CC BY
17
. со 2009.01.022 158 -
CURRICULUM: СОЦИОЛОГИЧЕСКАЯ КЛАССИКА
2009.01.022. МИД ДЖ.Г. НАУЧНЫЙ МЕТОД И МОРАЛЬНЫЕ НАУКИ.
MEAD G.H. Scientific method and the moral sciences // International j. of ethics. - Chicago, 1923. - Vol. 33, N 3. - P. 229-247.
Для психолога стало общим местом, что в нашем опыте есть структура, выходящая за рамки того, что мы обычно называем сознанием, что эта идейная структура определяет в степени, не всеми признаваемой, сам способ нашего восприятия и мышления и что сама эта структура обычно не попадает в фокус нашего внимания и не замечается нами в нашем мышлении и восприятии. Именно эту зависимость нашего поля непосредственного опыта от такой неосознаваемой части того, что мы называем разумом, сделал темой своих доктрин Фрейд, изучая область того, что находится на грани анормального или переходит эту грань. Одним из ценных побочных продуктов фрейдовской психологии стало то, что она заставила многих признать, что мы не только мыслим, но и воспринимаем с помощью разумов, уже имеющих организованную структуру, в немалой степени определяющую то, каким будет мир нашего непосредственного и рефлексивного опыта. Можно найти и иных цензоров, помимо тех, которых Фрейд драматически выставил у ворот так называемого сознания для осуществления контроля над образами, входящими в наши сновидения.
Именно к одному из этих цензоров я бы хотел привлечь внимание. Дело в том, что умопостигаемый порядок мира предполагает определенный моральный порядок (вместо «морального порядка» мы могли бы здесь подставить «социальный порядок», ибо мораль относится к связям мыслящих существ друг с другом), и этот определенный моральный, или социальный, порядок есть мир, каким он должен быть и будет. Мы можем выразить эту идею, как
Кант, говоря о мире, в котором счастье будет соотнесено с ценностью, или, как утилитаристы, говоря, что это будет мир, в котором осуществится наибольшее счастье наибольшего числа людей; мы можем придать ему больше конкретности, обратив взор на Новый Иерусалим, рисуемый религиозной доктриной, или можем найти его в идеальном Абсолюте, несовершенными и неадекватными частями и выражениями которого являемся мы и наша конечная вселенная. Как бы определенно или смутно ни представлялся этот моральный порядок, всегда подразумевалось, что процесс того мира, в котором мы живем в реальном смысле, сродни самому восхитительному порядку в человеческом обществе и благоприятен для него.
Наиболее отчетливой формой, которую эта вера приняла в западном мире, является план спасения, представленный в христианской доктрине. Смысл этой доктрины состоял в том, что, каких бы еще целей ни преследовало божественное провидение в руководстве мирозданием, нравственное возрождение человека и возможное благодаря ему развитие общества - цель, всегда заключенная в физическом мире, являющемся средой обитания человека. Эта идея была наиболее емко выражена блаженным Августином и перешла в форму, знакомую нам, пожалуй, более всего по «Потерянному раю» и «Обретенному раю» Мильтона. Очертания этого Плана размылись, когда естественная наука после Галилея развернула перед глазами и умами людей совершенно новое небо и новую землю, но идея, что мироздание каким-то образом приноровлено к интеллекту и превосходству нашего социального и морального порядка, не исчезла из закоулков человеческих разумов. Такие ученые, как Гексли, указали на несоответствие этой концепции открытиям физической науки, которая видит во всей жизни человечества лишь мимолетный всплеск на крохотной песчинке в физическом мироздании, а в цивилизованном моральном обществе - отход от биологической природы, которая всегда готова пустить в ход зубы и когти и подчиняется безжалостному закону выживания наиболее приспособленных. И все же, даже пребывая в настроениях, не являющихся эмоциональными и мистическими, люди редко смотрели на свою среду обитания как на враждебную или равнодушную к тому, что было лучшим в их социальной жизни и структуре.
Меж тем совершенно ясно, что связь между человеческим обществом и его вековой средой обитания трактуется и должна
трактоваться в наш нынешний научный век в корне иначе, чем во времена Августина, Фомы Аквинского, Лютера или Мильтона. И нигде это не явлено так очевидно, как в нашем отношении к бедам, которые несут нам природные катаклизмы, болезни и физические страдания.
Взгляд, согласно которому упорядочение мира свершается прежде всего для приумножения славы Господней во спасение человека, сделал каждое затрагивавшее человека событие прямым влиянием провидения на членов человеческого рода, а к воздействию провидения можно было отнестись одним-единственным разумным и набожным способом: благодарно либо смиренно его принять. Страдание и зло предстали как дисциплина.
