения земледелия и скотоводства стало одним из основных направлений так называемой «новой (или процессуальной) археологии». Если традиционная («культурная») археология основное внимание уделяла миграциям и диффузиям в качестве главного объяснения любых изменений, то «новая» археология рассматривала культуры как адаптивные системы. Объяснения культурных изменений она обычно искала как во внешних факторах (таких, как изменения окружающей среды или воздействие новых технологий), так и во внутренних по отношению к данному обществу обстоятельствах (давление избыточного населения, социальная дезинтеграция, элитарное соперничество и т.д.). Соответственно, идея о том, что сельское хозяйство, веро-
ятно, явилось продуктом сложных взаимосвязей между изменением окружающей среды, изменением модели поведения охотников-собирателей, изменением модели поселений (особенно ростом оседлости) и ростом населения на этапе перехода от плейстоцена к голоцену, оставалось длительное время одной из наиболее прочных теорий, созданных «новой» археологией (с. 27).
Более широкий спектр стратегий жизнеобеспечения стимулировал оседлость, которая (наряду с улучшением климатических условий) способствовала росту населения, что вскоре породило глобальный продовольственный кризис, заставивший людей интенсифицировать производство средств существования. Эта модель «демографического стресса», созданная «новой» археологией, подвела теоретический фундамент под обсуждение проблемы перехода к производящему хозяйству в Юго-Западной Азии, Мезоамерике, Восточной Азии и в других регионах. Однако уже с конца 1970-х годов она стала объектом критики со стороны представителей нового теоретического направления, получившего название «постпроцессуальной археологии». Они доказывали, что человек доисторического общества не действовал исключительно как homo economicus, всегда стремящийся оптимизировать экономические результаты. Подтверждением тому, с их точки зрения, могут служить современные охотники-собиратели и земледельцы, поведение которых также не является простой адаптацией к данным условиям среды и уровню численности населения.
В целом, заключает Г. Баркер, акцент в современных теоретических дискуссиях сместился с изучения социальных мотивов трансформации охотников-собирателей в земледельцев-скотоводов на когнитивные изменения, связанные с данной трансформацией. Доисторические охотники-собиратели, по-видимому, рассматривали себя как часть космоса вместе с животными, на которых они охотились, и растениями, которые они собирали. Превращение в земледельцев-скотоводов, как предполагается, должно было кардинально изменить их сознание от ощущения принадлежности к дикой природе к «аккультурации» ее как чего-то внешнего по отношению к ним, как того, что нужно, скорее, по возможности контролировать, чем быть его частью (с. 38).
Во второй главе рассматриваются основные черты описанных этнографами или существующих в настоящее время обществ с
присваивающей экономикой, отличительной особенностью которых, как следует из самого названия, является способ жизнеобеспечения, связанный с добычей диких животных и растений, при отсутствии каких-либо домашних видов за исключением собаки. Более современный подход переформулирует данную характеристику, подчеркивая главным образом отсутствие непосредственного контроля людей над воспроизводством используемых видов и другими аспектами экологии популяций (с. 42).
Основное внимание автор уделяет вопросу о том, в какой мере изучение обществ охотников-собирателей Нового времени позволяет судить о характере подобных доисторических обществ. Многие современные общества с присваивающей экономикой, часто используемые в археологических работах в качестве моделей для реконструкций, на самом деле практиковали также обработку земли или разведение скота, хотя и в ограниченных масштабах, другие же весьма сильно зависели от торговли с соседними земледельцами. Таким образом, отмечает Г. Баркер, крайне затруднительно использовать модели поведения охотников-собирателей современности или недавнего прошлого в теориях, которые в целом были бы пригодны для изучения первобытных обществ эпохи, предшествующей появлению земледелия. Сегодняшние охотники-собиратели являются частью того же глобального мирового сообщества, что и остальное человечество, и не могут рассматриваться как живые носители некоего доисторического образа жизни, при этом этнографические материалы остаются ценным источником, помогающим выявить вероятные его черты (с. 44).
