CC BY
95
2011.02.015. СИБИРСКИЙ ТЕКСТ В НАЦИОНАЛЬНОМ СЮЖЕТНОМ ПРОСТРАНСТВЕ: Коллективная монография / Отв. ред. Анисимов К.В. - Красноярск: Сиб. федеральный ун-т, 2010. - 237 с.
В реферируемом издании рассматриваются проблемы изучения сложной структуры «сибирского текста» в составе русской литературы. В последнее время литературные образы «сибирского ландшафта» и некоторых его локальных составляющих стали предметом изучения в ряде коллективных трудов1. В предисловии «От редактора» К.В. Анисимов выделяет два взаимодополняющих подхода к пониманию названной проблемы. Первый продемонстрировал В.И. Тюпа (вслед за осуществленной В.Н. Топоровым реконструкцией Петербургского текста2); он охарактеризовал «комплекс сибирских мифологем в классических произведениях литературы XIX в. как трансформацию архетипов инициационной обрядности»3. Другой ракурс присутствует в работах Н.В. Серебренникова: речь идет о «понимании сибирского текста как аутентичной локальной словесности, катализатором к формированию которой служит территориальная идентичность (в случае с Сибирью - областничество Х1Х-ХХ вв. и его рефлексы в советской словесности и культуре диаспоры)»4 (с. 3).
Обе точки зрения являются взаимодополняющими - «в соответствии с логикой самого материала, который представляет собой, с одной стороны, огромный массив текстов о "Сибири" (начиная с
1 Сибирский текст в русской культуре: Сб. ст. - Томск, 2002. - [Вып. 1]; 2007. - Вып. 2; Сибирь в контексте мировой культуры: Опыт самоописания. -Томск, 2003; Сибирь: Взгляд извне и изнутри. Духовные измерения пространства. -Иркутск, 2004; Алтайский текст в русской культуре. - Барнаул, 2002. - Вып. 1;
2004. - Вып. 2; 2006. - Вып. 3.
2
См.: Топоров В.Н. Миф. Ритуал. Образ: Исследования в области мифопо-этического: Избр. - М.. 1995.
Тюпа В.И. Мифологема Сибири: К вопросу о «сибирском тексте» русской литературы // Сибирский филол. журнал. - Новосибирск, 2002. - № 1. -С. 27-35. Предшественником В.И. Тюпы был Ю.М. Лотман, указавший на мифо-генный характер сибирского ландшафта в рамках хронотопов главных русских романов Х1Х столетия. См.: Лотман Ю.М. В школе поэтического слова: Пушкин. Лермонтов, Гоголь. - М., 1988. - С. 338-340.
4 См.: Серебренников Н.В. Опыт формирования областнической литературы. - Томск, 2004.
пронизанных мифопоэтикой и восходящих еще к античным временам европейских известий о Северной Азии ХУ-ХУ1 вв. и вплоть до многочисленных травелогов Х1Х-ХХ столетий, преимущественно посвященных проблемам каторги и широко понимаемой этнографии), а с другой - опыт становления сначала местной, а затем и литературной... традиций. По мере того как Россия продвигалась за Урал, преображаясь из сравнительно небольшого восточноевропейского государства в громадную территориально интегрированную империю, обе эти установки встречались в пространстве литературного текста и начинали сложно взаимодействовать» (с. 3-4).
Как показано в большинстве работ реферируемого издания, «сибирский текст» выходит за рамки провинциального мотивного субстрата русской культуры. «В новейших очерках российского колониализма. Сибирь помещена в один ряд с регионами, положение которых в составе империи иерархически выше провинции в обычном смысл слова» (с. 4), - отмечает К.В. Анисимов1.