Вряд ли нужно повторять, через какие ступени развития прошла в своем неуемном любопытстве новейшая наука, отказавшаяся принимать любой данный порядок природы как окончательный, верить в то, что события, кажущиеся неизбежными, не могут стать совершенно иными, если мы поймем, как они совершаются, и отвергнуть надежду на то, что человеческая изобретательность сможет отвести беды, если нам удастся уразуметь их причины и условия.
Таковы две в корне противоположные установки по отношению к связи интеллекта людей и миропорядка, в котором они живут. Одну обычно называют телеологической, а другую - механической; одну - духовной, а другую - материалистической. Первая весьма решительно принимает на веру то, что нам ведомо, что хорошо и что плохо, и в некотором отношении известно, каким социальный порядок должен быть; что умный человек в своем моральном поведении - а это социальное поведение - отталкивается от некоторых истин, дарованных ему от природы или ниспосланных откровением, и проявляет ум, приводя свое действие в соответствие с этими истинами; что праведный путь состоит в том, чтобы уметь читать, и здесь не ошибется даже глупец. Если моральный порядок, существенной частью которого являются эти истины, задан, то родство человеческого ума с порядком физического мира проявит себя в торжестве этого морального, или социального, порядка, а сами люди могут исходить из этого порядка как из предпосылки в своем поведении в мире. Результат дан заранее, в этом и состоит смысл телеологии; и если мы уверены, что мир устроен
так, чтобы достичь этого результата, то будем поступать разумно, исходя в своем действии из этого допущения.
Мы видели, что Гексли откровенно отвергает - от имени науки - всякие основания для этой веры. Он не видел в природе ничего такого, что было бы сродни социальному, или моральному порядку. В том, что он называл альтруистическим поведением, он видел, по существу, отход от того пути, по которому шла природа. Это воззрение Гексли отчасти проистекало из явно неадекватного толкования биологической эволюции. Кропоткин мог бы указать, что социальная организация с тем видом поведения, который Гексли назвал альтруистическим, может с таким же основанием считаться результатом эволюционного процесса, как и выживание наиболее приспособленной особи в борьбе за существование. Позиция Гексли интересна, однако, тем, что оригинально исходит из того, что моральный порядок должен быть дан заранее, тогда как все наше знание природы выводится из того, что произошло. В познании природы мы никогда не можем предполагать определяющую идею, фиксирующую результат прежде, чем он произойдет, как это бывает в том случае, когда наши идеи определяют, какими будут результаты нашего поведения. Поэтому мы говорим о природе как о механической, или материалистической. Видимо, именно здесь и возникает разрыв между тем, что мы считаем разумностью в моральном и социальном поведении человека, и тем, что мы считаем разумностью в его понимании природы. Мы, конечно, можем продолжать верить, что в конце концов процесс мироздания осуществит идеалы морально упорядоченного общества; и, вероятно, большинство людей, знакомых с открытиями науки и приверженных ее методам исследования, все еще носят в глубине души эту веру, или установку сознания; но эта установка никак не помогает пониманию окружающих объектов в повседневной жизни ученого. Ее приберегают для религиозных настроений, когда разум пытается собрать воедино то, что по логике своей несовместимо.
Установим суть этой несовместимости в простейшей ее форме. В своем моральном поведении мы в значительной степени, т.е. соразмерно нашей разумности, контролируем свои действия своими целями, представлениями о еще не достигнутых результатах; иначе говоря, наше поведение телеологично. В познании природы, в свою очередь, результат целиком контролируется предшествую-
щими причинами; иначе говоря, природа работает механически, и нет, видимо, ни малейшего родства между такой природой и интеллектом людей, устремленным к лучшему социальному порядку.
У меня нет намерения углубляться в метафизическую проблему связи разума, или духовного, с природой, или материальным. Я хочу задать следующий вопрос: может ли мир естественной науки дать объекты для мира социального, или морального поведения?
