CC BY
24
потому сакральна. Такое понимание пустоты берет начало в юношеском увлечении поэта индуизмом и буддизмом, состоявшемся еще до его знакомства с Библией. Буддистские мотивы ощутимы в позднем стихотворении Бродского «Как давно я топчу»: «И по комнате точно шаман кружа, я наматываю, как клубок, на себя пустоту её, чтоб душа знала что-то, что знает Бог». Индуизм и буддизм, иудео-христианство и греко-римское язычество - все может быть причастно творчеству, ибо оно, как считал Бродский, «обладает колоссальной центробежной энергией и выносит за пределы, скажем, того или иного религиозного радиуса. Простой пример -"Божественная Комедия", которая куда интереснее, чем то же самое у отцов церкви»1. Интересна трактовка пустоты в стихотворении «Похороны Бобо», где поэт воспринимает пустоту как состояние, предшествующее началу творения: «Идет четверг. Я верю в пустоту. В ней как в Аду, но более херово. И новый Дант склоняется к листу и на пустое место ставит слово». В разговоре с Томасом Венцловой Бродский прямо пояснил, что «Бобо - это абсолютное ничто»2. Именно вера в пустоту, заключает исследовательница, и допускает, по Бродскому, бесконечную возможность творения: ведь подлинное творчество - это творение из пустоты.
Т.Г. Юрченко
2011.03.030. ЭМИГРАНТСКИЙ ТЕКСТ В СОВЕТСКОЙ КУЛЬТУРЕ: СОВЕТСКИЙ ТЕКСТ В КУЛЬТУРЕ РУССКОГО ЗАРУБЕЖЬЯ. (Сводный реферат).
Toronto Slavic quarterly. - Того^о, 2010. - N 34. - Из содерж.:
1. ШРУБА М. Писатель как моральная инстанция (Максим Горький и «изъятие ценностей»: об одном литературном скандале в русской эмигрантской печати 1920-х годов). - Режим доступа: www.utoronto.ca/tsq/34/tsq34_shruba.pdf
2. ДАНИЛЕВСКИЙ А. «Четырнадцатая трубка» И. Эренбурга: «Возвращение Мюнхгаузена» С. Кржижановского. - Режим доступа: http://www.utoronto.ca/tsq/34/tsq34_danilevskii.pdf
1 Бродский. И. Большая книга интервью. - М., 2000. - С. 300.
2
Полухина В. Указ. соч. - С. 189.
3. ЛАГАШИНА О. «Недонаполеон»: Марк Алданов о Л. Троцком. -Режим доступа: http://www.utoronto.ca/tsq/34/tsq34_lagashyna.pdf
«Писатель в России обладает единственным в своем роде статусом. В компетенцию русских писателей входило в течение последних двух столетий не только их собственное дело - изящная литература, но и вопросы морального, общественного, мировоззренческого и политического характера», - замечает Манфред Шруба (Бохум) (1, с. 31). Такое положение находит объяснение в специфике русской истории: в условиях царской автократии и цензуры, отсутствия вплоть до конца Х1Х в. университетской философии, неразвитость органов самоуправления роль институций формирования общественного мнения была возложена на русских писателей и ими принята. Недаром типичными для России стали публичные похороны знаменитых писателей, например Некрасова (1877), Достоевского (1881), Тургенева (1883), Салтыкова-Щедрина (1889), Льва Толстого (1910), или художников, принимавшие форму многотысячных демонстраций. Это представление о писателе как мировоззренческом авторитете сохранилось в России и в ХХ в., что особо заметно в эпоху советской диктатуры: «Большевики относились с огромным уважением к могуществу писательского слова и к возможным общественным последствиям литературы как в положительном, так и в отрицательном смысле» (1, с. 32). Писатели были названы Сталиным в 1932 г. «инженерами человеческих душ» и, в зависимости от своей позиции, либо осыпались невиданными привилегиями, либо подвергались преследованиям, вплоть до физического уничтожения.
