CC BY
24
гильным холмом мелькает свет, появляются страшные видения -птичий нос, баранья голова, медведь. Выражение «без дна», ассоциируясь с ключевым для русской романтической поэзии понятием «бездна», вновь отсылает к лирике Жуковского, отмечает автор статьи.
Наиболее ярко хтонические мотивы сплетаются с «подземной географией» в повести «Страшная месть». Герои повести возвращаются домой со свадьбы через призрачные места: они плывут в лодке по Днепру лунной ночью и, проплывая мимо кладбища, видят поднимающихся из могил и опускающихся назад трех мертвецов. Смена реального и ирреального планов вновь воссоздает атмосферу романтической баллады: заброшенная усадьба, кладбище, погреб, пропасть, кошмарные фигуры с длинными волосами, когтями, огненными очами и т.п.
А. Дуккон приходит к выводу, что в ранних повестях Гоголь подчеркивал мифологическое значение «подземного мира»: «... недра земли воспринимаются им как место обитания смерти и демонических сил» (с. 299). В топографическом смысле место (деревня, мост, река, заброшенный сарай у подножия горы) предстает в основном ареной сражения «высших» и «низших» сил. Хтонические мотивы вновь появятся в повести «Вий» (1833), но здесь они связаны не с «подземной географией», а с фольклорной традицией.
Т.Г. Юрченко
2011.01.022. КАНТОР В.К. «СУДИТЬ БОЖЬЮ ТВАРЬ». ПРОРОЧЕСКИЙ ПАФОС ДОСТОЕВСКОГО: ОЧЕРКИ. - М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2010. - 422 с. - (Российские Пропилеи).
Доктор философских наук, писатель В.К. Кантор рассматривает романы Достоевского как высказывание своего рода библейского пророка, посланца Бога, обличающего недостатки своих современников.
Во вступлении «Петербургский писатель. Петербург Достоевского как пограничный город» исследователь отмечает, что в романах Достоевского Петербург предстает как трагический и фантастический город. На его улицах может зародиться и найти свое завершение мысль о преступлении, а в следующий момент преступник будет читать «вечную книгу» вместе с блудницей, чтобы
постичь смысл жизни. Но сравнивая Петербург с традиционалистской Москвой, именно в нем писатель видел центр России.
Достоевский - пограничный писатель, утверждает В.К. Кантор: «Он описывает, как дьявол с Богом борется, а поле битвы -сердца людей. И место борьбы - в главном городе писателя, который словно возник из небытия и находится как бы на границе двух миров...» (с. 8), впитав в себя культуру цивилизованных европейски-христианских и имперских городов.
Петербург - город, где едва ли не впервые в истории России православные, лютеране и католики вступили «в творческий диалог», поэтому он столь ненавистен всяческой бесовщине, пытавшейся уничтожить культуру. Борьба бесов против рафаэлевской Мадонны, Шекспира, Шиллера закончилась временной победой «шигалевщины». Но «через петербургского писателя заговорила практически вся мировая культура. Именно поэтому Достоевский и изображенный им город-мир, город - граница горнего и дольнего, город-фронтир - стали надолго в центре духовных исканий человечества» (с. 21), - пишет исследователь.
Романы Достоевского переполнены катастрофами и сопровождаются они насекомыми - тарантулами, тараканами, пауками. Главное пограничье его романов можно вывести из слов Шиллера: «Насекомым сладострастье - Ангел Богу предстоит». «Вообще цитат у Достоевского много: это ведь перекрестье культур, каждая цитата - это вход в другой мир, его освоение и присвоение. Здесь тоже пограничное пространство» (с. 10), - отмечает В.К. Кантор. И главное пограничье его романов можно вывести из этой цитаты -ведь писатель акцентирует эту строку Шиллера, делая ее частью русской стихии: человек у Достоевского находится между ангелом и насекомым, причем насекомое у него - как вестник дьявольского мира.
Книга состоит из двух частей. В первой части рассматривается философско-религиозная проблематика романа «Братья Карамазовы».
В главе «Можно ли одолеть "карамазовщину"? ("Братья Карамазовы" Ф.М. Достоевского)» В.К. Кантор начинает анализ романа с размышления о роли судебного процесса, изображенного в последней книге «Братьев Карамазовых». Элементы детективной интриги, на которой строится действие романа (убийство, затем его
расследование, выясняющее, кто преступник, ложная разгадка), позволяют еще в процессе чтения предположить, что в последней книге нас ждет подведение итогов и прояснение описанных событий. В каком-то смысле это предположение читателя не обманывает. Но ожидаемое прояснение не совсем обычно: оно вроде бы и освещает новым светом уже известные события, но окончательного ответа не дает.
Сцены суда нужны Достоевскому прежде всего для того, чтобы еще раз провести перед читателем заново все сюжетные линии, заставив выслушать речи прокурора и защитника, ошибочные по их выводам, хотя весьма убедительные по конкретным наблюдениям и замечаниям; писатель как бы приглашает читателя вдуматься в причины и в смысл происшедшего. Вместе с тем Достоевский искусно и весьма настойчиво подводит читателя к пониманию сущности и значения «дела Карамазовых» для самосознания всей России, сквозь судебную ошибку показывает свой суд, его принципы, его нравственную меру, а также пытается определить свою точку зрения на российскую действительность относительно двух влиятельных, но слишком однозначных, на взгляд писателя, концепций.