Анализ стратегий осмысления Сибири с точки зрения гуманитарной географии, или «метагеография», сочетающей в себе «различные текстовые традиции: художественные, философские, научные» (с. 9)2, предпринимает Д.Н. Замятин (Москва) в методологической статье «Стрела и шар: Введение в метагеографию Зауралья». По мнению автора, возможности развития понятия «мета-география» были определены в первой половине ХХ в. работами М. Хайдеггера - «как в ранней феноменолологической версии (книга "Бытие и время", 1927), так и в более поздних экзистенциалистских версиях (ряд эссе 50-60-х годов, в том числе "Строить обитать мыслить". и др.)»3 (с. 8). К фундаментальным зарубежным исследованиям Д.Н. Замятин относит труды Г. Башляра 40-50-х годов, работы М. Фуко, Ж. Делёза и Ф. Гваттари 60-80-х годов.
1 См.: Западные окраины Российской империи. - М., 2007; Северный Кавказ в составе Российской империи. - М., 2007; Сибирь в составе Российской империи. - М., 2007; Центральная Азия в составе Российской империи. - М., 2008.
2
См.: Замятин Д.Н. Метогеография: Пространство образов и образы пространства. - М., 2004; Голованов В. Пространства и лабиринты. - М., 2008.
См.: Хайдеггер М. Бытие и время / Пер. Бибихина В.В. - М., 1997; Хай-деггер М. Строить обитать мыслить // Проект International. - М., 2008. - № 20. -С. 176-190.
В ХХ в. художественное осмысление «земного пространства» в зарубежном и русском искусстве (произведения Пруста, Джойса, А. Белого, Кафки, Хлебникова, деятельность Кандинского, Малевича, Введенского, Хармса) шло «параллельно научному перевороту в физике (теория относительности, квантовая теория), развитию географии человека (антропогеографии)... К началу XXI в. мета-географические исследования развивались преимущественно в сфере литературы, философии, искусства; роль научных репрезентаций была незначительна» (с. 9).
По мнению Д.Н. Замятина, «ключевой элемент современной метагеографии России» - метагеография Зауралья (с. 10). Роль Сибири (решающим событием было ее присоединение к России в конце ХУ1-ХУН вв.) видится автору в связи с формированием культурой национальной идентичности, соединяющей в себе духовный и ментальный «разворот» и на Запад, и в сторону Азии и Дальнего Востока. По существу, можно говорить об образе-кентавре, «двойной Сибири» («Сибирь-Китоврас») (с. 15). К осмыслению реалий русского северо-востока автор применяет идею Б. Гройса о самой России как «бессознательном» Европы, Запада1 (с. 13).
В течение XX в. сохранялось восприятие русского Востока в образах безмолвно-холодных, безлюдных, негостеприимных, молчащих «в себе» пространств. Однако советский проект надежно закрепил за Сибирью ролевое предназначение «своей» периферии, пространства идеологической схватки с Природой. Автор выделяет опорные конструкты «сибирского текста» в культурном и геоидеологическом измерении: образ Урала как рубежа; миф о Ермаке как культурном герое осваиваемого ландшафта. Ермак «выступает героем крупного локального мифа, объединяющего непосредственно Предуралье, сам Урал, Зауралье (в основном Западную Сибирь)» (с. 23). Миф позволяет «срастить» эти пространства, представить их архетипом-первообразом единого «равнинно-плоскостного» потока российской метагеографии, двигающейся и расширяющейся на восток и юго-восток (с. 24).
1 Гройс Б. Россия как подсознание Запада // Гройс Б. Искусство утопии. -М., 2003. - С. 150-168.
И наконец, автор находит образы целостного понимания сути геогафического «перехода» Сибирь - Зауралье: «.образ Сибири формировался в течение нескольких столетий как шар или сфера. постоянно закругляющаяся бесконечная поверхность, ориентированная в любой ее точке на самое себя»; вместе с тем «.мегагео-графичский образ Зауралья можно рассматривать как стрелу, пронизывающую, протыкающую "дымящийся шар" Сибири и словно заставляющую его превращаться, трансформироваться», создавая «геограмму» всех возможных локальных мифов и текстов, всех «культурных ландшафтов» (с. 25).