Если вернуться на два-три столетия назад - отмеряем ли мы их исторически или в нынешних установках ума, неважно, - то мы найдем видение физического мира, дававшее такие объекты, которых требовало целенаправленное социальное и моральное поведение. Во-первых, физический космос в целом казался лишь сценой, на которой развертываются планы божественного провидения. Во-вторых, отдельные объекты, которыми поведение людей было занято, находили свой смысл в этом провиденциальном плане и вели к такому поведению, которого требовал от человеческого общества этот план. Установки людей по отношению к болезням и событиям, которые в нынешнем юридическом языке именуются «обстоятельствами непреодолимой силы» («acts of God»), были установками мольбы и смирения. В целом, те вещи, которые острее всего заботили людей лично и которые все ж таки приходилось оценивать с точки зрения сообщества, к которому люди принадлежали, всегда могли мыслиться как существующие для исполнения судеб людей в человеческом обществе. Эти физические вещи и события были по существу тождественны их значению для успеха или неудачи людских дел. Как физические вещи и события они были именно тем, что они значили для человеческого поведения. Сегодня болезнь -история бациллы, землетрясение - смещение в слоях земной коры, вызванное гравитационными силами, а невероятная протяженность и немыслимые временные масштабы материи по сравнению с незначительной крохотностью и мимолетностью существования человечества отбирают у физического мира всякую видимость релевантности для судеб человеческого рода.
Тем более поразительно, что этот переворот в космических ценностях произошел в то самое время, когда физические вещи и их силы были подчинены человеческим целям в такой степени, какую средневековый или античный мир не смогли бы даже вообразить. Физический мир, подавивший человеческую букашку своей
огромностью и превративший ее в исчезающую величину, явил себя, подобно джинну из арабской сказки, бесконечно любезным в увеличении механических возможностей человека. Приняв свою ничтожную нишу в физическом целом, человек нашел подступы к микроструктуре вещей и проник, таким образом, в кладовую природы и ее электростанцию. На геральдической эмблеме завоевательного интеллекта человека следовало бы запечатлеть дифференциал х, бациллу и электрон. Покинув в испуге звездные пространства, человечество тут же обосновалось в расщелинах той песчинки, которую оно пока еще населяет.
Но если нам и удалось успешно применить науку к нашей механической задаче и в этом достичь чудесных результатов, то применить научный метод к формулировке наших целей и задач нам, похоже, не удалось. Возьмем Великую войну. Идеи, втянувшие сначала Европу, а затем и весь остальной мир в эту катастрофу, национальные, милитаристские и экономические империализ-мы почти неотличимы от тех, которые ссорили христианский мир в XVII в. Интеллекту XX в. принадлежало лишь оружие, крушившее все вокруг эти четыре года. В нем есть что-то от гротескности янки при дворе короля Артура. Или возьмем управление космополитическим городом или большой нацией. Для проведения в жизнь своей политики сообщество имеет в распоряжении аппарат сотни наук, но чтобы обеспечить простую формулировку политической программы, мы вынуждены втягиваться во фракционные интересы партий, психологически очень близкие турбулентной политике античного или средневекового государства. Мы очень умны в совершенствовании наших средств, но в понимании своих целей до сих пор в немалой мере зависим от устаревших ментальных структур, обесцененных самой нашей наукой.
Однако было бы ошибкой считать, что научный метод пригоден только для формирования и отбора средств и что его нельзя использовать там, где проблема содержит конфликт социальных целей и ценностей. Успех научной медицины в деле общественного здравоохранения служит тому весомым подтверждением.
Здесь многочисленные социальные ценности, воплощаемые или отстаиваемые разными институтами - государством, церковью, школой и семьей, - пытались уберечься от научной процедуры борьбы с болезнями и охраны здоровья. Индивидуальные права,
религиозные догмы и культы, контроль семьи над детьми, экономические преимущества дешевого детского труда для бизнеса и многие другие принятые социальные ценности, выдвигаясь как абсолютные, вставали на пути прогресса научной охраны общественного здоровья. Однако наглядная благотворность больницы, вакцинации, карантина и других средств медицинского обслуживания для здоровья сообщества заставила людей внести эти ценности в число общественных благ и переформулировать их таким образом, чтобы была возможна лучшая охрана общественного здоровья.