К кругу русских писателей, обладавших на основе литературной славы большим личным авторитетом, принадлежал в свое время и Горький. Однако со временем его репутация как моральной инстанции была утрачена. Авторитет Горького окончательно укрепился к середине 1900-х годов. Когда в январе 1905 г. в Петербурге произошли кровавые события, он был арестован как подстрекатель, но вскоре под давлением международной общественности отпущен на свободу. Осенью 1905 г. Горький стал членом РСДРП(б).
После Февральской революции Горький выступал как критик Временного правительства, однако после большевистского переворота в октябре 1917 г. в своих «Несвоевременных мыслях» стал
критиковать эксцессы коммунистического режима. Гуманистический пафос статей Горького в духе оппозиционно-критической установки интеллектуалов в царской России, отмечает М. Шруба, немало усилил тогда его авторитет. Горький однако довольно быстро нашел общий язык с советской властью и с 1919 по 1921 г. активно, хотя скорее скрытно, содействовал строительству большевистского государства. Такая позиция Горького дискредитировала его в глазах основной массы русских эмигрантов. Негативное отношение к нему усилилось, когда после своего возвращения в СССР он принял участие в книжном проекте по поводу поездки группы советских писателей на строительство Беломорканала. Под его редакцией в 1934 г. вышла книга «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина: История строительства», где пропагандировалось перевоспитание заключенных посредством тяжелой физической работы и восславлялись доблестные чекисты. Сам Горький в экскурсии на Беломорканал не участвовал, но несколькими годами ранее он посетил лагерь на Соловках.
Однако первые царапины на имидже Горького как моральной инстанции, полагает исследователь, появились еще задолго до его возвращения в СССР. Речь идет о литературном скандале, вызванном опубликованной в январе 1924 г. в «Современных записках» (№ 18) под пседонимом Антон Крайний статьей Зинаиды Гиппиус «Литературная запись: Полет в Европу», представлявшей собой обзор творчества находящихся вне России русских писателей, в которой Гиппиус, замечая, что большевики в России основательно поработали над «изъятием ценностей», одним из усерных «изъяте-лей» назвала Горького. Употребляя выражение «изъятие ценностей», Гиппиус подхватила актуальный политический лозунг. Речь идет о том, что 23 февраля 1922 г. ВЦИК СССР издал «Декрет об изъятии церковных ценностей». «Данное мероприятие советского правительства, приуроченное к великому голоду, охватившему Россию в 1921 г., должно было якобы служить приобретению средств для борьбы с бедствием. В действительности большевики воспользовались катастрофой голода как поводом для разгромле-ния и разграбления русской православной церкви» (с. 38). Гиппиус имела в виду, что Горький был среди тех, кто извлек из Октябрьской революции не только идеологическую, но и материальную прибыль. Именно в этом духе Гиппиус высказалась (по другому
поводу) два года спустя в письме к В.Ф. Ходасевичу от 15 сентября 1925 г.: «Почему Розанов сам виноват, что голодал, - не хотел продавать свои коллекции, а Горький ни в чем не виноват, хотя не только не продавал свои коллекции, но в то же время усиленно пополнял их?» (цит. по: 1, с. 42). Горький, приехавший в Европу в октябре 1924 г., т.е. за 4 месяца до издания декрета, отношения к этому документу, по всей видимости, не имел. Статья Гиппиус вызвала резкое неприятие бывшего «знаньевца» - С. Юшкевича, упрекнувшего в «Последних новостях» редакторов «Современных записок», что они безо всяких доказательств допустили в своем журнале клеветническое утверждение о Горьком. Редакция оказалась в затруднительном положении. Гиппиус пришлось пойти на попятную. Пять дней спустя после статьи Юшкевича в тех же «Последних новостях» (1924, № 1162) Гиппиус заметила, что имела в виду «моральные, религиозные человеческие ценности», изъятелем которых является Горький, а также еще одну ценность - русский народ.
В сохранившемся редакционном архиве «Современных записок», замечает М. Шруба, обнаружены документы, из которых следует, что вся эта история имела еще некоторое негласное продолжение. Характер этих документов позволил бросить свежий взгляд на фактическую основу данного инцидента. Имеется в виду письмо редактора «Современных записок» Фондаминского, направленное Вишняку, - к сведению и для передачи издателю «Последних новостей» Милюкову для опубликования, в котором Фондаминский пишет, что «был потрясен общественным реабилитированием Горького, когда заведомо известно его поведение в этом деле» (цит. по: 1, с. 45).