Статья «Сибиряки на службе империи: Служба и самосознание (случаи П. А. Словцова и И. Т. Калашникова)» принадлежит американскому специалисту Марку А. Содерстрому (университет штата Огайо). На обширном печатном и архивном материале автор воссоздает параметры самосознания чиновника первой половины
XIX в., уроженца Сибири. Избраны биографии первого сибирского историка П.А. Словцова и его ученика и многолетнего корреспондента И.Т. Калашникова. В статье воссоздается картина самосознания и мотиваций «среднего» слоя русской административной элиты (образцовых подданных), что способствует прояснению механизмов (отнюдь не безуспешных) имперского функционирования николаевской государственной машины (с. 45).
Е.А. Макарова (Томск) в статье «Специфика бытования "сибирского текста" в литературной ситуации последней трети XIX в.» исходит из тезиса о том, что вся русская литература и культура находились в поисках «духовной реальности, которая неизбежно выводит их на другие, побочные пути, далекие от центральных культурных магистралей» (с. 60). По мнению автора, русский концепт Сибири был обусловлен «семантикой неустойчивости ее границ и представлением о необъятности ее просторов». В итоге особое значение приобретала дорога, а само движение в пространстве представляло собой путь, который проходит человек, чтобы образовать «свое» пространство. «Такого рода топографически-духовное кружение, поиск, определение и нахождение "своего" пути близки философским раздумьям М. Хайдеггера, сформировавшего в культуре
XX в. понятие феноменологии пространства, совершенно невозможного вне пространства географического» (с. 61). Иными словами, в творчестве регионального автора «свое» раскрывается прежде
всего «в феноменологическом образе края, который приобретает. бытийное значение» (с. 60). В итоге литературный процесс получает еще и региональное измерение (в том числе - сибирское). Е.А. Макарова подчеркивает, что в постижении «сибирского текста» важно иметь в виду «объективную открытость» (через идею диалога) общерусского и сибирского литературных потоков (с. 62)
В статье «Сибирский текст в "Братьях Карамазовых" Ф.М. Достоевского» К.В. Анисимов отмечает, что итоговый роман писателя позволяет атрибутировать в нем «сибирский» повествовательный слой, подтверждаемый многими эпизодами. И всякий раз сибирский текст оказывается индикатором каких-то роковых событий. Он органично вплетен в главную сверхсюжетную интригу романа - историю разрушающейся традиционной жизни. Так, знаменательный разговор Мити Карамазова с г-жой Хохлаковой на «сибирскую» тему (о возможности заработать миллионы на золотых приисках) является «непосредственным прологом к цепи роковых событий, в числе которых - гибель Федора Павловича, самоубийство Смердякова, сумасшествие Ивана и, в конечном счете, приговор самому Мите, после оглашения которого герой проследует явно туда же, куда и отправляла его Хохлакова, но уже не как свободный промышленник, а как каторжный» (с. 65). Автор статьи считает возможным говорить о внедренности «сибирского текста» «Братьев Карамазовых» в ключевую для Достоевского антитезу рождения / смерти (нарочитый драматизм этой паре мотивов придает их связь с личным опытом писателя - сибирская каторга и ссылка, гибель сына). «Со всем набором давно наработанных смысловых характеристик. (отдаленность, маргинальность, этническая инаковость, проблематизированное сочетание свободы и неволи) сибирский текст задает грандиозный масштаб событиям в Скотопригоньевске, сигализируя об их всероссийском и в определенном смысле мировом значении» (с. 69).
В статье А.В. Кубасова (Екатеринбург) «Ментальное пространство сибиряков в очерковом цикле А.П. Чехова "Из Сибири"» освещается взгляд писателя на локальные ментальности - южнорусскую (знакомую ему с рождения) и сибирскую, которую он узнал во время путешествия на Сахалин. Автор статьи предлагает рассматривать очерки «Из Сибири» (1890) не как публицистический, но как синтетический по жанровому составу текст, в котором
рассказчик отнюдь не равен автору. Некоторая его наивность, психологическое дистанцирование от сибиряков позволяют выявить специфику их жизненного уклада. Чехову удается «вписать» Сибирь в качестве определенного «ландшафта» в культурную и ментальную «карту» России. Параметры существования человека в Сибири (они определяются концептами «холод», «дикость», «ад», «пустота») формируют строгую этику (отсутствие воровства на всем сибирском тракте и т.п.). В заключение А.В. Кубасова намечает связи «сибирского» цикла Чехова с контекстом его художественной прозы. Показательно, что по прошествии семи лет в рассказе «В родном углу» Чехов повторит художественную формулу «зеленое чудовище», примененную в очерках к тайге, а теперь по отношению к степи. Степь и тайга - это «две стороны одной медали, внутренне связанные между собой. скрытой возможностью поглощения личности, ее аннигиляции бесконечным пространством и временем» (с. 84). Однако как потенция подспудно существует и другая возможность - преодолеть свою личностную ограниченность и обрести качества, которые позволят человеку стать вровень с природой.