Мне кажется, что научный прогресс медицины нагляднее, чем что бы то ни было, иллюстрирует расхождение, которое, видимо, существует между научным методом и нашим поведением в социальных и моральных делах. Человеческое сообщество не ждало медицинскую науку, чтобы та убедила его в том, что здоровье является для него благом. Борьба с недугами, которую вели его врачи, была одной из главных общих забот даже в примитивных обществах, методы которых были всецело магическими. Мы не ищем от научного метода определения того, что есть общее благо, хотя научились пользоваться им в некоторых наших общих усилиях и практиках, нацеленных на достижение блага. Однако научный метод - это не чуждая разуму инстанция, которую можно включать и выключать волевым усилием. Это неотъемлемая часть человеческого интеллекта, и коли уж он был однажды приведен в действие, то отказаться от него теперь можно, лишь отказавшись от самого интеллекта. Увы, люди совершали этот грех против своего интеллекта постоянно. Они тотчас отвергали сам метод, которым человеческий интеллект научился пользоваться, как только его результаты входили в противоречие с другими социальными благами, которые не хотелось приносить в жертву или переформулировать. Но всякий раз, когда они начинали вновь шевелить мозгами, оказывалось, что их умы стали верны методу, который они отвергли. Прошлая история венерических заболеваний и нынешняя борьба с ними иллюстрируют это, глава за главой. Научный метод не берется сказать, что есть благо, но когда он применяется, он бескомпромиссно настаивает на том, что это благо не становится меньшим благом оттого, что научное стремление к нему сталкивает нас с табу институтов, которые мы раньше считали незыблемыми. Научный метод не утверждает, что семья и церковь перестают быть бла-
гами оттого, что его стремление к общественному здоровью подорвало представления о них, считавшиеся практически абсолютными. Чего на самом деле требует научный метод, когда применяется последовательно, так это того, чтобы все конфликтующие цели, институты и их бывшие до сих пор неприкосновенными ценности были сведены воедино и переустановлены и реконструированы так, чтобы стало возможно разумное поведение по отношению ко всем ним. Научный метод требует этого, поскольку он есть не что иное, как высокоразвитая форма беспристрастного интеллекта.
Здесь, следовательно, и кроется расхождение - насколько оно существует - между научным методом и социальным и моральным поведением. Если сообщество стремится достичь некой цели с помощью интеллектуального метода науки и, делая это, идет против своих привычек, связанных с достижением и поддержанием других целей, то эти цели в такой же степени подлежат переформулировке и реконструкции, в какой и сами средства. При этом наука не пытается сказать, какой эта переформулировка, или реконструкция, должна быть. Она лишь настаивает на том, чтобы были приняты во внимание все цели, все ценные объекты, институты и практики, имеющие отношение к делу. Иначе говоря, по отношению к конфликтующим целям она принимает такую же установку, как и по отношению к конфликтующим фактам и теориям в изучаемой области. Она не говорит, какие должны быть приняты гипотезы. Она настаивает на том, чтобы любая приемлемая гипотеза принимала во внимание все относящиеся к делу факты.
Но такой метод может входить в конфликт с социальным поведением, только если этим поведением устанавливаются некие цели, институты и их ценности, которые следует считать неприкосновенными в той форме, в которой они были получены и в данный момент принимаются. Между научным методом и моральным и социальным поведением нет противоречия, которое бы вытекало из того, что наука имеет дело со связью прошлых фактов друг с другом, а поведение - с будущими целями.
Наука не пытается формулировать цель, к которой должно стремиться социальное и моральное поведение, как не претендует и на объявление того, какую гипотезу найдет ученый-исследователь для решения своей проблемы. Она лишь настаивает на том, что целевой объект нашего поведения должен принять во внимание и
справедливо учесть все относящиеся к делу ценности, так же, как настаивает на том, что в приемлемой гипотезе должен быть принят во внимание каждый факт, относящийся к проблеме исследования. Научный метод сражается с догматизмом, где бы последний ни проявлялся - в доктрине, культе или социальной практике. Научный метод не телеологичен в смысле установления конечной причины, которая должна детерминировать наше действие, но на учете всех факторов, заключенных в проблемах поведения, он настаивает так же категорично, как и на признании всех данных, конституирующих исследовательскую проблему.
Научный метод гарантирует удовлетворительное решение проблемы поведения ничуть не больше, чем построение адекватной гипотезы для исследовательской проблемы. Он ограничивается строгой формулировкой условий ее решения. И здесь проявляется глубочайшее различие между двумя ситуациями - ситуацией морального и социального поведения и ситуацией так называемого научного исследования. В случае поведенческих проблем мы должны действовать, каким бы неадекватным ни был наш план действия. Исследовательскую проблему, если нам не удается найти удовлетворительную гипотезу, можно отложить в сторону. Кроме того, в наши проблемы социального поведения втянуто множество ценностей, которым, как мы чувствуем, мы не можем воздать должное во всей их значимости, и все же, будучи однажды увиденными, они кажутся слишком важными, чтобы мы могли их проигнорировать, так что мы в своем действии их учитываем. Однако мы не воздаем им должное. Они конституируют наши идеалы. Они вплетаются в наше поведение как пророчества того дня, когда мы сможем воздать им должное, коего они он нас требуют. Они принимают форму институтов, предполагающих ситуации, которые, как мы признаем, не реализованы, но которые требуют реализации.