Материалы, бросающие свет на участие Горького в деятельности советской «экспертной комиссии» Наркомвнешторга, занимавшейся конфискацией произведений искусства и их продажей за границу, были опубликованы еще в 1963 г. в журнале «Новый мир» (№ 4). Факты были изложены в «советофильском» изложении публикатора С. Белякова, однако из приведенного здесь же письма Горького к В.И. Ленину от 1 ноября 1920 г. о продаже ценностей за валюту, в частности, о мерах завуалирования их происхождения во избежание «претензий собственников» - русских эмигрантов, вырисовывается истинное положение дел. Предложенные Горьким
мероприятия «свидетельствуют о совершенно ясном сознании неправомерности всей этой акции конфискации и перепродажи» (1, с. 50). Предложения Горького понравились Ленину; полномочия на покупку произведений искусства были выданы гражданской жене Горького, М.Ф. Андреевой. Таким образом, приходит к заключению исследователь, Горький на самом деле был в 1919-1920 гг. глубоко замешан в очень сомнительных мероприятиях большевистских властей по добыче денежных средств. В свое время он «остерегался разглашать факт своего сотрудничества в "экспертной комиссии" - его репутация писателя и морального авторитета едва ли пережила бы подобное разглашение» (1, с. 51).
В статье А. Данилевского (Таллин) (2) обосновывается гипотеза о том, что повесть Кржижановского «Возвращение Мюнхгаузена» (1927-1928) ориентирована на роман И. Эренбурга «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников» (1921). В повести Кржижановского, замечает исследователь, главный герой (Мюнхгаузен) довольно часто курит трубку, и вообще в тексте произведения трубка упоминается множество раз. Трубка к тому времени уже успела стать неким символом И. Эренбурга, выпустившего в 1922 г. сб. новелл «Тринадцать трубок». Очевидную отсылку к роману Эренбурга «Жизнь и гибель Николая Курбова» (1923) содержат и рассуждения Мюнхгаузена о советской беллетристике начала 1920-х годов. Более того, друг Мюнхгаузена, называющий себя «поэтом», носит имя Эрнст Ундинг, намекающее на фамилию все того же Эренбурга (Эр-г), начинавшего также со стихов; да и внешний вид Ундинга откровенно ориентирован на молодого Эренбурга. Наконец, начало действия повести Кржижановского отнесено к кронштадтским событиям марта 1921 г., т.е. к тому времени, когда был убит Хулио Хуренито.
Уже самое начало повести - встреча Ундинга с Мюнхгаузеном в Берлине, перекликается со сценой знакомства поэта Эрен-бурга с принятым им поначалу за черта Хуренито в начале романа, поэт Эренбург становится первым учеником Хуренито.
Подобно Хуренито, Мюнхгаузен скептически относится к религии и религиозности, он столь же провокативен в решении тех или иных социальных проблем, как и Великий провокатор. Подобно тому как Хуренито в красной Москве был приговорен к расстрелу - всего лишь за критические высказывания о живописи
комфутов, пишет А. Данилевский, Мюнхгаузена приговорили к той же мере наказания за проезд в московском трамвае не с тем билетом. Хуренито встречался в Москве с Лениным и беседовал с ним, в частности, и о А.В. Луначарском. В повести Кржижановского есть завуалированное и недоброе изображение наркома просвещения, «производящего» литературу. С Лениным ли встречается и беседует барон, нельзя с уверенностью заключить, однако Ленин предостаточно представлен в повести - имплицитно. Характерна, например, реплика Мюнхгаузена о стране, где все, от наркома до кухарки, правят государством, очевидно отсылающая к известному выражению вождя. Показательно и описание вагона, в котором Мюнхгаузен якобы возвращался из советской России в родной Bodenwerder, отсылающее «к посмертному путешествию А.П. Чехова, привезенного из Германии, из Badenweiler'а в вагоне "для устриц", но здесь же и очевидный намек на "запломбированный вагон", в котором Ленин проследовал весной 1917-го по Германии на пути в Россию».
