CC BY
12
2008.03.002. ЛЮКА-ЛЕКЛЕН Э. КОМПАРАТИВИСТИКА И ЭПИСТЕМОЛОГИЧЕСКИЙ ПЛЮРАЛИЗМ: В ЗАЩИТУ
АНТРОПОЛОГИЧЕСКОГО ПОДХОДА К ПИСЬМУ ОТ
ПЕРВОГО ЛИЦА.
LUCA-LECLIN E. Comparatisme et pluralisme épistémologique: Pour une approche anthropologique de l’écriture à la première personne // Trans - Revue de littérature générale et comparée. - P., 2005. - Vol. 27, N 5: Est / L’Ouest. - P. 1-13.
Автор статьи Эмилия Люка-Леклен - докторантка Сорбонны. По ее мнению, один из плодотворных методологических путей компаративного подхода к изучению литературного объекта состоит в соединении литературоведения с различными областями знания - психоанализом, философией, социологией, антропологией. Находясь на скрещении различных дисциплин, компаративист играет роль «проводника». Нельзя обойти молчанием роль структурализма в эволюции методологии литературной науки: формализуя исследования, он на какое-то время оторвал литературу от окружающего мира. Сегодня утверждение такой изолированной «литературности» случается реже, поскольку мы размышляем над природой коммуникативного акта, который создает произведение искусства.
В конце 1960-х годов Ж. Деррида в статье со знаковым названием «Форма и значение» призвал превзойти структурализм, делающий из структуры не эвристический инструмент, а «собственно предмет литературы». Отнюдь не возвращаясь к «натуралистической» концепции, рассматривающей произведение как простое отражение реальности, Деррида приглашал проникнуть в суть «различия» и «различения» между формой и значением.
Э. Люка-Леклен (по ее словам) следует методу Ж. Деррида, сосредоточившись на антропологическом подходе к особому виду литературных произведений - к автофикциональным сочинениям (autofictions). Речь идет не о том, чтобы рассматривать антропологию как способ интерпретации, внешний по отношению к предмету интерпретации (литературному произведению), как теоретический подход, который можно прикладывать к тексту. Произведение не может служить предлогом для антропологического исследования или иллюстрацией готового знания. Антропологический подход
имеет смысл лишь при условии, что мы признаем способность литературы создавать особую «литературную мысль», несущую антропологическое «знание» иной природы, чем научное или теоретическое знание. Если совокупность гуманитарных наук той или иной эпохи и создает «эпистемологический горизонт» любого писателя, то отношения, которые эти науки составляют с данным «горизонтом», не могут быть объяснены только влиянием. Скорее литература выступает местом вопрошания или переформулирования проблематики, содержащейся в теоретических дискурсах.
Э. Люка-Леклен задается вопросом: каким образом вырабатывается «литературная мысль»? Отношение к «истине» в литературном тексте не имеет ничего общего с тем «контрактом» на истинность, который управляет научным дискурсом. Единственно возможная в литературе истина - фигуральна или метафорична. Понять природу связи между литературным текстом и его референтом - миром реальности - помогает теория П. Рикёра: всякое произведение вписывается в символическое поле, предшествующее его созданию и являющееся его «префигурацией» (прообразом). Произведение превращает элементы этой «префигурации» в эстетический образ («конфигурацию»), несущий «рефигурацию» (преобразование) действительности. Связь литературного произведения с миром референции - это не репродукция, не удвоение (редупликация) действительности, как считают сторонники реализма, а проблематизация: когда «реальность» преобразуется в произведение - это меньше всего процесс установления единственного смысла, а больше всего - общее видение мира, поддающееся бесконечной интерпретации. Мир, представленный в произведении, имеет ценность вопроса, а не ответа. Рикёровский круг из «трех мимесисов» -префигурации, конфигурации и рефигурации - по-новому определяет литературный текст как «воображаемую вариацию» по отношению к миру референций. Это и создает возможность антропологического чтения текста, утверждает Э. Люка-Леклен.
