CC BY
10
АКТУАЛЬНЫЕ ПРОБЛЕМЫ СОЦИОЛОГИЧЕСКОГО ЗНАНИЯ
2010.03.013. МОРРОУ Р.А. К ВОПРОСУ О ПЕРЕОСМЫСЛЕНИИ ПУБЛИЧНОЙ СОЦИОЛОГИИ М. БУРАВОГО: ПОСТЭМПИРИ-СТСКАЯ РЕКОНСТРУКЦИЯ.
MORROW R.A. Rethinking Burawoy's public sociology: A post-empiricist reconstruction // Handbook of public sociology / Ed. by V. Jeffries. - Lahnham: Rowman & Littlefield, 2009. - P. 47-69.
Рэймонд А. Морроу, профессор социологии Университета Альберты (Эдмонтон, Канада), полагает, что призыв Майкла Бура-вого к институционализации публичной социологии1, являясь по форме политическим манифестом, на деле представляет собой «амбициозную социально-теоретическую схему реконструкции всего дисциплинарного пространства социологии как науки» (с. 470). К сожалению, предложенная схема, при всей ее внешней привлекательности, осталась непроработанной: она напоминает поле, которое забыли возделать, прежде чем бросить туда семена. Если сама по себе идея обновления социологии, прозвучавшая в президентском обращении Буравого к Американской социологической ассоциации в 2004 г., импонирует автору статьи, то способы ее теоретико-практической реализации в рамках модели социально-политической переориентации всей дисциплины вызывают серьезные возражения. Предложенное Буравым разделение дисциплинарного поля социологии на четыре отдельных сегмента (профессиональная, политическая, критическая, публичная социология), ориентированных (попарно) на инструментальное либо рефлексивное знание, нуждается в радикальном переосмыслении. Такой шаг,
1 См.: Burawoy M. For public sociology: 2004 American sociological association presidential address // American sociological rev. - Wash., 2005. - Vol. 70, N 1. -P. 4-28.
в свою очередь, предполагает выработку «конструктивных альтернатив», обсуждение которых и составляет основное содержание настоящей статьи.
Обращение Буравого к своим коллегам в США вызвало широкую дискуссию в международном сообществе социальных ученых - беспрецедентную по своей географии и полемической заостренности, замечает Морроу. У создателя проекта четырехчастной социологии нашлось немало оппонентов - и не меньшее число сторонников. Последних привлекла «используемая Буравым умиротворяющая фразеология дюркгеймовского плюрализма, сулящая надежду на эффективность новейших форм разделения труда» в социологии (с. 48). Не причисляя себя к заложникам этой иллюзии, Морроу, тем не менее, не разделяет и огульного отрицания программы Буравого, в особенности ее «реконструктивного пафоса». «Проблема состоит в том, что при ближайшем рассмотрении эта модель в ее настоящем виде - несмотря на всю провокационную дидактическую интуицию, которая подготовила ее возникновение и послужила основанием для ее эвристического использования, -не может быть одобрена в качестве (мета)теоретической схемы социологии», - констатирует Морроу (там же). Другими словами, канадский социолог выступает за кардинальную реконструкцию проекта М. Буравого - при сохранении его «реконструктивной направленности». В этом он видит отличие своей точки зрения (и задач своей статьи) от принципиального неприятия позиции Бураво-го многими социологами Нового и Старого света.
Автор намерен пересмотреть идеи Буравого «в международном контексте европейской социальной теории, канадских и латиноамериканских социальных исследований», а также собственных разработок в русле «критической теории и методологии» и «постфундаменталистской критической теории»1. Такой контекст представляется тем более необходимым, что проект Буравого, базирующийся на принципе полярности рефлексивного и инструментального типов знания, «является образчиком исторически сложившейся конфигурации аналитических тенденций, наиболее заметной именно в американской социальной науке» (с. 48). Морроу предлагает
1 Подробнее см.: Morrow R.A. Critical theory and methodology. - L: SAGE, 1994; Morrow R.A., Torres C.A. Reading Freire and Habermas: Critical pedagogy and transformative change. - N.Y.: Columbia univ. press, 2002.