Именно таким идеалом является демократия, вписанная в наши государственные институты. Она предполагает настолько высокоорганизованную социальную ситуацию, что смысл протекционного тарифа, минимальной заработной платы или Лиги Наций для всех индивидов в сообществе может быть достаточно очевидным, чтобы могло сложиться разумное общественное мнение (public sentiment), которое в конечном итоге решительно выскажется по проблеме, стоящей перед страной. Именно это и означает де-
мократическое правление, ведь актуально проблема не существует как таковая до тех пор, пока члены сообщества не осознают в какой-то мере того, что она для них значит индивидуально и коллективно. Не может быть самоуправления, пока разумная воля не может выразить себя в сообществе, вырастающем из разумных установок индивидов и групп, в опыте которых это сообщество существует. Наши институты настолько демократичны, что стоит только общественному мнению ясно оформиться и выразиться, как оно становится авторитетной силой. Авторитетное общественное мнение по общественной проблеме возникает, однако, очень редко. Я думаю, что случаи оного в истории Соединенных Штатов Америки можно пересчитать по пальцам - возможно, по пальцам одной руки. Тем временем, как заверил нас в свое время президент Тафт, нами правят меньшинства, а эти относительно разумные меньшинства исходят из того смысла, который проблема имеет для них.
Тем не менее мы не желаем отказываться от идеала такого правления, хотя бы ради тех исключительных случаев, в которых он реализуется, и где-то в глубине души лелеем надежду на то, что форма института каким-то образом содействует реализации того, что он обещает. Самый величественный из этих идеалов сообщества кроется за структурой того, что было названо Христианским миром. Он нашел свое историческое выражение в Нагорной проповеди, притче о добром самаритянине и золотом правиле нравственности. В них утверждается, что интересы всех людей столь тождественны, что человек, действуя в интересах ближних, будет действовать одновременно в интересах самого себя. Хотя на деле история Христианского мира была историей войны и распри, нельзя не признать, что в этих войнах - династических, национальных и гражданских - вырастало интенсивное осознание более широких сообществ. Именно ужас Великой войны пробудил, возможно, впервые в истории человечества, общественное мнение, выплеснувшееся за рамки всяких национальных границ и требующее организации, которая могла бы выразить это мнение и отвратить еще более страшный ужас. История христианства есть история отказа человека отречься от этого идеала.
Показ того, какими конкретными способами - психологическими, социальными и технологическими - присутствие этих идеалов в людских умах могло прямо или косвенно способствовать их
осуществлению, не входит в задачи настоящей статьи. На что нужно указать, так это на то, что они удерживались в людских умах исключительно институтами, созданными для этой особой цели. Институт должен возникать и сохраняться благодаря своей функции, а если он вдруг перестает функционировать, то сберечь его идеал может лишь какой-нибудь культ, цель которого - не функционирование института, а удержание присутствия его идеи в умах тех, кто им дорожит.
Ярчайший пример такого института - церковь. Ее важнейшая функция состояла в том, чтобы сохранять в умах членов сообщества веру в социальный порядок, которого не существовало. На другом конце шкалы можно расположить некоторые экономические институты, в первую очередь институты обмена. Экономический человек, может быть, и абстракция, но он явно существует и функционирует; нам не нужно никакого культа, чтобы сохранять веру в функционирование денег, и едва ли вообще есть сила, которая бы основательнее и эффективнее приводила всех людей в связь друг с другом. Различные наши институты располагаются между этими двумя полюсами. Временами мы чувствуем необходимость пробуждать в наших душах эмоциональное восприятие ценности семьи, демократии, школы, университета, если в своем действительном функционировании они не выражают эту ценность адекватно.
Психологической техникой поддержания такого культа является представление в воображении социальной ситуации, очищенной от помех, не дающих институту быть тем, чем он должен быть, и организация социальных событий (social occasions), которые бы всячески способствовали такому ментальному настрою (frame of mind). Мы собираемся в месте поклонения, встречаясь там на том единственном общем основании, что все мы почитаем одного Бога; мы собираемся в День благодарения, невзирая на все размолвки и безразличия семейной жизни; мы с нежностью и пиететом смотрим на маленькое красное здание сельской школы, где все дети учат одни и те же книги и погружены в одну общую школьную жизнь. Эмоциональная и интеллектуальная установка этих событий в корне отлична от той установки, в которой обычно предпринимаются попытки сделать институт более эффективным, т.е. реформировать его. Установка, заключенная в культе института, откровенно враждебна той, которая направлена на его реформу. Ментальная уста-
новка, сопутствующая культу, всегда консервативна, а если мы пытаемся ее реформировать, то и вовсе считаем ее реакционной. Эмоциональная установка, наполняющая культ института, вытекает из самих помех, блокирующих его надлежащее функционирование. Мы можем стать глубоко заинтересованными в реформе института, дабы он лучше нам служил, но когда мы желаем эмоционально его оценить, мы сразу же начинаем видеть козни, порок, невежество, своекорыстие - всё то, что идеал этого института осуждает и что мешает его работе.