Однако если художественный вымысел (fiction) обрабатывается миром референции, то и референциальный мир обрабатывается художественным вымыслом. Герменевтика рассматривает язык не только как необходимое средство понимания, но и как средство выражения любого опыта о мире и человеке. Психоанализ вносит в
это рассуждение свой нюанс: язык - это одновременно то, чем человек говорит, и то, о чем он говорит. П. Рикёр в своей нарративной теории поднимает герменевтическую рефлексию на более высокий уровень, утверждает исследовательница. Согласно философу, совокупность нашего отношения к миру и к самим себе вырабатывается через посредство не просто языка, а «повествования»; наша идентичность, наше отношение к «фактам» вплетаются в нарративную ткань и существуют только в ней. Идентичность каждого индивидуума, его представление о себе не предшествует (пред-существует) многочисленным повествованиям, человеческое самосознание сугубо нарративно. Литература является тем самым привилегированным полем выработки идентичности субъекта.
«Нарративная идентичность» прежде всего представлена через персонажи. Поскольку «истина» в литературе фигуральна, то и «фигуры» субьективности не следует путать с носящим теоретический характер дискурсом о субъекте.
Выбор для анализа автобиографического пространства, точнее - анализ «автофикционального» письма позволяет, по мнению автора статьи, продемонстрировать плодотворность антропологического подхода к литературному тексту. «Письмо о себе» носит универсализующий характер. Ф. Лежён, известный специалист по автобиографиям, определяет этот жанр как «ретроспективный прозаический рассказ, который реальный человек ведет о своем собственном существовании, делая акцент на своей индивидуальной жизни». Однако достаточно вспомнить «Исповеди» св. Августина и Ж.-Ж. Руссо, отмечает Э. Люка-Леклен, чтобы понять спекулятивный характер таких автобиографий. Сам Ж.-Ж. Руссо в качестве референции своего повествования к «изучению людей» помещает собственную автобиографию в антропологическое поле.
Составное слово «авто-вымысел» (auto-fiction) было создано в 1977 г. Сержем Дубровски для определения жанра его собственного сочинения «Сын». Оно соединило два жанрово-гетерогенных пространства: первый элемент - «авто» - отсылает к полю «письма о себе», документально-биографическому, второй - «вымысел» (fiction) - отсылает к полю воображения, «разделяемого игрового притворства», т.е. к романическому, художественному началу. Подобная практика письма, полагал автор «Сына», связана с новым видением субъекта. С. Дубровски, таким образом, открыл в новой
практике письма от первого лица ценность «онтологической субвер-сивности» по отношению к классической теории субъекта. Если автобиография стремится воссоздать единство и однородность «я» (в наличии которых она не сомневается), то автофикция (автовымысел) связана с утверждением неизбежного распадения своего «я». И «во всех складках разбитого “cogito” скрывается вымысел» (с. 4).
Перед лицом психоаналитических открытий (анализа проблемы субъекта у Ницше, Маркса и т.д.) писатель не может разделять иллюзию прозрачности «я», которая лежала в основе автобиографического жанра. Отсюда следует предположение, что философия и гуманитарные науки сформировали тем самым «горизонт мысли писателя». Однако в творчестве С. Дубровски теория не предшествовала практике: термин «автофикция» встречался в рукописи «Сына», т.е. он буквально «сошел в теорию со страниц романа». Именно посредством самого письма автор размышлял о необходимости новой практики описания «я». С. Дубровски использовал внешние «интерпретанты» психоанализа только потому, что дублировал свое творчество деятельностью «автокритика», идущего следом и теоретически объясняющего его замысел. У него не было внешних гуманитарных знаний, которые повлияли бы на литературный текст, но были общий путь и комплементарные отношения между теорией и практикой письма.
В качестве показательного примера антропологического подхода к «автовымыслу» Э. Люка-Леклен анализирует книгу «Ролан Барт о Ролане Барте». Такой выбор не случаен: произведение находится в своего рода жанровом промежутке между романом и эссе; его рефлективный потенциал лежит в той точке, где практика письма обнаруживает свою собственную теорию. Это - предельный случай «автофикции» в той мере, в какой теоретизация, бесконечное рефлективное, возвращающееся движение от «Я-письма» к «письму о Я» создает угрозу «романическому». Интерес бартов-ского сочинения коренится в самой нестабильности, в скольжении от теоретической мысли к «мысли литературной». Произведение Р. Барта в одно и то же время и романический «автовымысел», и теоретическое рассуждение о нем; теоретический дискурс включен в пространство, пронизанное художественным воображением.