Читая роман, читатель, естественно, увлечен разворачивающимися событиями, но только в последней книге становится очевидным, что за этим вроде бы «второразрядным» процессом следит вся Россия. Достоевский использует здесь известный драматургический прием «театра в театре», характерный для некоторых пьес Шекспира, когда персонажи пьесы оказываются зрителями театрального представления. Он добивается эффекта своеобразной «документальности» происходящего и живого сопричастия читателя поставленным в романе проблемам. Весь роман - как бы «следственные материалы по делу Карамазовых», представленные всей России, а вся читающая и следящая за процессом публика превращается в каком-то смысле в присяжных заседателей со своими разноречивыми мнениями и решениями. «Такое построение и заставляет нас оценить значительность описанных событий» (с. 109), -пишет В. К. Кантор.
Путь религиозного переустройства мира, единения интеллигенции с народом на основе православия оказался утопичным. Достоевский в символической сцене суда апеллировал к суду народа и
надеялся, что православие окажется искомым, при этом мирным, выходом из социальных противоречий. Но народ, как показала история, весь пафос своей религиозной веры перенес на материалистически и революционно ориентированные учения.
«Карамазовщина», так ярко описанная в романе, т.е. социальные и нравственные пороки, которые пугали писателя, - «православному лечению» не поддались. Россия, как и другие европейские страны, вошла в эпоху кризиса христианства. Ни одна из попыток Зосимы или Алёши противостоять «карамазовщине» не увенчалась успехом. Умирает нераскаянным и неисправленным старик Карамазов; Ивану не удается «вылечиться» Алёшей и он сходит с ума; Митя только по случайности не совершает убийства. Убийство не предотвращено, и состязаться с убийцей Смердяко-вым оказывается никому не под силу; умирает Илюшечка, и горе его отца неисцелимо; Алёша не может преодолеть «бесенка» даже в Лизе, на которой собирается жениться. Он бессилен (как и Христос в поэме «Великий инквизитор») в столкновении со злом мира.
Таким образом, путь христианского подвижничества встает в романе не как решение, а как проблема. Хотя в эпилоге как будто слышится надежда, он открыт будущему, но «будущее это чревато трагедией: кто-то из учеников может оказаться Иудой. Незавершенность романа в этом смысле символична. Это скорее незавер-шимость» (с. 220), - утверждает автор.
Достоевский не предлагает ни окончательного ответа, ни прямолинейного пути; перед каждым читателем он ставит задачу «найти себя в себе». Не в социальных прогнозах, а в невероятной смелости художественной постановки высших религиозно-нравственных вопросов - сила Достоевского. Писатель воюет против душевной лени, ставя читателя наедине со своей совестью, заставляя задуматься о последствиях поступков (с. 219-220).
В восьми главах второй части книги анализируются различные аспекты «Дневника писателя» и романов «Преступление и наказание», «Бесы» и «Подросток».
В главе «"Дневник писателя" Достоевского, или Провокация имперского кризиса в России» В.К. Кантор отмечает, что сочетание мемуарного, литературно-критического, политического, обращение к литературно-историческим анекдотам и одновременно к самым злободневным проблемам общественной жизни, введение в «Днев-
ник» собственных художественных текстов создало своеобразный микрокосм, который можно рассматривать как некое художественное целое. Вместе с тем «Дневник писателя» Достоевского именно потому, что он стал так востребован обществом, позволяет говорить и об определенном, весьма резком направлении, которое он выражал и которое сыграло свою роль в истории России, наполнило ее общественно-политическую жизнь весьма активно действовавшими смыслами. «Не было проблемы, которой не коснулся бы писатель в своем "Дневнике": это и судопроизводство, и война с Турцией, и тема союза с Бисмарком, который привел бы к своеобразному переделу мира (Запад отошел бы Германии, а Восток -России), еврейский вопрос, тема Константинополя, петровская реформа, западничество и славянофильство, русский радикализм и, наконец, - центральная тема - тема русского народа, крестьянства. Но все эти проблемы он решал с позиции жестко антилиберальной, по-своему не менее революционной, чем у леворадикальных мыслителей» (с. 249), - отмечает автор.
В главе «Вещный мир в поэтике Достоевского» В.К. Кантор подчеркивает, что Достоевский вовсе не склонен обращаться к предметному миру, он лишь двумя-тремя штрихами рисует общее материальное состояние героев, не вдаваясь в детализацию. Вместе с тем вещь может вырасти у него до символа человеческой жизни, как, например, оторвавшаяся пуговка Макара Девушкина («Бедные люди») или зеленый платок семейства Мармеладовых («Преступление и наказание»). По мнению автора, материальная, вещная деталь у Достоевского если и присутствует, то весьма специфично, особым образом. Вещный мир в его романах становится объектом рефлексии героев, размышляющих над формами быта, желающих их перестроить. «Персонажи Достоевского соприкасаются с предметами, иногда роскошными, но не владеют ими, отсюда - их жгучий интерес к вещи как к чему-то им "недоданному". Те же вещи, которыми герои обладают, лишь подчеркивают их бедность, то есть оказываются в центре читательского внимания» (с. 272).