Именно эти факторы социального и морального поведения делают применение научного метода в данной области столь глубоко отличным от применения его в области естественных наук. Формула здесь довольно простая. Наше поведение должно учесть все ценности, заключенные в социальной или моральной проблеме. Но как нам определить эти ценности? Их надлежит определять по конфликту, из которого выросла проблема. Во многих случаях они определяются в достаточной мере, чтобы позволить нам действовать разумно. Если встает вопрос о визите к далеким друзьям, мы выясняем, насколько он для нас ценен, по принесению в жертву других вещей, на которые мы хотим потратить деньги, которых нам будет стоить поездка к друзьям. Когда мы подсчитали, во что нам обойдется эта поездка, мы можем заключить, что она не стоит того, от чего нам бы пришлось тогда отказаться. Конечно, простой отказ от задуманного визита - не весь результат. Мы узнаем, насколько он нам нужен и, возможно, готовимся его нанести при более благоприятных условиях. Для целей поведения ценности определяются достаточно определенно, когда вводятся в конфликт друг с другом. Так же определяются и факты в научных проблемах. Фактами, входящими в проблему профилактики атеросклероза, являются наблюдения, указывающие на то, что ни одна из причин, которые, как думалось, его вызывают, на самом деле не объясняет его. Факты, заключенные в охоте за сывороткой от пневмонии, таковы, что ни одна из сывороток, созданных по образцу других успешных сывороток, не дает желаемого иммунитета. Факты определяются посредством конфликта.
Но посмотрите, до какой степени меняется ситуация, когда проблемой является не профилактика болезни, а профилактика преступности. Если бы проблема состояла лишь в определении
ценностей через соотнесение потерь, которые несут жертвы и сообщество, с усилиями и расходами, которых требуют поимка и наказание преступника, то проблема не была бы трудной. Всякое цивилизованное сообщество, не колеблясь, принимало эти меры ввиду опасности, которую влечет существование преступности. Трудности возникают в связи с методами так называемого уголовного правосудия. Предполагается, что последнее предотвращает преступления, но оно их не предотвращает. По крайней мере, оно не предотвращает их так, как вакцинация - эпидемию оспы. Оно имеет лишь ограниченный профилактический эффект и является паллиативным средством. Но мы не можем просто отказаться от уголовного правосудия как от неэффективного в пользу какого-то другого метода и даже реформировать его просто с точки зрения повышения эффективности. Ведь уголовное правосудие имеет культовую ценность. Нам дорога установка общественного осуждения преступности или, скажем даже, общественной мести преступнику, ввиду той эмоциональной санкции, которую она дает сообществу, упорядоченному общим законом. Мы упускаем из виду тот факт, что не можем сохранить эту эмоциональную установку, не клеймя преступника как отверженного, не сохраняя в каком-то смысле преступный класс, или касту; и мы совершенно не готовы определить ценность этого клеймления просто в терминах его превентивной силы. Оно имеет для нас абсолютную ценность, слишком высокую, чтобы мы могли от нее отказаться. Если бы наша социальная проблема состояла лишь в профилактике, то нам понадобился бы стандарт, с помощью которого мы могли бы справедливо измерить относящиеся к делу ценности. Мы никогда не смогли бы лечить проказу научно, если бы сохраняли старое отношение к прокаженным как к нечистым. Относительно недавняя история научного лечения душевнобольных есть история выхода из культовой установки по отношению к умалишенным. Или вот национализм. Мы не можем взять и упразднить войну исторически опробованными способами, ввиду наличия культовой ценности патриотизма. Освященный временем простейший метод пробуждения эмоционального сознания национального единства состоит в предъявлении общего врага. Пробудить это эмоциональное сознание изнутри общей жизни самого сообщества, честно говоря, труднее всего, а то и вовсе невозможно. А патриотизм порой имеет, ви-
димо, почти бесконечную ценность. Культовые ценности ни с чем не соизмеримы.