Традиционные определения охотничье-собирательских и ранних земледельческо-скотоводческих обществ, используемые антропологами и археологами, постулируют два совершенно противоположных образа жизни, типа социальных отношений и форм идеологии. Между тем реальность была гораздо более сложной, и за столь простыми понятиями, как «охотники-собиратели» или «ранние земледельцы-скотоводы», скрывается значительное разнообразие моделей поведения, существование помимо «чистых» форм (впрочем, также весьма различных по степени мобильности/оседлости, иерархичности/эгалитарности, составу диеты, технологиям и прочим параметрам) ряда переходных типов. Учет этого разнообразия, отмечает автор, крайне важен как в плане
разработки методов, которые можно использовать для идентификации тех или иных присваивающих или производящих хозяйственных систем по археологическим материалам, так и в плане построения теоретических моделей, способных объяснить переход от одного типа хозяйства к другому (с. 72).
Третья глава представляет собой обзор источников и методов исследования. Реконструкции хозяйственных систем длительное время основывались преимущественно на интерпретации материалов раскопок стоянок и поселений. Позднее, с 1960-х годов, они были дополнены технологиями физического и химического анализа органических остатков, таких как фрагменты костей животных, зерна, пищевые отходы, кости и зубы людей, предоставляющие дополнительную информацию о характере диет. Важным направлением исследований стало изучение природного контекста, в котором раннее земледелие начало свое развитие, истории региональных изменений природно-климатических условий позднего плейстоцена и голоцена, ландшафтов отдельных локальных зон обитания первобытных сообществ. Существенный вклад в изучение процессов доместикации вносят исследования ДНК, а также лингвистические исследования и изучение образцов изобразительного искусства. Таким образом, отмечает автор, комплекс вопросов, связанных с проблемой неолитической революции, делает необходимым участие в их разрешении целого ряда социальных, гуманитарных и естественно-научных дисциплин (с. 103).
В шести следующих главах рассматриваются материалы, характеризующие специфику процесса перехода от охоты-собирательства к земледелию-скотоводству в отдельных регионах Земного шара, начиная с Юго-Западной Азии (Ближнего Востока) -общепризнанного первого «центра доместикации» (глава 4). Далее следуют главы, посвященные возникновению производящего хозяйства в Центральной и Южной Азии (глава 5), в Восточной и Юго-Восточной Азии (глава 6), в Северной и Южной Америке (глава 7), на Африканском континенте (глава 8) и в Европе (глава 9). Применительно к каждому региону анализируются данные об изменениях климата и окружающей среды, характере доступных ресурсов растений и животных и способах их использования на предполагаемой переходной фазе от одной системы хозяйства к другой.
Возникновение земледелия на Ближнем Востоке традиционно связывают с натуфийской культурой, которая всеми исследователями теперь рассматривается как местный феномен, довольно быстро сложившийся и в течение, вероятно, немногих столетий охвативший всю территорию Леванта. Радиоуглеродные даты позволяют отнести ее начало приблизительно к 13 000 г. до н.э. Очевидно также, что эволюция натуфийской культуры была длительной, а изменения, происходившие в ходе этого процесса были столь существенными, что есть основания выделять раннюю нату-фийскую и позднюю натуфийскую культуры (с. 116).
Необходимо, кроме того, иметь в виду, пишет Г. Баркер, что переход от плейстоцена к голоцену не был непрерывным движением от более холодного климата к более теплому, но сопровождался резкими температурными флуктуациями. И если ранняя натуфий-ская культура более или менее точно совпадает с относительно теплым Бёллинг-Аллередским интерстадиалом, то поздняя относится к стадиалу Младшего (Верхнего) Дриаса с его холодным и сухим климатом, что предполагает разные модели адаптации.
