CC BY
31
прочитана как исповедь души русского народа; простив Бунину аморфную форму и пунктирно намеченный сюжет, немцы полюбили его за "атмосферу" и "настроение", за изощренный психологизм и назвали лучшие рассказы, на свой вкус и с редкостным единодушием ("Ида" и "Солнечный удар" с одной стороны, "Игнат" и "Дело корнета Елагина" - с другой); и только "Деревня" оказалась изданной не ко времени» (с. 739), - резюмирует Т.В. Марченко. Благодаря старым и новым переводам к немецкому читателю пришло понимание, что в прозе Бунина каждое произведение - это «маленький шедевр» и всегда «с глубоко национальным подходом», помогающим понять многое из того, без чего русская сущность кажется непостижимой.
Книгу завершают: «Комментарии», «Указатель произведений И. А. Бунина», «Именной указатель».
Т.Г. Петрова
2012.02.026. КОЗЮРА Е.О. ПОЭТИКА И ЭСТЕТИКА КОНСТАНТИНА ВАГИНОВА В РУССКОМ ЛИТЕРАТУРНОМ КОНТЕКСТЕ. - Воронеж: Научная книга, 2011. - 128 с.
Основной аспект исследования - интертекстуальный: рассматривается «диалог» К.К. Вагинова (1899-1934) с литераторами предшествующего поколения - Вяч. Ивановым, А. Белым, О. Ман-дельштемом. Автор монографии, кандидат филологических наук Е. О. Козюра (Воронежский гос. ун-т), выдвигает на первый план не столько поиск конкретных подтекстов, сколько анализ соотношения художественных миров. Для Вагинова «частицы» чужих текстов - это материал для создания собственного. Однако в новом тексте эти «частицы» не «стыкуются», а «рассеиваются»: «Текст превращается в пространство "рассеивания" смысла, манифестирующее неизбежное отчуждение от прежнего контекста тех культурных знаков, которыми оперирует писатель» (с. 5).
К.К. Вагинов известен прежде всего как прозаик, автор модернистских романов «Козлиная песнь» (1927), «Труды и дни Сви-стонова» (1929), «Бамбочада» (1931), «Гарпагониана» (1933, впервые издан в 1983).
Заглавие вагиновского романа «Козлиная песнь» (буквальный перевод греческого слова «трагедия») связано, по предположению исследователя, с представлениями Вяч. Иванова об архаи-
ческих истоках трагедии как фундамента человеческой культуры. На «ивановский» слой текста указывает и начало романа: «В городе ежегодно звездные ночи сменялись белыми ночами. В городе жило загадочное существо - Тептелкин»1. «Загадочное существо» -определение актера, выдвинутое Ивановым в работах «О существе трагедии», «Эстетический номер театра». В статье «Манера, лицо и стиль» Иванов писал о том, что главная задача трагедии - раскрыть «двойственность и показать ее в раздоре и борьбе с самой собою»2. Двойственность Тептелкина соотносима с представлениями Иванова о трагическом характере.
Однако в тексте К. Вагинова ивановская диалектика несовместимых внутренних противоречий заменяется внешней, «масочной» двойственностью. На «внешний» уровень переносятся и другие константы трагедии: «Герои "Козлиной песни" "разыгрывают" готовые формы, лишенные прежней "метафизической" основы. От "настоящей" трагедии в романе остаются лишь (профанированные) внешние признаки, внутренняя связь которых отсутствует» (с. 22). Таким образом, трансцендентный «прообраз» культуры предстает иллюзией сознания персонажей.
Одним из существенных интертекстуальных пластов «Козлиной песни» является скрытая полемика с романом «Записки чудака» А. Белого. И прежде всего К. Вагинова интересуют отношения личности с творимым ей текстом. «Творческий принцип» романа Вагинова определяется словами из его стихотворения «Я стал просвечивающей формой...» (1927): «Я сам сижу / На облучке, / Поп впереди - за мною гроб, / В нем тот же я - совсем другой»3. Это аллюзия на «Записки чудака», герой которых сообщает о себе: «Казалось мне, что все прошлое миновало бесследно; там где-то при переезде из Христиании умер писатель; и "Леонид Ледяной" труп былого; мой труп хоронили в России: Иванов, Булгаков, Бердяев, Бальмонт, Мережковский»4.
1 Вагинов К.К. Полн. собр. соч. в прозе. - СПб., 1999. - С. 16.
2 Иванов Вяч. Собр. соч.: В 4 т. - Брюссель, 1971-1987. - Т. 2. - С. 624.
3
Вагинов К.К. Стихотворения и поэмы. - Томск, 2000. - С. 87.
Белый А. Котик Летаев. Крещеный китаец. Записки чудака. - М., 1997. -
С. 283.
А. Белый создает своего героя с целью «автопсихотерапии»: «...я, проходя через болезнь, из которой исхода нет, - победил свою "mania", изобразив объективно ее»1; «я остался здоров, сбросив шкуру с себя; и - возрождаясь к здоровью»2. Подобная «терапевтическая» функция нашла отражение и в романе Вагинова: «Я полагаю, что писание нечто вроде физиологического процесса, своеобразного очищения организма»3 (см. первую редакцию 27-й главы «Междусловие установившегося автора»).
Важным различием писателей является то, что вагиновский Автор «ценит» в себе в первую очередь писателя, а «Я-центрич-ный» герой А. Белого относится к литературе отрицательно. Различно и отношение двух писателей к своим текстам. Если А. Белый сохраняет за собой «авторские права» на своего героя, декларируя его «подконтрольность», то для Вагинова претензии на «контроль» над текстом оказываются иллюзорными: «Стремясь "похоронить" себя прежнего, автор "рождает" "живого мертвеца", двойника неподвластного воле своего создателя» (с. 42).