Читатель никогда не выходит из пространства «романического», «теоретик» сведен к «статусу», «роли», но это не значит, что
он рассказывает «что угодно». Различные дискурсы, содержащиеся в тексте, в частности, психоаналитические, не должны рассматриваться как внешние и высшие «интерпретанты», которые автор использует, чтобы «обосновать» свою концепцию субъекта и определить модальность собственного письма. Психоаналитический дискурс есть лишь один из многих языков, внедренных в произведение; он функционирует в атмосфере бесконечной циркуляции других дискурсов, ни один из которых не является единственно авторитетным, где бы проявлялось недоверие к любому дискурсу.
Таким образом, «автофикцию» можно определить как письмо от первого лица, мобилизующее автобиографические элементы, но располагающееся в пространстве «романического» вымысла. Единство подобного текста строится на связи жизненного опыта и воображения, что выражено во фразе Р. Барта: «Все это можно рассматривать как сказанное персонажем романа». Автофикция выявляет общее поле проблем для современного субъекта и вопроса о его идентичности: в основе современной субъективности лежит процесс обнаружения «другого» в себе. Изучать формы «нарративной идентичности» через литературное использование «я» не значит, что мы следуем наивному убеждению о возможности пробиться посредством этого местоимения к аутентичному «я»: это означало бы снова впасть в автобиографическую иллюзию. Единственный возможный вывод из использования литературного «я» ведет к пониманию того, что это «я» представляет собой нечто другое, нежели «я сам». Автофикция, далекая от иллюзорного совпадения с «я сам», лишь устанавливает дистанцию, отделяющую субъект от него самого как «нарративной идентичности»
Одна из прочно удерживающихся мифологий, указывает Э. Люка-Леклен, состоит в представлении о субъекте как самосознании. В таком случае писатель, создающий письмо от первого лица, выступает в роли теоретика, анализирующего это самосознание с помощью марксистских, психоаналитических или других концептов. Но Р. Барт подрывает названный фундаментальный принцип автобиографии, говоря о сознании собственной бессознательности: «Книга сделана из того, что я не знаю». При этом Р. Барт явно подхватывает мысль Ж. Лакана о субъекте как пустом, или децентрированном, знаке. Децентрализация проявляется и во фрагментарной структуре бартовской книги, причем фрагменты
связаны алфавитным порядком, т.е. в них нет ни логического, ни хронологического движения, как в обычной автобиографии.
Фрагментарный текст состоит из различных форм высказываний, из разных голосов и интертекстов. Субъект деконструирует себя, предстает в разнообразных ролях, играет, постоянно поддерживая дистанцию, «различие» между Бартом-персонажем и самим Роланом Бартом. Фраза С. Дубровски «Я - фиктивное существо» эхом отзывается в тексте Р. Барта, вводящего понятие перформа-тивности. «Я» более не являет собой единство, оно - множество. «Я» у Барта проецирует себя на «он», а «он», в свою очередь, говорит о себе по отношению к «вы»; игра «другостью» не прекращается. Поэтому «автофикция» отличается от нарциссистской «эго-литературы», как предлагает назвать П. Форе все романы от первого лица.
Если «субъект» возвращается в литературу посредством повествования от первого лица (после объявленной структурализмом «смерти субъекта»), то это возврат по спирали: автофикциональные сочинения позволяют измерить степень «другости» субъекта, что и демонстрирует текст «Р. Барта о Р. Барте». Произведения П. Хандке, написанные большей частью от первого лица, «Дороги Фландрии» К. Симона также примыкают к этому типу письма.
По мнению автора статьи, ХХ в. обострил границы научной мысли; неудивительно поэтому, что современная литература выдвинула на авансцену «перволичное» повествование как критическую дискурсивную силу. Пример, который приводит Э. Люка-Леклен, связан с романом К. Симона «Дороги Фландрии». Война, описанная в этом произведении, более идентична пережитому событию, чем та же война, изученная в исторических дискурсах, поскольку романный текст описывает логический и хронологический хаос, «распад вещей и фраз».
Таким образом, литература создает «знание о человеке» другого порядка по сравнению с научной антропологией: не будучи абсолютно связана с «истиной» и «смыслом», она воплощает сложные, множественные образы субъекта, подвергая испытанию на идентичность самые основы теоретической мысли.
Н.Т. Пахсарьян