переместить модель Буравого в иное метатеоретическое пространство, где: а) будет преодолено неадекватное методологическое противопоставление теории и практики в обществознании; б) расширится сегмент критической социологии за счет внедрения в нее элементов социальной теории; в) получит иную интерпретацию профессиональная социология; г) произойдет внутренняя дифференциация политической социологии и будут выявлены ее связи с социологией публичной; д) будут найдены убедительные аргументы в защиту современных форм разделения труда в социологии.
Обоснование своей альтернативы программе М. Буравого Морроу предваряет кратким обзором критических замечаний, уже прозвучавших в адрес ее автора. В обобщенном виде критика публичной социологии может быть сведена к четырем ключевым темам:
1) «социологическая миопия», которая мешает разглядеть несоответствие амбициозных замыслов Буравого его ставке исключительно на социологию; социология, даже в ее «публичной» форме, в одиночку не сможет реализовать программу Буравого хотя бы потому, что значительная часть ее исследований и теоретических разработок базируется на результатах, полученных в других областях социального знания (в частности, почву для публичной социологии подготовили многочисленные междисциплинарные проекты в русле традиции «action research»1); в отличие от экономики, политической теории или теории права, социология пока не может претендовать на самодостаточность;
2) сомнительный статус публичной социологии как представительницы интересов гражданского общества в его противостоянии государственным и рыночным структурам; одномерность прочтения ее задач исключительно в терминах оборонительных тактик;
3) степень обоснованности и «прочности» публичной социологии перед лицом позитивистской и эмпиристской критики ее эпистемологического выбора (приоритет ценностно-моральных суждений в ущерб «канонам строгой науки»);
4) адекватность программы Буравого задачам современного обществознания; проблематичность главного тезиса о разделении
1 См.: Handbook of action theory: Participative inquiry and practice / Ed. by P. Reason, H. Bradbury. - L.; Thousand Oaks: SAGE, 2001.
труда в социологии на фоне общепризнанной тенденции к созданию «внутридисциплинарного единого фронта»; приверженность худшим стереотипам социально-теоретического мышления с его склонностью к схематизации и категоризации явлений и субъектов общественной жизни.
По мнению большинства оппонентов Буравого, расчленение социологии неоправданно хотя бы потому, что эта дисциплина «одновременно публична, профессиональна, политически ориентирована и критически заострена»; социология «всегда интеллектуальна, моральна и публична», а продуцируемое ею знание - «рефлексивно, инструментально и ценностно окрашено»1. Морроу особо выделяет критические замечания Э. Эббота, который считает «ужасной ошибкой» Буравого метатеоретическое структурирование социологии вокруг оси «средства-цели» (инструментальное знание против рефлексивного) и расценивает как некорректное однозначное сопряжение критической социологии с левыми политическими течениями. Моральные суждения вполне возможны вне всякой связи с политическим выбором, справедливо замечает Эб-
бот, а реализация гуманистических ценностей не привязана ни к
2
какому из социологических методов .
Морроу использует аргументы Эббота как отправной пункт своей альтернативной метатеоретической схемы. Ее методологическим фокусом становится отказ от жесткого противопоставления практически ориентированной и теоретической социологии. Соответственно, необходимо пересмотреть и принцип попарного противопоставления сегментов дисциплины: профессиональной и политической на одной «оси» социологического знания, критической и публичной - на другой. Альтернативная схема, пишет автор статьи, предполагает уменьшение напряженности и конфликта между «осями» социологического знания (по Буравому) и в то же время -выявление внутренней неоднородности и даже противоречий в пределах вычлененных секторов социологической науки. Принци-
1 См.: Ericson R. Publicizing sociology // British j. of sociology. - Oxford; L.: 2005. - Vol. 56, N 3. - P. 365-372; Abbot A. For humanist sociology // Public sociology: Fifteen eminent sociologists debate politics and the profession in the twenty-first century / Ed. by D. Clawson. - Berkeley: Univ. of California press, 2007. - P. 195-209; Wallerstein I. The sociologist and the public sphere // Ibid. - P. 169-175.