Исследователь рассматривает влияние на К.К. Вагинова эстетики и поэтики О.Э. Мандельштама. Сопоставление стихотворений Вагинова («Немного меда, перца и вервены / И темный вкус от рук твоих во рту», 1923) и О.Э. Мандельштама («Возьми на радость из моих ладоней / Немного солнца и немного меда», 1920) обнаруживает трансформацию мандельштамовских моих ладоней в твои руки вагиновского лирического субъекта, что ставит его в позицию принимающего дар поэта. Лирический субъект, принявший «дар», отождествляется в итоге с «возродившимся» миром европейской культуры. Однако это возрождение оказывается мнимым: европейцы «лежат в цепях». К. Вагинов полемизирует с «культурологическими» воззрениями О. Мандельштама, «заодно покушаясь на образную систему его лирики при помощи абсурдно-буквального прочтения мандельштамовских метафор» (с. 48).
Эволюция лирического «я» у Мандельштама и Вагинова осуществляется в разных направлениях: в первом случае «я», стре-
1 Белый А. Котик Летаев. Крещеный китаец. Записки чудака. - М., 1997. -
С. 493.
2 Там же. - С. 494.
3
Вагинов К.К. Полн. собр. соч. в прозе. - СПб., 1999. - С. 465.
мясь к отмене границ между ним и миром, доходит до абсолютного самоутверждения; во втором раздвоенность - «норма» существования, а в финальной точке своей эволюции лирическое «я» приходит к неизбежному самоотчуждению.
Автор монографии обращается также к различным аспектам поэтики романа «Козлиная песнь». Анализ «взаимоотношения» персонифицированного Автора и героев исследователь начинает с наблюдения над лексемой, выделенной в реплике: «Но ведь они прохвосты»1. Через неоднократное ее повторение в тексте романа Автор раскрывает себя и своих героев.
Важное отношение к фигуре Автора имеет окно, которое символизирует и проницаемую границу между двумя мирами, и непрерывность культурной традиции: единственным связующим звеном между «Автором и миром» и «Автором и текстом» оказывается окно, и «сам по себе механизм литературного творчества заключается в создании системы окон». Однако эта «оконность» затрудняет «возможность авторского "контроля" над конечным результатом творческого процесса, поскольку даже тонкая философская мысль "за окном" превращается в похабщину» (с. 70).
Обращаясь к ономастике «Козлиной песни», Е.О. Козюра выявляет соответствия между реальными людьми и персонажами романа, обнаруживая «полигенетический» подход. Исследователь демонстрирует это, в частности, на примере «парных» героев -Миши Котикова и Кости Ротикова. Прототипами этих персонажей являются поэт П.Н. Лукницкий и переводчик, литературовед И.А. Лихачёв. Однако для толкования имен существенны и другие взаимосвязи. Например, Миша Котиков, который собирает сведения о «недавно утонувшем петербургском художнике и поэте Заэвфрат-ском»2, соотносим не только с биографом Гумилева П.Н. Лукниц-ким, но и с биографом Блока П.Н. Медведевым. Семантизация происходит таким образом: Миша (=медведь), Котиков (инверсия фамилии «Медведев», при которой грозный медведь превращается в безобидного котика). Подобный механизм действует и в толковании имени Кости Ротикова. Этот герой - коллекционер безвку-
1 Вагинов К.К. Полн. собр. соч. в прозе. - СПб., 1999. - С. 30.
2 Там же. - С. 46.
сицы, «читающий только иностранные книги»1, напоминает не только Лихачёва, но и самого автора - Константина Вагинова. Автор монографии предлагает «карнавальную» (в духе М.М. Бахтина) трансформацию фамилии (vagina - ротик), подчеркивает «перевернутость» героя относительно своего прототипа, «крепкий, розовый»2 Ротиков «полярен» тщедушному Вагинову. К иному варианту «прочтения» этой фамилии исследователь приходит, рассматривая внутреннюю структуру текста. В этом случае параллелью фамилии Ротиков оказывается мотив открытого рта. Соотношение открытого рта и поэтического творчества прослеживается и в изображении на монете: «Вот, взнесенная шеей голова Гелиоса, с полуоткрытым, как бы поющим ртом, заставляющая забыть все. Она... будет сопутствовать неизвестному поэту в его ночных блужданиях»3.
Книгу завершает список рекомендуемой литературы, включающий издания стихов и прозы К.К. Вагинова, научные работы о его жизни и творчестве.
К.А. Жулькова
2012.02.027. ИВАНЬШИНА Е.А. МЕТАМОРФОЗЫ КУЛЬТУРНОЙ ПАМЯТИ В ТВОРЧЕСТВЕ МИХАИЛА БУЛГАКОВА. - Воронеж: Науч. кн., 2010. - 428 с.
В монографии кандидата филологических наук Е.А. Ивань-шиной (доцент Воронеж. гос. пед. ун-та) рассматриваются «принципы и механизмы художественного моделирования» в прозе и драматургии М. А. Булгакова. Исследуя разножанровые произведения писателя как единый текст, автор акцентирует внимание на высокой степени интертекстуальности его сочинений; при этом важное смысло- и структурообразующее место отводится игре с культурным наследием. Память культуры и связанный с ней тематический комплекс смерть / возрождение создают глубину смысловой перспективы булгаковского текста. В концепции русской культуры (с ее специфическими взаимоотношениями культуры и жизни) функция религии переходит к литературе, а «писатель ста-
1 Вагинов К.К. Полн. собр. соч. в прозе. - СПб., 1999. - С. 57.
2 Там же. - С. 59.
3 Там же. - С. 21.