В центре внимания И.А. Айзиковой (Томск) - исследование «Жанрового своеобразия путевых заметок о переселении в Сибирь ("Переселенцы и новые места. Путевые заметки" В.Л. Дедлова и "В далекие края. Путевые наброски и картины" К.М. Станюковича)». Речь идет о феномене народной колонизации Сибири. Вопрос о переселении, поставленный в социальном, психологическом, историческом измерениях, - «вечная» тема русского самосознания. Автор статьи рассматривает его с привлечением контекста русской классической словесности (в частности, творчества И. С. Тургенева). Особый аспект - отношение с аборигенами Сибири и Азии. В частности, традиционные сетования на засилье русских поселенцев дополняются картинами их разобщенности и социального иждивенчества (с. 91).
В.Л. Дедлов (Кигн, 1856-1908) стремился дать портреты представителей разных губерний, детализируя тем самым понимание великорусской народности и в чем-то сближаясь с авторами федералистских доктрин того времени (этническим и областным группам переселенцев посвящены специальные главы). К.М. Станюкович (Л. Нельмин, 1843-1903), оказавшийся в Сибири в адми-
нистративной ссылке, создавал свое сочинение под влиянием демифологизирующей установки: он намерен был разрушить существующие стереотипы Сибири. Народническая направленность реализуется в структуре конфликта, на одном полюсе которой -мужик-переселенец, а на другом - равнодушное к нему начальство (с. 101). Два вида путевых записок о Сибири позволяют наметить две дополняющие друг друга стратегии расселения русского народа за Уралом, а также сделать вывод о тенденциях развития жанра травелога (дневника путешествия с хронологией поездки, но и с рефлексией, переживанием увиденного).
Работа Е.К. Созиной (Екатеринбург) «Этнографически-колониальный субтекст в составе сибирского текста: По произведениям К. Носилова и П. Инфантьева» примыкает по своей проблематике к исследованию И.А. Айзиковой. Читатель сталкивается здесь с забытыми авторами, их путевыми этнографическими описаниями аборигенов Западной Сибири, северного Урала. С точки зрения автора статьи, «колониальный субтекст» у К. Носилова (1858-1923) наделен следующими устойчивыми качествами: сентиментальной оценкой аборигенов как «детей природы»; поиском «таинственных» языческих культов вогулов. В рассматриваемой версии П. Инфантьева (1860-1913) колониальный субтекст приобретает более рационализированный облик. Этнограф пишет о вырождении коренных этносов в силу их неприспособленности к меняющимся цивилизационным условиям. Этнографически-колониальный компонент «сибирского текста» может быть описан как взаимодействие его «мифопоэтической» и «рациональной» версий.
Н.В. Ковтун (Красноярск) в статье «Идея "земного рая" в повести А. Е. Новосёлова "Беловодье"» анализирует утопическую модальность «сибирского текста», отчетливо звучащую, например, в старообрядческих легендах о Беловодье. Эти легенды обусловили сюжет опубликованной в 1917 г. повести А.Е. Новосёлова (18841918), известного сибирского литератора и исследователя старообрядчества. С позиций структурной поэтики Н.В. Ковтун реконструирует утопический археосюжет произведения. Основой повести является путешествие, «память жанра» которого возводит любой текст русской литературы, варьирующий данный хронотоп, к запискам древнерусских паломников об их посещении святых мест и к легендам о «далеких землях».