Химический анализ костных останков людей и археоботани-ческие материалы ряда поселений (Абу Хурейра, Мурибит и др.) говорят о том, что в период климатического оптимума (ок. 13 00011 000 гг. до н.э.) натуфийцы потребляли больше растительной пищи, чем их предшественники, оставившие памятники кебарий-ского типа. Точно так же изучение морфологических изменений сотен лезвий натуфийских жатвенных ножей свидетельствует об их систематическом использовании. Таким образом, ранние натуфий-цы, по-видимому, интенсивно занимались сбором дикорастущих злаков, и их хозяйственная система могла приближаться к тому, что можно назвать сельским хозяйством (с. 125-126).
С началом холодной стадии Младшего Дриаса (ок. 11 0009500 гг. до н.э.) население, увеличившееся в течение ранненату-фийского этапа, неожиданно столкнулось с падением продуктивности собирательства. Некоторые общины, судя по повышению частоты встречаемости микролитов, попытались улучшить свое положение за счет усиления роли охоты. Другие же, напротив, перешли к более интенсивным способам использования растений, требовавшим более высокой степени вмешательства со стороны
человека в виде некоторых мер по подготовке почвы, удалению растений-конкурентов, иногда сознательной селекции (с. 129).
С середины X тыс. до н.э. новое глобальное повышение температуры, ознаменовавшее переход к голоцену, совпало с формированием на всей территории Юго-Западной Азии неолитической культуры. На протяжении периода докерамического неолита А наблюдается увеличение площади большинства поселений - от 12 тыс. кв. м до 2-3 тыс кв. м. Размеры немногих наиболее крупных поселений достигают 2-3 га, что свидетельствует о значительном росте населения. Хотя большинство общин продолжало жить преимущественно за счет сбора урожая диких злаков, обитатели главных поселений региона помимо собирательства начали также культивировать зерновые и стручковые. Первые морфологически определенно доместицированные виды (эммер, голозерный двухрядный ячмень, горох, чечевица) зафиксированы в Иерихоне и Тель-Асваде. Впрочем, большинство образцов в морфологическом плане повсеместно относятся к дикорастущим видам (с. 134-135).
К началу периода докерамического неолита Б (ок. 8500-6500 гг. до н. э.) появляются признаки формирования комплексной системы сельского хозяйства, включающей культивирование пшеницы и ячменя в сочетании с разведением овец и коз. Первоначально вне ее оставались крупный рогатый скот и свиньи, наиболее ранние сведения о доместикации которых происходят из северной части Леванта и с юга центральной Анатолии и относятся к VII тыс. до н.э.
Комплексное сельское хозяйство явилось экономическим фундаментом бурного демографического роста и развития поселений эпохи докерамического неолита Б не только по всей Юго-Западной Азии, но и в прилегающих к ней с запада и востока районах - от Кипра и центральной Анатолии до Иранского нагорья. Размеры большинства из них составляют от 2 до 12 и более га. К числу наиболее крупных поселений с числом жителей порядка 1-2 тыс. человек относятся Тель-эс-Султан, Бейда и Айн Гезел на юге Леванта; эль Каум и Абу Хурейра - на севере; Чейюню Тепеси, Хаджилар и Чаталхююк - в Анатолии; Магзалия и Немрик - в Ираке. Принципиально новой чертой в структуре этих поселений было сооружение прочных квадратных или прямоугольных в плане жилищ, часто на каменном фундаменте со стенами из туфа или сырцового кирпича (с. 137-139).
Растущая стандартизация изделий из камня, кости и рога отмечает начало ремесленной специализации, возникновение которой стало возможным благодаря способности ряда домохозяйств производить излишки продовольствия и, следовательно, содержать людей, занятых преимущественно ремесленным трудом. Археологическим индикатором возникновения межрегионального обмена является черный вулканический обсидиан, встречающийся на поселениях Леванта и Загроса в сотнях километров от мест его добычи в восточной Турции, а также морские раковины из Средиземноморья и Красного моря. Расширение набора личных украшений может служить признаком роста социальной дифференциации в деревенских общинах.