Герой Кржижановского, правда, не во всем повторяет Хуре-нито и его деяния. В этом случае имеет место инверсирование про-тотипической связи. Так, если Хуренито представлен чуть ли не зачинщиком Первой мировой войны, то Мюнхгаузен энергично стремится завершить войну, курсируя между теми же самыми центрами европейской политики, что и Хуренито. Можно также допустить, полагает А. Данилевский, что замысел повести о новом пришествии знаменитого барона возник из замечания поэта Эренбурга в романе о Хуренито: «Один раз, на выставке работ итальянских футуристов, Учитель сказал мне: "Здесь особенно ясен тупик современного искусства... По крайней мере, за упразднением искусства остаются приключения барона Мюнхгаузена!"» (цит. по: 2, с. 136).
Повесть «внутреннего эмигранта» Кржижановского, заключает исследователь, «сознательно ориентирована на знаменитый сатирический роман постоянно проживающего в эмиграции обладателя советского паспорта Эренбурга. А вот однозначно и с определенностью ответить на вопрос: какова прагматика всех этих перекличек и проекций, не представляется возможным». Вероятно, какую-то роль играет факт их личного знакомства. Начало 1920-х годов - наиболее продуктивный период в творчестве Эренбурга, и «ориентация на столь маститого и "модного" писателя, несомненно, поднимала и литературный статус литератора, на него ориенти-
рующегося». Не исключает исследователь и момент творческого соревнования - желания младшего превзойти старшего, противопоставившего свою философско-сатирическую фантасмагорию роману-памфлету Эренбурга. Однако, несмотря на то что более чем критичный по отношению к большевистскому режиму роман Эренбурга в советской России был издан в 1923 г., сомнительный с точки зрения официальной идеологии и эстетики текст Кржижановского так и не был издан.
В высказываниях Марка Алданова, которого трудно обвинить в симпатии к большевикам, нередко звучит признание масштабности личности Ленина и даже Сталина, пишет О. Лагашина (Таллин) (3). Писателя привлекали демонические, обладавшие сверхчеловеческой мощью личности. Это однако не распространяется на отношение Алданова ко Льву Троцкому. В очерке о Сталине (1928) он назван «великим артистом - для не-взыскательной публики», «блестящим писателем - по твердому убеждению людей, не имеющих ничего общего с литературой», «освистанным актером», который «всю свою жизнь прожил перед зеркалом». В последнем романе - «Самоубийство» - Троцкий охарактеризован как «честолюбец, фразер, шарлатан, невыносимый человек». Образ Троцкого почти всегда представлен у Алданова в нарочито сниженном контексте. Как минимум дважды он предсказал Троцкому преждевременную гибель не без посторонней помощи, но и тогда отказал ему в высокой трагедийности: «Если он когда-либо покончит с собой или погибнет на "баррикаде" ("баррикаду" он склонял во всех падежах тридцать лет), - писал Алданов в 1928 г., - это тоже будет сделано для галерки - для того биографического труда, который о нем напишет Клара Цеткин 27-го столетия».
В Троцком Алданов усматривал лишь один талант - ораторский, что не мешало ему критиковать Троцкого как плохого стилиста. Алданов в то же время внимательно следил за публикациями Троцкого, был хорошо знаком и с воспоминаниями о нем: в 1921 г. он опубликовал в «Современных записках» рецензию на мемуары Г. А. Зива о Троцком. В 1940 г. Алданов практически немедленно откликнулся на гибель Троцкого, опубликовав очерк «Убийство Троцкого» в первом же номере «Нового журнала». Характерно, что и Троцкий не жаловал Алданова, жестко отозвавшись о нем в сборнике критических статей «Литература и революция».