Автор статьи показывает наметившееся в повести «Беловодье» переосмысление концепции сибирского утопизма. Инфернальные черты в образе учителя и старейшины общины, мотивы наивности и слабости в характерах его последователей психологически компрометируют путешествия героев к «земле Восеонской». В персонажной структуре повести выделяется живущий разбоем и доносами Сенечка Бергал - тип трикстера, дистанцированного от коллектива алтайских староверов «мироненавистника». Но и он вынужден признать, что реальная «деревня-то лучше других. где не ходят не ищут, а назад воротятся» (цит. по: с. 141). Н.В. Ковтун раскрывает глубокий конфликт между антропологией «естественного человека» и умозрительной идеей утопического путешествия (искомая идеальная земля оказывается безжизненной пустыней, описание которой изобилует хтоническими символами) (с. 143).
В статье Т. А. Снигирёвой (Екатеринбург) «Сибирь в художественном сознании А. Т. Твардовского» ставится проблема модификации «сибирского текста» в русской литературе советского периода. На первый взгляд, художественная топография творчества поэта подчинена центростремительному (Москва как центр мира) канону соцреализма, но в его публицистике воскресает давняя народническая идея об областной многосоставности русской культуры, в которую каждый художник привносит что-то от своей «малой» родины1 (с. 147). В этом аспекте Твардовский рассматривал Смоленщину как свою малую родину. В рамках иной стратегии в его творчестве формируется «сибирский текст». С представлениями о Сибири у него связаны концепты свободы-воли, богатства, навеянные воспоминаниями об идее переселения в среде односельчан. В 40-50-е годы к этой крестьянской утопии присоединились декларативные соцреалистические интонации, обусловленные при-родоборческой деятельностью советского государства в Сибири. В послевоенные годы «сибирский текст» в поэзии Твардовского был знаком кризиса и одновременно - выхода из него (мотивы каторги, сражения с природой, но и сожаления о возможности ее индустриального «захвата», уничтожения и т.п.) (с. 158). У позднего
1 См.: Твардовский А.Т. О родине большой и малой // Твардовский А.Т. Собр. соч.: В 6 т. - М., 1978. - Т. 5. - С. 26-27.
Твардовского, в 60-е годы, заметно усиление традиционного для русской литературы образа «Сибири-каторги», в частности в поэме «По праву памяти» (1965-1969), где поэт подводит итог эволюции «сибирского текста» в своем творчестве, а вместе с тем «итог долгих, мучительных раздумий. о философских, социальных явлениях, связанных с понятием "культ личности", о вине своего поколения перед будущим, о своей собственной вине» (с. 169).
В статье «Образ Сибири в советских романах эпопейного типа» М.А. Литовская (Екатеринбург) отмечает, что грандиозной по масштабу сибирской территории отводилось весьма существенное место на «ментальной карте» соцреалистической словесности. Автор избирает для анализа произведения исторической прозы послевоенного периода - «Тени исчезают в полдень» и «Вечный зов» А. Иванова, «Сибирь» Г. Маркова. Сюжетный инвариант романов -постоянный военный конфликт осажденной Советской России с ее многочисленными врагами, конфликт, являющийся, как утверждает М.А. Литовская, «геополитической версией конфликта революционного» (с. 176). Самым глубинным миром романов, близким точке зрения повествователя, является сибирская деревня, с которой связаны все главные герои. Сибирь в отношении судеб героев -место, где можно затеряться / найти убежище. В данной жанровой перспективе ссыльно-каторжные обертоны образа Зауралья оказываются сняты. В качестве метафоры внутреннего «природного» порядка сибирского мира часто используется параллелизм «человек / река», своим лирическим началом, кроме того, несколько смягчающий жесткую идеологическую канву, по которой написаны произведения. Наряду с природно-живописными гиперболами в центр внимания повествователя попадает сибирский характер с акцентом на «природном» свободолюбии. Герои романов часто вынуждены покидать родное село, но всякий раз финалом их странствий оказывается возвращение. Противопоставление прочной укорененности на свой земле (начало добра) и тенденции к экстерриториальности (начало зла) - один из продуктивных конфликтов в повествовании (с. 190).