Хотя, заключает автор, комплексное сельское хозяйство сложилось в Юго-Западной Азии в период докерамического неолита Б, вероятно, только в эпоху керамического неолита начиная со второй половины VII тыс. до н.э., оно стало основой экономики всего региона в целом. Изобретение керамической посуды существенно расширило возможности хранения, переработки и приготовления пищи. Включение же свиней и крупного рогатого скота в комплекс зерновые - стручковые - овцы - козы ознаменовало возникновение исключительно прочной евразийской сельскохозяйственной системы, которая со временем обеспечила создание колоссального продовольственного потенциала для массы людей, обитающих в весьма различных климатических условиях: от Западной Европы до Южной Азии и от Полярного круга до границы Сахары (с. 145).
В отличие от Юго-Западной Азии изучение процесса перехода к производящему хозяйству в Центральной и Южной Азии затруднено недостатком данных о характере климатических и ландшафтных изменений в этом регионе в позднем плейстоцене и в первые тысячелетия голоцена, ненадежностью датировок поселений и спорной идентификацией диких и доместицированных видов животных и растений. Тем не менее, отмечает Г. Баркер, несмотря на указанные обстоятельства (или как раз благодаря им?) среди исследователей данной проблемы существует определенный консенсус. Считается, что земледельческие навыки и доместицированные виды распространялись на территорию Центральной и Южной Азии с запада, из Юго-Западной Азии (пшеница, ячмень, чечевица, лен и др.), и с востока, с территории Китая (рис, фрукты, корнепло-
ды). При этом само их распространение объясняют земледельческой колонизацией, в частности движением носителей индоевропейских языков на восток, в долины Инда и Ганга, и дравидийских племен, прошедших в южном направлении через Декан (с. 179).
Примечательно, однако, пишет автор, что раннее сельское хозяйство в Туркменистане и Белуджистане заметно отличалось от синхронных земледельческо-скотоводческих систем докерамиче-ского неолита Б в Юго-Западной Азии, а новейшие лингвистические исследования наиболее ранних стадий развития дравидийских языков позволяют ассоциировать их носителей скорее с собирателями, чем с земледельцами и скотоводами. Теперь известно также, что обитатели долины Ганга занимались сбором дикорастущего риса по крайней мере еще в раннем голоцене. Таким образом, рис в качестве полевой культуры вполне мог быть компонентом в системе жизнеобеспечения, которая способствовала росту населения, оседлости и усложнению социальной структуры общества долины Ганга в период, соответствующий докерамическому неолиту Б на западе Азии. Следовательно, полагает британский ученый, существует большая вероятность того, что имел место ряд параллельных процессов доместикации, каждый из которых внес свой вклад в формирование евразийской системы сельского хозяйства.
В целом, отмечает Г. Баркер, у исследователей до сих пор нет понимания того, в силу каких причин охотники-собиратели Центральной Азии начали культивировать пшеницу и ячмень и разводить овец, или почему обитатели долины Ганга перешли от сбора дикого риса к его выращиванию. Очевидно лишь то, что уже нет оснований рассматривать переход к производящему хозяйству в Центральной и Южной Азии просто как следствие культурного импульса из Юго-Западной Азии и Китая или колонизации региона индоевропейскими и дравидийскими земледельческо-скотоводчес-кими племенами (с. 181).
Растительная пища систематически употреблялась охотниками-собирателями позднего плейстоцена Восточной и Юго-Восточной Азии. На севере Китая основным компонентом растительной диеты было дикое просо, на юге страны и в материковой части Юго-Восточной Азии - дикий рис; в островной Юго-Восточной Азии и Меланезии - болотное таро и саго. В течение тысячелетия после начала голоцена и изменения климатических условий, вы-
звавших значительный сдвиг вегетационных зон, ареалы распространения проса и риса существенно расширились. Археологические данные фиксируют интенсификацию сборов этих злаков, а также начало развития технологий выращивания, обработки и хранения урожая.