2 Abbot A. Op. cit. - P. 188.
пиальным моментом новой схемы должна стать относительная автономия всех типов социологического знания, составляющими которого выступают:
1) профессиональная социология - эмпирическое знание, опосредованное прикладной рефлексией, базирующееся на тех или иных социально-теоретических предпосылках и использующее разнообразные объяснительные стратегии;
2) социальная теория - концептуальное знание, эмпирически и контекстуально обусловленные гипотезы, философское обоснование социологического знания в междисциплинарном пространстве.
Перечисленные области социологии как научной дисциплины являются прерогативой академического сообщества ученых; две другие так или иначе связаны с публичной сферой общественной жизни. Имеются в виду:
1) политическая социология, постулирующая относительный приоритет средств над (идеальными) целями общественного развития - при несовпадении двух ее возможных фокусов: технократического (акцент на выработке средств и их инструментальном применении для решения текущих политических задач) и либерального (акцент на демократическом обсуждении соотношения средств и целей в рамках социально-политического плюрализма);
2) публичная социология - относительное превалирование идеально-нормативных целей общественного развития в ущерб «техническим расчетам» и поиску путей их достижения; реализует себя в контексте традиционного (в рамках политических элит) либо демократического (гражданские инициативы и социальные движения) общественного диалога.
Критической социологии в этой схеме отведена промежуточная, но отнюдь не второстепенная роль опосредующего звена между четырьмя областями теоретического / прикладного социологического знания, а также функции медиатора академической и публичной сфер общественной жизни. Этот тип социологической рефлексии связан с объяснительными стратегиями, квазиэмпирическим знанием и знанием неэмпирическим. Предложенная схема, разумеется, уступает в элегантности «исходной матрице 4^4», замечает Морроу, но ее преимущество состоит в наглядной демонстрации того факта (отмеченного Э. Эбботом), что «все социологические исследования так или иначе рефлексивны и не свободны от
ценностного компонента, а критика не может быть редуцирована до уровня политической категории» (с. 51).
Конкретизацию своей модели Морроу сочетает с детальной и даже изощренной критикой целого ряда теоретических тезисов М. Буравого. Первым шагом на этом пути становится доказательство несостоятельности ссылок Буравого на авторитет М. Вебера, в частности - его попыток связать собственное толкование форм социологического знания с веберовской концепцией типов рациональности. Так, инструментальное знание (во всех его ипостасях) оказывается соотнесенным с целерациональностью, рефлексивное (также в любом его виде) - с рациональностью ценностной. При этом Буравой причисляет к разряду целерациональных действий как «разгадывание ребусов» профессиональной социологией, так и «решение общественных проблем» социологией политической. Аналогичным образом ценностная рациональность (нормативное знание) характеризует как академический дискурс, связанный с познавательными стратегиями и методами, так и общественные дебаты о перспективах социального развития.
С точки зрения автора статьи, доводы Буравого уязвимы сразу по нескольким позициям. Во-первых, Вебер вряд ли согласился бы с уподоблением социологического исследования «разгадыванию ребусов». Во-вторых, если «разрешение политических проблем» с некоторой натяжкой еще можно отнести к разряду целерациональ-ных (инструментальных) действий, то к «разгадыванию теоретических ребусов» такая характеристика явно неприменима: «логика эффективности» (по Веберу) едва ли может быть оправдана, если речь идет о поиске научной истины. В-третьих, ценностная рациональность (нормативное знание, по Буравому) и целерациональ-ность (знание инструментальное) - это категории, которые использовались Вебером для типологии социальных действий, но не знания. В таком случае, может ли (опять-таки в терминах Вебера) рассмотрение процессов конституирования социального знания (в любой его форме) быть рядоположено таким инструментальным действиям, как предпринимательство или политическое реформирование общества? В данном случае в аргументацию автора четы-рехчастной социологии «вкралась неявная подмена типологии действий тем, что выглядит как дифференциация эпистемологическая:
инструментальное знание против знания рефлексивного», констатирует Морроу (с. 55).