Тем не менее эти проблемы не просто реальны, но еще и настоятельны; как я уже отмечал, мы не можем отложить действие по отношению к ним, хотя эти и большинство других социальных и моральных проблем пронизаны этими несоизмеримыми культовыми ценностями. Не можем мы принять и высокомерную позу человека, высший интеллект которого воспарил над этими несоизмери-мостями. Они и то, что ими репрезентируется, есть самая драгоценная часть социального наследия. Но ценность их конституируется не их несоизмеримостью, и мы должны без колебаний отвергнуть культовую оценку этих институтов, если их ценности могут быть установлены в терминах их функций. Культовая ценность института легитимна лишь тогда, когда стоящий за ней социальный порядок безнадежно идеален. В той мере, в какой он близок к реализации, его функциональная ценность должна перевешивать его идеальную ценность в нашем поведении.
Научно подкованный интеллект должен настойчиво посвятить себя именно этой задаче: формулировать, насколько возможно, наши институты, социальные привычки и обычаи в терминах того, что они должны делать, т.е. в терминах их функций. Нет абсолютных ценностей. Есть лишь ценности, которые ввиду недо-вершенной социальной организации мы не можем пока оценить, и перед лицом таковых первым делом должно стать довершение организации хотя бы в мышлении, дабы стала мыслимой пусть даже приблизительная их оценка в терминах других относящихся к делу ценностей. И есть лишь одна область, в которой такая оценка может быть произведена: это - действительная проблема. Область, в которой мы можем развить нашу теорию государств, - это область усилий по недопущению войны. Прогресс в нашей доктрине уголовного правосудия будет происходить в попытках организации разумной профилактики преступлений. Проблемы социальной теории должны быть исследовательскими проблемами. На одну из групп этих проблем я хочу обратить особое внимание. Это проблемы практической политики в нашей стране и особенно в наших муниципалитетах.
Я уже указал на пропасть, разделяющую теорию и практику в нашей демократии. Теория требует развития разумного обществен-
ного мнения о стоящих перед сообществом проблемах. На практике, когда надо завлечь избирателей на избирательные участки, мы опираемся вовсе не на проблемы, а на дух партийной политики. Интерес к проблемам столь невелик, что в большом городе любая политическая машина, способная с помощью партийной организации и раздачи должностей собрать сравнительно небольшую группу приверженцев, которые будут всегда голосовать вместе с ней, может долго удерживать контроль над городской администрацией, невзирая на ее растущую коррумпированность. Возможно, именно эта ситуация ведет к тому, что мы переоцениваем довольно грубый и неуклюжий способ регистрации общественного мнения, обеспечиваемый в демократии урной для голосования. И, возбужденно пытаясь реформировать погрязшие в коррупции администрации, мы принимаем потрепанную формулу профессионального политика, что суть демократии состоит в голосовании за ту или другую сторону. Мы придаем культовую ценность этим грубоватым методам поддержания хотя бы какой-нибудь управляемости. Реальная надежда демократии состоит, разумеется, в том, что проблемы будут сделаны столь близкими и практическими, что смогут проявиться в сознании избирателя как его собственные проблемы. Распространение менеджерской формы управления городом вместо системы кормушек, или доходных мест, - возможно, самый обнадеживающий признак того, что это начинает происходить. Уже не кажется невозможным добиться того, чтобы каждый средний избиратель понял, что львиная доля административной работы в его муниципалитете состоит в эффективном и деловитом выполнении жизненно важных для него дел, что вопрос общественной собственности на муниципальные службы - одна из фаз эффективного администрирования и что сообщество вполне может добиться такого эффективного администрирования. Прогресс в практике и теории демократии зависит от успешного превращения вопросов публичной политики в непосредственные проблемы граждан. Лишь интенсивный рост социальных взаимосвязей и интеркоммуникаций делает возможным осознание индивидом значимости совокупной деятельности всего сообщества для его социальной жизни. Задача интеллекта - использовать это растущее осознание взаимозависимости для формулировки проблем всех в терминах проблем каждо-
го. Если этого удастся достичь, культовые ценности преобразуются в функциональные ценности.
Под конец я хочу возвратиться к правилу, на которое я уже указал в начале этой статьи: осмысленный порядок мира предполагает моральный, или социальный порядок, т. е. мир, каким он должен или может быть. Какую форму оно примет, если применить к социальному поведению научный метод?