Примерно к 7500 г. до н.э. рис становится главным продуктом в рационе населения, обитавшего вдоль среднего и нижнего течения Янцзы, а к 6500 г. до н.э. просо начинает играть ведущую роль в питании общин долины Хуанхэ, где выращивание этой культуры сочеталось с разведением домашних животных, особенно свиней. Однако здесь, как и в долине Янцзы, повседневный рацион существенно дополняли продукты собирательства (с. 195).
В Корее, Японии и материковой Юго-Восточной Азии в течение раннего голоцена собирательство оставалось главным направлением хозяйственной деятельности населения. Нарастающую степень оседлости береговых общин стимулировал доступ к богатым морским ресурсам. К середине голоцена эта присваивающая система хозяйства была дополнена примитивным садоводством и огородничеством. Во всех трех регионах переход к интенсивному комплексному сельскому хозяйству, основой которого стали специализированные рисовые поля, обрабатываемые с помощью буйволов, был неожиданно быстрым и повсеместным. В середине II тыс. до н.э. он происходит в Корее и материковой Юго-Восточной Азии, а во второй половине I тыс. до н.э. - в Японии. Во всех случаях этот переход сопровождался возникновением сложных стратифицированных обществ, значительным ростом плотности населения, началом политической консолидации и формирования государств. Традиционная интерпретация данных событий предполагала некий внешний импульс (будь то диффузия идей или миграции нового населения). Теперь, однако, пишет автор, кажется, есть больше оснований видеть в них результат действия взаимосвязанных внутренних процессов интенсификации социально-экономического развития местного населения (с. 229).
Исследования по проблеме перехода к производящему хозяйству на территории обеих Америк показали, что охотники-собиратели крупных речных долин центра и востока Северной Америки уже около 5000 г. до н.э. были заняты разведением таких растений, как подсолнечник и тыква. С начала голоцена в тропиче-
ских районах Центральной и Южной Америки получила развитие практика лесного огородничества с выращиванием корнеплодов и клубневых, таких как аррорут, маниока, тыква, батат. Заметные различия между северо-, центрально- и южноамериканскими разновидностями маиса, казалось бы, свидетельствуют о нескольких центрах его доместикации. Однако молекулярные исследования указывают на единственное место, где могло произойти данное событие. Им, скорее всего, являются западные долины Мексики, где сегодня произрастает большинство маисоподобных диких форм. Отделение от них собственно маиса произошло около 6000 г. до н. э. Значительное разнообразие вариантов этого растения в настоящее время объясняется адаптацией к весьма несходным условиям окружающей среды, в которые оно попадало в ходе своего распространения в северном и южном направлениях.
Впрочем, как отмечает автор, ограниченное по масштабам лесное маисовое земледелие в действительности не давало больше пищи и не обеспечивало более стабильное существование, чем собирательство и охота, с помощью которых население преимущественно продолжало обеспечивать себя питанием в течение многих последующих тысячелетий. Первоначально, подобно рису в некоторых обществах Юго-Восточной Азии, маис в первую очередь ценился как индикатор статуса, возможно, потому, что использовался для приготовления пива.
В разное время в период между 3500 и 1500 гг. до н.э. в отдельных районах Центральной и Южной Америки малочисленные родовые общины, занимающиеся охотой, собирательством и земледелием в небольших объемах, объединяются в более крупные, соперничающие между собой вождества, экономической базой которых служат урожаи немногих основных продовольственных культур. Со временем маис превращается в главную продовольственную культуру формирующихся политий и иерархически устроенных обществ доколумбовой эпохи (с. 272).
В течение десятилетий, пишет Г. Баркер, начало сельского хозяйства в Африке рассматривалось в рамках теории миграций. Считалось, что земледельцы, которые уже выращивали пшеницу и ячмень и разводили овец и коз, продвинулись в Африку из Юго-Западной Азии, оказавшись первоначально, около 5000 г. до н.э., в дельте Нила. К примерно 4000 г. до н.э. они распространились на
запад, на территорию Сахары, климат которой в раннем голоцене был более влажным, чем теперь, и на юг по долине Нила, достигнув к 3000 г. до н.э. района Хартума. Затем, примерно к 2000 г. до н.э., они расселились в Сахеле, вынужденные перейти туда из-за высыхания Сахары.