Кроме того, М. Буравой не вполне ориентируется в том многообразии терминов, которые использовал Вебер для классификации типов рациональности. Несмотря на отмечавшуюся комментаторами некоторую непоследовательность Вебера в этом вопросе, «социально-научная деятельность все же принадлежит сфере концептуальной либо формальной (или, может быть, теоретической) рациональности, но никак не рациональности инструментальной... в ее понимании как средства технического контроля» (там же). Таким образом, апелляция Буравого к авторитету классической социологии не достигает своей цели: принцип поляризации рефлексивного и инструментального знания никак не согласуются с теорией рациональности М. Вебера. Еще меньше эта установка согласуется с веберовским пониманием социологии как таковой, поскольку Вебер «не только не отождествлял концептуальную рациональность социологии с инструментальным ее использованием», на чем настаивает Буравой. Он «также не принимал и тезиса о том, что ценностная рациональность может быть формой "знания"», поскольку, как известно, разделял естествознание и науки социальные, базирующиеся на понимании социальных смыслов (с. 56).
Следующий шаг в реконструкции четырехчастной схемы социологии связан с переосмыслением рефлексивно-нормативной критической социологии, которая должна быть абсорбирована социальной теорией. Задачу, поставленную М. Буравым перед критической социологией - «анализировать основания исследовательских программ профессиональной социологии - как явные, так и скрытые, как нормативные, так и дескриптивные» (цит. по: с. 56), -Морроу называет «призывом к шизофреническому раздвоению сознания» (там же). Критическая социология, по Буравому, обязана в одно и то же время быть на уровне современных исследовательских практик (т.е. являться профессиональной) и осуществлять функции метатеоретического и морального арбитра социологической дисциплины в целом. Подобная двусмысленность назначения аналитической области, обозначенной как «критическая социология», не является исключительной особенностью модели Буравого, подчеркивает автор статьи. Данное понятие изначально подразумевало как осмысление философских оснований социального знания,
так и анализ социальной практики. Не случайно о работах Хабер-маса иногда говорят, что в них больше философии, чем реальной социологии1. Поэтому целесообразно отказаться от этого термина и включить «критическую социологию» в контекст социальной теории - как один из аспектов систематического рефлексивного теоретизирования, каковым так или иначе грешат все социологи. Аналитическая деятельность, которую принято называть «критической социологией» в узком смысле слова (в частности традиция Франкфуртской школы), на самом деле является «отчетливой конфигурацией рефлексивного дискурса, возможного в самых разных формах». Вместе с тем, социальная теория не принадлежит исключительно социологии; это часть дискурса междисциплинарного, пронизывающего все гуманитарные науки. Слово «критика» в данном случае не связано только с негативными либо нормативными его коннотациями, оно «подразумевает весь спектр рефлексивных процедур, являющихся базисом неэмпирических методов, которые лежат в основании исследовательских практик», подчеркивает Морроу (с. 57).
Понимание социальной теории как (в том числе) относительно независимого компонента профессиональной социологии позволяет очертить круг вопросов, входящих в компетенцию систематического рефлексивного теоретизирования. Это неэмпирический дискурс, охватывающий нормативную теорию (ценности) и метатеорию социального знания (онтология, эпистемология, методология), квазиэмпирический анализ его социального конструирования и общие социально-исторические концепции его генезиса и развития. Рассмотренный под этим углом зрения, призыв Буравого к институ-ционализации публичной социологии также может считаться примером социальной теории: он содержит нормативные постулаты, размышления метатеоретического порядка об основаниях социологической науки, исторический экскурс, касающийся формирования социологии как научной дисциплины, общетеоретические рассуждения по поводу ее ближайшего и отдаленного будущего.
Третий шаг в разработке метатеоретических альтернатив модели Буравого связан с критическим анализом его интерпретации
1 См.: Turner G.H. Is public sociology such a good idea? // American sociologist. - N.Y., 2005. - Vol. 36, N 3-4. - P. 27-45.