Конфликт «Европейская часть России уз. Сибирь» стремится осмыслить А. И. Куляпин (Барнаул) в статье «История с географией: Сибирский миф в прозе В.М. Шукшина». От Урала (включительно) до Тихого океана, как интегрированное целое всех земель,
простирается шукшинская Сибирь (с. 194). И в этом художник верен исторической правде, а не административным реалиям. Данная антитеза накладывается на конфликт города и деревни, при этом за Сибирью закреплены смыслы природно-деревенского мира, а Москва предстает в символическом обличии «города-блудницы». А.И. Куляпин демонстрирует прямые аллюзии «московского текста» прозы Шукшина на образ библейского Вавилона. Его герои совершают преступления именно вдали от дома, а в поисках душевной гармонии возвращаются на свою сибирскую родину. Автор видит в этом модификацию описанной Ю.М. Лотманом мифопо-этической сюжетной схемы русского романа XIX в., в которой Сибирь наделяется ролью «ада» как места наказания виновного1. Напротив, у Шукшина «местам не столь отдаленным» соответствуют Москва и Ленинград (с. 196). Уральская граница (Свердловск) соотносится в рассказе об авиаперелете из Алтая в Москву с идеей низа и падения (в рассказе «Чудик» характерно обыгрывание слов «садить» / «сажать» применительно к промежуточной посадке самолета). В конечном итоге обратный путь русского человека с Востока на Запад обретает смысл разрыва с родной землей (с. 199).
Как у Шукшина, в основе астафьевского видения Сибири лежит отождествление ее с крестьянской цивилизацией. В статье «Сибирский текст в прозе В.П. Астафьева: (К постановке проблемы)» А.И. Разувалова (Красноярск) анализирует этот мотив в широком культурно-историческом контексте. В частности, привлекается для сопоставления публицистика сибирских областников второй половины XIX в., считавших возвращение нормативным элементом осознанно конструируемой биографии-жизнетекста (с. 205). Адресация Астафьевым своего художнического Я не к «центру», а к «периферии» является его реакцией на идеи использования сибирских недр и беззастенчивого культуртрегерства на ее территории. А.И. Разувалова анализирует блок астафьевских рассказов, доминантой которых становится тема севера, выступающего «модификакцией сибирского текста». «В художественной системе Астафьева Сибирь и север - понятия глубоко родственные, но не тождественные. Север для писателя - особый способ существова-
1 Лотман Ю.М. Избр. статьи: В 3 т. - Таллин, 1993. - Т. 3. - С. 102.
ния в мире, порождающий свой тип сознания и поведения. В этом смысле и Сибирь, и Заполярье, и Вологодчина - север» (с. 213— 214). Если в перспективе русской классической литературы переходным, пороговым, «лиминальным пространством» (В.И. Тюпа)1 выглядит Сибирь, то в перспективе самого «сибирского текста» таковым предстает Крайний Север как место штрафной колонизации. Закономерно, что в «Последнем поклоне» к образам севера прочно прикрепляется сюжет о «спецпереселении» (за казенный счет). «Лиминальный характер севера выявляется также в изображении этого пространства как социально пораженного» (место ссылки, скопления заключенных); север оказывается «воплощением энтропийных сил бытия и смерти» (с. 215). Под таким углом зрения «сибирский текст» Астафьева предстает сложноустроенной, подвижной, изменчивой структурой. Наряду с топографической символикой, он наделен значительной психологической, а также эсхатологический ролью (иерархически это самый высокий уровень функционирования «сибирского текста» в сознании художника).
Завершает издание предпринятая И.Ф. Юшиным и Н.В. Серебренниковым (Томск) архивная публикация новонайденного начала романа «Тайжане» (1871) лидеров сибирского областничества Г.Н. Потанина (1835—1920) и Н.М. Ядринцева (1842—1894); текст снабжен кратким историко-литературным предисловием и комментарием.
В книге приведены сведения об авторах статей.
А.А. Ревякина
1 См.: Тюпа В.И. Мифологема Сибири: К вопросу о «сибирском тексте» русской литературы // Сибирский филол. журнал. - Новосибирск, 2002. - № 1. -С. 35.