В Центральной и Южной Африке первые признаки появления производящего хозяйства вместе с первой керамической посудой и изделиями из железа относятся к I тыс. н.э. и рассматриваются как следствие диффузии соответствующих технологий и навыков цивилизации долины Нила, а также миграции земледель-ческо-скотоводческого населения в южном направлении. Другой вариант миграционной теории связывал распространение производящего хозяйства с движением носителей языков протобанту, заимствовавших опыт земледелия и скотоводства у обитателей Сахары и Сахеля, в которых некоторые исследователи видели потомков населения, некогда создавшего натуфийскую и постнатуфийскую ранненеолитические культуры Леванта (с. 278-280).
Однако, как отмечает автор, результаты позднейших исследований оказались в явном противоречии с традиционным представлением о взаимосвязи появления в долине Нила производящего хозяйства с протоафро-азиатской группой земледельцев эпохи до-керамического неолита Б из Леванта. «Материальная культура египетских неолитических поселений, - пишет он, - вполне определенно указывает на то, что мы имеем дело с внутренней эволюцией системы жизнеобеспечения от охоты-собирательства к земледелию-скотоводству, истоки которой восходят к моделям присваивающего хозяйства позднего плейстоцена, а не к миграции неолитических земледельцев из Юго-Западной Азии» (с. 293). Точно так же характер появления домашних животных, земледельческих культур, керамической посуды и железных орудий в различных частях Восточной, Центральной и Южной Африки уже никак нельзя согласовать с положениями теории колонизационного движения бантуязычного населения (с. 322).
В заключительной, десятой, главе, подводя итоги региональных исследований, автор формулирует некоторые обобщающие положения. Касаясь вопроса о хронологических рамках «сельскохозяйственной революции», он считает нужным подчеркнуть тот факт, что ответ на вопрос, насколько далеко в прошлое восходит
появление сельского хозяйства, зависит в конечном счете от того, какую специфическую деятельность или виды деятельности в широком спектре потенциальных моделей поведения людей мы изберем в качестве «начала» этого сельского хозяйства. Если обратиться к современным биологическим определениям доместикации, то переход заканчивается тогда, когда конкретные виды растений и животных теряют способность выживать и воспроизводить себя в условиях дикой природы. Однако учет только этого одного признака оставляет вне поля зрения целый ряд новых моделей взаимоотношений между людьми, животными и растениями, которые возникали в процессе трансформации охотников-собирателей в земледельцев-скотоводов. В каком-то смысле сельское хозяйство имеет столь же древнюю историю, что и история homo sapiens sapiens. Очевидно, что уже с самого начала своего существования люди современного вида оставляли следы своей деятельности на окружающем ландшафте. Выжигание территории с целью увеличения растительных продовольственных ресурсов применялось 45 тыс. лет назад людьми, которые достигли Юго-Восточной Азии, и, вероятно, уже 100 тыс. лет назад - в Африке, судя по материалам Класис Ривер Маут. Верно, разумеется, что экстремальные и внезапные изменения климатических условий в позднем плейстоцене должны были сделать интенсивное растениеводство трудной и рискованной задачей, но очевидно и то, что вскоре получили развитие технологии использования растений, которые нашли применение в ряде регионов Юго-Западной Азии, Северной Африки, Восточной и Юго-Восточной Азии. Таким образом, заключает автор, на границе плейстоцена и голоцена действительно решающим фактором возникновения земледелия и скотоводства стал человеческий интеллект, приобретенный в предшествующие 40-50 тыс. лет охотниками-собирателями в большинстве регионов мира. Без этого не было бы человеческой истории, но лишь бесконечные циклы адаптаций и новых адаптаций к изменениям природной среды, которые начались несколько миллионов лет назад вместе с началом эволюции человеческого рода (с. 413).
А.Е. Медовичев