профессиональной социологии как корпуса инструментального знания, реализующего себя в разнообразных исследовательских программах. Предполагается, замечает автор статьи, что эти программы «информируют» политическую социологию и опосредованно могут быть транслированы в социологию публичную. Понятие «исследовательская программа» заимствовано Буравым из концепции И. Лакатоса, но это заимствование неудачно, так как неадекватно задаче осмысления собственно социологического знания, считает Морроу. Последнее в его настоящем виде не удовлетворяет главным методологическим требованиям к научно-исследовательской программе, сформулированным Лакатосом: здесь нет концептуального «жесткого ядра» и весьма проблематично кумулятивное приращение знания. В качестве примера успешной социологической исследовательской программы, имеющей выход на публичную практику, Буравой ссылается на социальную геронтологию. Однако при ближайшем рассмотрении эта область профессиональной социологии оказывается крайне неоднородной. Она опирается на исследовательские стратегии и знание, аккумулированные другими социальными дисциплинами (психологические исследования жизненного цикла, теория социального обмена, анализ возрастной стратификации, социальный конструктивизм, феминистские и прочие критические теории). Другими словами, здесь нет единой исследовательской программы, есть только общий для всех перечисленных подходов интерес к проблемам пожилых людей.
Обращение Буравого к «лексике Лакатоса» только осложняет дело, замечает Морроу. Рассмотрение профессиональной социологии в рамках методологии научно-исследовательских программ мешает четкому пониманию того, что в данном сегменте социологического поля сосуществуют самые разные объяснительные стратегии, из которых только часть обладает надлежащим инструментальным потенциалом и может быть переведена на язык социальных практик. Основная масса исследовательских подходов имеет весьма слабые инструментальные возможности либо не имеет таковых вовсе. Автор статьи считает целесообразным «дифференцировать теоретические стратегии профессионального социологического знания в зависимости от их локализации в агентно-структурном континууме, который может трактоваться онтологически - как часть отношений субъекта и объекта либо эпистемоло-
гически - с точки зрения трех базовых "познавательных интересов" (по Хабермасу)» (с. 60). В таком случае на объективистском (позитивистском, преимущественно количественном) полюсе континуума будут располагаться подходы, базирующиеся на формальном анализе причинно-следственных связей. На его противоположном полюсе сосредоточатся интерпретативные (герменевтические) стратегии, фокусом которых выступают социальное действие и взаимодействие (символический интеракционизм, социальная феноменология, этнометодология). Середину континуума займут промежуточные (опосредующие) стратегии, анализирующие взаимодействие субъекта и социальной структуры в терминах социально-исторической каузальности (функционализм и неофункционализм, историческая и критическая социология).
В ряду этих базовых стратегий только объективистские исследования могут рассматриваться в качестве инструментального знания, подчеркивает Морроу. При этом все три класса стратегий профессиональной социологии прибегают к помощи социальной теории - для конструирования уже «прикладных» стратегий, которые призваны легитимировать используемые исследовательские парадигмы. Прикладная рефлексия включает нормативные и мета-теоретичесие (методологические) допущения и предпосылки, а также соображения относительно возможных социальных контекстов текущего исследования (например, функционализм опирается на биологическую теорию систем, многие формы критической социологии - на постулаты исторического материализма и т.п.).
Таким образом, требуется «осмысление профессиональной социологии с более четких и очевидных постэмпиристских (и постпозитивистских) позиций, которые учитывают мультипара-дигмальное разнообразие ее объяснительных стратегий», - замечает Морроу (с. 61). При этом необходимо иметь в виду, что возможность использования наработок, накопленных профессиональной социологией, - как чисто инструментальных, так и «коммуникативно-ориентированных» - не может быть известна заранее.