Публицистическая дуэль между Алдановым и Троцким, замечает исследовательница, была неизбежна: оба они пытались интерпретировать истоки и события русской революции. В 1918 г. в своей книге «Армагеддон» Алданов предполагал скорое наступление российского термидора и писал о А.Ф. Керенском как несостоявшемся Бонапарте русской революции. Много позже Троцкий во второй том своей «Истории русской революции» (1932) включит главу «Керенский и Корнилов (элементы бонапартизма в русской революции)». Хотя это вовсе не означает прямое заимствование у Алданова: после ряда статей П.Н. Милюкова о большевистском термидоре в близких Алданову «Последних новостях» П.Н. Милюкова и статьи идеолога сменовеховства Н.В. Устрялова «Путь термидора» (1921) советскую аналогию к французскому контрреволюционному перевороту искали многие.
Примечательно, однако, что в 1927 г. историю самого Троцкого Алданов тоже проецировал на Девятое термидора, рассматривая его как кандидата на роль термидорианского лидера, притом что первым претендентом на эту роль, с его точки зрения, несомненно, был Сталин.
Публикация алдановского романа «Девятое термидора», начатая «Современными записками» в 1921 г., упрочила бытование термидорианской темы в эмигрантской публицистике. Алданов, «примеряя французскую историю на русскую революционную ситуацию, стремился обозначить в ней место Троцкого. При всей ироничности его оценки он, видимо, не исключал возможности превращения Троцкого в советского Бонапарта, тем более что представление о нем как о "красном Наполеоне" к тому моменту стало широко распространенным публицистическим клише. В то же время следует отметить стремление Алданова найти Троцкому менее гениальных предшественников», вроде председателя Конвента Лазаром Карно, сумевшего в трудное для Франции время создать обороноспособную армию. Такое сравнение никак не могло унизить Троцкого - вероятно, какие-то заслуги Алданов за ним все-таки признавал.
Неудивительно, что итоговый труд Троцкого «История русской революции» попал в поле зрения Алданова, едва появившись. Следы полемики с этим сочинением - в философском трактате Ал-данова «Ульмская ночь», где писатель упрекает Троцкого в отсутствии собственных идей. «В то же время, - пишет О. Лагашина, -
по сравнению с ранними статьями Алданова образ "даровитого дегенерата" претерпел у него некоторые изменения. В философском трактате акцент сделан не на позерстве большевистского революционного деятеля, - за ним признается важность той роли, которую он сыграл в истории русской революции» (с. 227).
Некоторое изменение тональности в алдановских сочинениях о Троцком исследовательница связывает с преждевременной насильственной гибелью последнего. Вместе с тем в «Ульмской ночи» Алданов «искусно создает иронический эффект, помещая Троцкого в высокий наполеоновский контекст. Наполеон у него выступает в качестве мерила исторической значимости политических деятелей, в каком-то смысле можно говорить о том, что он является своего рода приемом у Алданова. Объясняя, почему Троцкий был вынужден доказывать, что большевики не собирались захватывать власть 4 июля 1917 г., он констатирует, что ответственность за неудачный переворот целиком ложится на Троцкого -вторую по значимости фигуру среди большевиков после Ленина, который в это время был болен». Именно Троцкий накануне неудачного восстания в Таврическом дворце вечером 3 июля заявлял, что власть должна перейти к Советам. Если бы переворот удался, Троцкий стал бы Наполеоном революции.
Очевидно, что заочная полемика с «недонаполеоном русской революции» лежит в основе многих алдановских сочинений, посвященных этой теме, заключает исследовательница. Очевидно также и то, что Троцкий в своих сочинениях по истории революции заимствовал некоторые сведения из эмигрантских источников, в том числе у близкого Алданову П.Н. Милюкова.
Т.Г. Юрченко
Зарубежная литература
2011.03.031. ЭЛЬЗАГЕ И. АМЕРИКАНЦЫ У ТОМАСА МАННА: СТЕРЕОТИПИЗАЦИЯ И ОПЫТ ЭМИГРАЦИИ. ELSAGHE Y. Thomas Manns Amerikaner: Stereotypie und Exilerfahrung // The Germanic review. - Washington: Heldref publications, 2009. - Vol. 84, N 2. - P. 151-176.
И. Эльзаге (Бернский ун-т) выделяет в творчестве Томаса Манна (1875-1955) два периода (до пребывания его в США, и по-