Мы видели, что старейшая его формулировка в христианской теологии гласила, что разумность творца и правителя мира должна явить себя в достижении в этом мире или в мире последующем совершенного общества, предполагаемого моральной и социальной природой человека, и что наша разумность состоит в принятии священной формулировки этого порядка. В научном методе нет дарованного свыше видения совершенного порядка общества, но он несет с собой допущение, что интеллект, проявляющий себя в решении проблем в естественной науке, таков же по характеру, что и тот, который мы применяем или должны применять при обращении с социальными и моральными проблемами; что умопостигаемый порядок мира сродни его моральному и социальному порядку, поскольку в постижении и контроле физического порядка и в работе с проблемами человеческого общества задействован один и тот же интеллект. Не только человек как животное и как естествоиспытатель живет в этом мире как дома, но такой же частью порядка мироздания является и общество людей. Для улучшения этого общества требуется тот же интеллект, которым человек пользуется, всё полнее становясь частью своей физической среды и тем самым контролируя эту среду. Именно этого честного принятия человеческого общества как части естественного порядка требует научный метод, когда его применяют к решению социальных проблем, и вместе с этим приходит требование, чтобы мы, формулируя свои социальные проблемы и пытаясь их решить, заменяли, насколько возможно, культовые ценности функциональными.
Картины мира, представляемые в этих двух установках, поразительно непохожи. В одной созерцается физический мир, в котором человек и общество людей не более чем путники и чужаки, ищущие град нерукотворный на небесах, неизменный и вечный. Цель, к которой движется все мироздание, должна была быть достигнута через индивидуальных членов человеческого сообщества,
призванных стать добрыми, т. е. жить в соответствии с некоторыми абсолютными и несоизмеримыми ценностями, находящими воплощение и освящение в социальных институтах. Эта нравственность, или социальная dressur, требует ровно столько интеллекта, сколько нужно для признания этих институтов и требований, предъявляемых к нам их идеалами. Каждый может стать хорошим, но лишь немногие могут быть умными. Едва ли есть что-то общее между этой установкой и вековой борьбой человеческого сообщества за то, чтобы разумно обосноваться как дома в том физическом обиталище, в котором ему довелось оказаться. За многие столетия человек приручил животных. Он очень медленно продвигается вперед в мучительных попытках приручить микробы, что в настоящее время гораздо существеннее для жизни сообщества.
Научная установка считает, что наше физическое обиталище было сначала средой человека как ближайшего родственника, отдалившегося от древесной человекообразной обезьяны, но было преобразовано нерефлексивным, а затем рефлексивным интеллектом в среду человеческого общества - последнего появившегося на земле вида. Человеческое общество, состоящее из социальных индивидов, являющихся Я, неравномерно и медленно постигало себя, вгрызалось в материю, дабы добраться до непосредственной среды нашей клеточной структуры, сжимало расстояния и схлопывало времена, дабы обрести среду, необходимую самосознательному обществу людей для его отличительного поведения. Это великое вековое приключение достигло некоторого успеха, но до завершения еще далеко. Важной чертой этого приключения является то, что общество движется вперед, не вперив взор в ясно очерченную далекую цель, а путем непосредственных приспособлений себя к своим окружениям, коих от него требуют непосредственные проблемы. Это единственный способ, которым оно может действовать, ибо с каждым приспособлением среда меняется, и в такой же степени меняются общество и его индивиды. Справляясь со своими неотложными трудностями, человеческий разум постоянно выбирается из одной куколки за другой во все новые и новые миры, которых он, возможно, не мог предвидеть. В этом социальном, или моральном, интеллекте есть, однако, одна обнадеживающая черта. Это тот же самый интеллект, что и находимый во всей восходящей борьбе жизни на земле, - с тем отличием, что человеческое соци-
альное животное обрело разум, может прикладывать к проблеме прошлые опыты, свои и других, и может проверять возникающее решение в своем поведении. Человек не знает, каким будет решение, но знает метод, которым надо к нему идти. Никто из нас не знает, куда мы движемся, но мы знаем, что мы в пути.
Порядок мироздания, в котором мы живем, есть моральный порядок. Он стал моральным порядком, став самосознательным методом членов человеческого общества. Мы не путники и не чужаки. Мы дома в собственном мире, но он наш не по наследству, а благодаря покорению. Мир, приходящий к нам из прошлого, владеет нами и контролирует нас. Мы владеем и управляем тем миром, который мы открываем и изобретаем. И это мир морального порядка. Наше приключение становится восхитительным, если мы можем до него возвыситься.
Пер. с англ. В.Г. Николаева