Альтернативная интерпретация профессиональной социологии позволяет также более четко представить ее отношения с социальной теорией и критической социологией. Эта интерпретация подтверждает сформулированный выше тезис о том, что критическая социология, несмотря на отличающий ее ценностной акцент и
ярко выраженную социальную ангажированность, все же остается в рамках профессиональной социологии и зависит от поставляемого ею эмпирического знания. Что же касается социальной теории, то она является не столько формой «знания» (в строгом эмпирическом значении этого понятия), сколько «совокупностью рациональных (междисциплинарных) дискурсов квази- и неэмпирического характера, интеллектуальная функция которых. состоит в постоянном инспектировании практики трех других когнитивных стилей (профессиональной, политической, публичной социологии. -Е.Я.) и их отношения к системе академического знания в целом» (с. 61-62). Соответственно, между социальной теорией и профессиональной социологией сохраняются «отношения взаимного дополнения». Таким образом, отказ от дихотомии рефлексии и инструментального знания в социологии позволяет уяснить, что главное различие когнитивных стилей всех его сегментов «обусловлено конкуренцией требований относительно автономной теории и не менее острой конкуренцией стратегий социальной практики» (с. 62).
Четвертый шаг в реконструкции модели Буравого связан с новым прочтением: а) отношений публичной и политической социологии; б) внутреннего содержания последней; в) связей каждого из этих сегментов дисциплины с профессиональным социологическим знанием. Отказавшись от принципа рефлексивно-инструментальной поляризации знания, Морроу задается вопросом об «альтернативной локализации несхожих когнитивных стилей политической и публичной социологии» (с. 62). Альтернатива в данном случае состоит в замене дихотомии целей и ценностей рядоположенностью двух вариантов этики ответственности. Заимствуя термин Вебера, автор статьи поясняет, что в современной социологии дилемма ценностных / целерациональных ориентиров уступает место конкуренции стратегий комбинирования (идеальных) целей и средств их достижения. С этой точки зрения необходимо различать узко прагматическую, или конвенциональную, этику ответственности (политическая социология) и плюралистический критический прагматизм, или радикальную этику ответственности (социология публичная).
Радикальный вариант этики ответственности ставит во главу угла более или менее отдаленные цели (ценности) социального развития (не пренебрегая обсуждением возможных средств их реа-
лизации, пусть даже утопических и непрактичных в плане текущей политики). Конвенциональная ее разновидность делает выбор в пользу калькуляции сиюминутных средств (не всегда оставляя вне поля зрения цели социально-политической трансформации). При этом, продолжает Морроу, знание, аккумулируемое профессиональным сегментом дисциплины, не следует считать эмпирическим источником только политической социологии, поскольку к этому же знанию обращается и социология публичная в поисках способов конструирования «иного» социального порядка. Кроме того, отношения между этими сегментами социологического поля никак не могут считаться статичными, как полагает Буравой (то же самое справедливо и применительно к отношениям публичной социологии с государством и рынками). Публичная социология в той или иной ее форме не чужда самым разным политическим режимам (например, нацистской Германии); она может быть «сильной», и тогда ее голос становится рупором гражданского общества, или «слабой», и тогда политическая ипостась дисциплины низводится до уровня средства технического обслуживания интересов привилегированных социальных слоев.
Таким образом, резюмирует свои выводы автор статьи, «поляризация политической и публичной социологии в модели Бураво-го, привязанная к необоснованному противопоставлению рефлексии и инструментализма, затушевывает существенную внутреннюю разнородность первой и заставляет ассоциировать вторую исключительно с гражданским обществом в их совместной оппозиции государству» (с. 64). Морроу предпочитает не отдавать политическую социологию на откуп сугубо инструментальной перспективе социального видения, лишенной ценностного компонента, а просто дифференцировать две модели прикладного социально-политического знания - технократическую и демократическую (просвещенный либерализм), которые «обусловливают несовпадение типов рефлексии о приоритете целей / средств в границах демократических форм организации публичной сферы». Помимо этого, «в противовес модели Буравого, акцентирующей защитные функции публичной социологии, радикальная этика ответственности поддерживает неизменный интерес к содержательной стороне публичной политики и ее трансформации» (там же).