В 40-е годы Х1Х в. в России едва ли не впервые за всю ее историю начинается напряженный и открытый культурно-философский диалог, просыпается рефлексивное общественно-историческое самосознание. В главах «Карнавал или бесовщина?», «Бесы contra Мадонна: магический кристалл русских проблем», «Скандал -
ultima ratio героев Достоевского», «Фрейд versus Достоевский» исследователь анализирует философскую и общественно-политическую проблематику «Бесов». Он отмечает, что этот роман обычно трактуется как изображение или политического убийства, совершенного революционером-радикалом Нечаевым, или особого типа русского революционерства: нечаевщины. А поскольку в большевизме черты нечаевщины просматриваются достаточно очевидно, то со времени первых русских эмигрантов роман этот стал называться романом-предупреждением. Общим местом стало рассуждение (Ю. Карякин, Л. Сараскина) о том, что Достоевский «предсказал» ленинизм-сталинизм. (с. 280). Но если бы писатель выступил только как предсказатель, то он представлял бы интерес только для изучающих общественно-литературный процесс Х1Х в. Между тем мы продолжаем обращаться к роману как к сочинению, имеющему сущностный смысл квинтэссенции национального самопознания. «Для русского читателя актуальность Достоевского в известной степени равна актуальности Библии» (с. 281), - подчеркивает ученый.
В.К. Кантор считает, что никаких предсказаний писатель не делал, его задача была много сложнее. По его мысли, Россия не потому больна, что в ней появился Нечаев, как занесенный извне болезнетворный микроб. Нечаев и нечаевщина появились потому, что больна Россия. Центром сюжета вовсе не является убийство Шатова. Петруша Верховенский вовлекает всех в некое действо -праздник, а затем в бал «в пользу гувернанток нашей губернии» (с. 282). И праздник оказывается в центре романного сюжета. Именно тогда разрешаются многие коллизии: явлением Кармази-нова, выступлением и прозрением Степана Трофимовича, пьяным скандалом с капитаном Лебядкиным, испугом городских обывателей, увозом Лизы к Ставрогину, убийством капитана, его сестры Хромоножки и их служанки, гигантским пожаром, сжегшим часть города, безобразным пьяным дебошем, наконец, оргийным экстазом толпы простонародья, до смерти забившей Лизу. Именно на празднике, задуманном губернаторшей, вдруг выяснилось, что бесам «все позволено».
Театрализованный праздник закончился катастрофой, превратился в жизненный кошмар, потому что вся жизнь в губернском городе была и без того карнавализована и карнавал не имел ника-
ких преград. Ничем не ограниченный карнавал таит опасность перерасти в оргию: «Карнавал как образ жизни народа, как повседневность - вот что страшило писателя. Именно поэтому "праздник", как бы стянувший к себе все карнавальные мотивы романа, оказался в центре сюжета, стал акмэ сюжета» (с. 284).
Карнавальность, по наблюдению Достоевского, пронизывала русскую жизнь. Писателю (в отличие от Бахтина) «карнавал не казался освобождающей силой: он ведет к тотальному уничтожению нравственных христианских законов, элиминирует личность. Безмерная во всем, Россия безмерна и в карнавальной жизни. "Бесы" показывают опасность карнавала, превратившегося в норму жизни. Ибо это та жизнь, которая становится питательной средой для бе-совства» (с. 290), - утверждает В.К. Кантор.
В эпилоге «Петербург Достоевского - непотонувшая Атлантида» исследователь резюмирует: христианство писателя было особого рода. На основе Нового Завета он строил по пафосу - пророчество. Русская классическая литература XIX в. выступила с обличением недостатков своего народа с резкостью и беспощадностью ветхозаветных пророков - но на основе Нового Завета. Быть может, величайшим из этих пророческих по пафосу критиков был Достоевский, ибо именно он сумел увидеть обезбоженность души и показать, что именно русская православная вера может привести к потере Бога. «То, что он никогда не позволил бы себе в публицистике, он проговорил в своих романах. Пожалуй, к каждому его роману можно подобрать ветхозаветную или новозаветную книгу. "Бесы" - это русский Апокалипсис» (с. 400).
В этом романе писатель изобразил массовое обесовление народа, Достоевский нарисовал картину России, погруженной в языческую стихию, живущей дохристианской и внехристианской жизнью. К «Бесам» следует относиться «как к библейскому пророчеству», которое, обличая и бичуя, понуждало свой народ стать не народом-богоносцем... а богоизбранным народом, подчиняющимся законам, данным христианским - наднациональным -Богом, народом, способным жить по Божьим заповедям» (с. 402).
Т.М. Миллионщикова