В суммарном виде отношения политической и публичной социологии, по версии Морроу, выглядят следующим образом. Оба сегмента дисциплины определяются в терминах средств и целей рациональной трансформации общественной жизни. Политическая социология более «краткосрочна», ее пространственный и временной горизонт уже, чем у социологии публичной. Кроме того, она в основном имеет дело с государственными структурами и частными лицами и опирается на эмпирическое знание, используя его для обоснования по преимуществу инструментального решения проблем (с позиций узкой, или конвенциональной, этики ответственности, в рамках которой, однако, возможно соперничество технократической и либеральной моделей). Публичная социология, не связанная с необходимостью принятия быстрых сиюминутных решений, выступает главным образом от имени «униженных и оскорбленных», а также - грядущих поколений, и защищает ценности, которые по разным причинам остались за бортом текущей политики (и политической социологии). При этом «традиционная» публичная социология ориентирована на изменение политики государства, а «органическая» - на мобилизацию ресурсов для защиты гражданского общества.
Заключительный этап преобразования схемы Буравого автор статьи связывает с решением вопроса об условиях институциона-лизации социологии как научной дисциплины в современном (и будущем) демократическом обществе. Он считает бесперспективной попытку Буравого решить эту проблему путем сопоставления своей модели со схемой Парсонса, между которыми создатель четырехчастной социологии усматривает «ненамеренное сходство». Морроу считает ошибочной саму попытку классифицировать типы социологического знания в рамках какой бы то ни было формальной матрицы, равно как и стремление провозгласить один из них (в данном случае - публичную социологию) всемирно-историческим основанием социального познания и общественной трансформации. «Альтернативное объяснение, - пишет Морроу, - состоит в интерпретации профессиональной социологии, социальной теории, политической и публичной социологии как исторически конституированных условий, обеспечивающих легитимность социологических исследований в рамках европейского модерна». Четыре лика социологического знания, за каждым из которых стоят те
или иные эпистемологические и ценностные предпосылки, «обеспечивают теоретическую и практическую возможность институ-ционализации социологии в современном демократическом обществе - как автономного дисциплинарного знания (знаний), которое могло бы способствовать информационному обеспечению социальных практик (в качестве политической и публичной социологии) в интересах гуманизации и демократизации общественной жизни (с. 65).
Е.В. Якимова
2010.03.014. БЕЛЛ В. ПУБЛИЧНАЯ СОЦИОЛОГИЯ И БУДУЩЕЕ: ВОЗМОЖНОЕ, ВЕРОЯТНОЕ, ПРЕДПОЧТИТЕЛЬНОЕ. BELL W. Public sociology and the future: The possible, the probable, and the preferable // Handbook of public sociology. - Lahnham: Row-man & Littlefield, 2009. - P. 89-105.
Реферируемая статья написана почетным профессором Йель-ского университета Венделлом Беллом. Используя метафору «ангела истории», смотрящего в прошлое и видящего в нем одни катастрофы, - метафору, к которой обращался в проекте публичной социологии М. Буравой, - В. Белл акцентирует внимание читателя на возможности тем или иным образом влиять на ход истории. Он призывает современных мужчин и женщин не просто плыть по реке Лете в будущее, но, оглядываясь на пройденный путь, аккуратно проходить пороги и лавировать между водоворотами.
Белл вполне разделяет проект публичной социологии Бура-вого. Особенно тот его аспект, который указывает на взаимозависимость и взаимообусловленность всех четырех «социологий» (профессиональной, политической, критической и публичной). Однако Белл предлагает обратить внимание на два аспекта публичной социологии в проекте Буравого, не получивших у него достаточного развития, но требующих пояснения. Это, во-первых, выдвижение публичной социологией предположений о будущем, которые должны быть валидными и надежными. И, во-вторых, это вынесение ею ценностных суждений нормативного характера.
Оба эти момента непосредственным образом связаны с будущим, с прогностическими возможностями социологии и ее нормативностью. Внося социальное знание в публичное пространство, социальные ученые не только определенным образом влияют на
