CC BY
17
2008.01.021. БЕРГ М. ГЕНЕЗИС «ПОЛЕЗНОГО ЗНАНИЯ». BERG M. The genesis of «useful knowledge» // History of science. -Chalfont St. Giles, 2007. - Vol. 45, pt. 2. - P. 123-134.
Ключевые слова: наука; техника; промышленная революция; полезное знание.
Статья английского историка науки посвящена анализу книги Дж. Мокира «Дары Афин: Исторические корни экономики знания»5, вызвавшей большой резонанс и споры. Автор рассматривает только две проблемы, поставленные в этой книге, - «полезное знание и промышленная революция» и «политическая экономия знаний».
Химик Дж. Кейр (Keir) выразил мнение, типичное для его времени, когда в 1789 г. сказал: «Распространение знаний, а также влечения к науке среди всех общественных классов, во всех странах Европы... - это характерная черта нашей эпохи» (цит. по: с. 123). В унисон с этим мнением Мокир доказывает, что истоки промышленной революции, которую пережила Европа в XVIII в., следует искать в развитии и распространении «полезного знания». Тем самым он заставил историков, и прежде всего экономических историков, иначе взглянуть на вклад науки и техники в промышленное развитие с XVIII по XX в. Он также попытался привлечь экономических историков к изучению связей между наукой и технологией.
Ставя перед собой эти цели, Мокир пошел гораздо дальше того, к чему были готовы большинство экономистов и экономических историков. Он осмелился затронуть культурный и институциональный контекст «полезного знания», вступив в спор с традиционными представлениями историков науки и культуры. В своей книге Мокир объединил концепты «полезное знание» и «просвещение» и ввел новое понятие «промышленное просвещение» (industrial enlightenment), которое предшествовало промышленной революции и сопровождало ее.
Основное положение Мокира состоит в том, что промышленная революция - это исключительное достояние Запада, и сво-
5 Mokir J. The gifts of Athena: Historical origins of the knowledge economy. -Princeton; Oxford, 2002. - Привед. по реф. ист-ку : С. 132. - Прим. реф.
им происхождением она обязана «западному способу познания». «Великое расхождение» между Западом и остальным миром, с его точки зрения, стало возможным не благодаря различиям в ресурсах, но благодаря «революции знаний», которая произошла на Западе и нигде больше. «Полезное знание» появилось и использовалось в Европе «с агрессивностью и единодушием, которые до этого не были свойственны ни одному обществу» (цит. по: с. 124). Европейцы использовали уже полученные знания для того, чтобы еще больше раздвинуть горизонты познанного, и создали особую институциональную среду, которая стимулировала и помогала этому процессу. Таким образом, согласно Мокиру, «полезное знание», наряду с другими факторами, объясняет не только промышленную революцию, но и лидерство Запада в научно-техническом и экономическом развитии.
Излагая свою теорию «полезного знания», Мокир подчеркивает, что оно включает одновременно знание «что», т.е. «пропози-ционное» (prepositional) знание, и знание «как», т.е. «прескриптив-ное» (prescriptive) знание. Знание «что» - это episteme, или ю ; знание «как» - это techne, или X. «Пропозиционное знание» включает наблюдение, практические знания и «законы природы»; оно способно поддерживать или, напротив, ограничивать развитие техники. «Пропозиционное знание» по своему содержанию гораздо шире научных теорий, поскольку включает все типы «практического неформального знания о природе», в том числе и ремесленное знание. Важнейшая характеристика этого знания состоит в том, что оно носит коллективный характер и принадлежит обществу в целом: оно «распространяется среди других, заимствуется у других, и им делятся с другими» (цит. по: с. 124).
Мокир использует деление М. Полани на «неявное» и «формализованное» знание, чтобы выйти за рамки старой линейной модели отношений науки и техники. Он определяет «полезное знание» как знание природных феноменов, с которыми можно манипулировать; в число этих феноменов он включает артефакты, материалы, различные виды энергии, живые существа. Это понятие охватывает практическое и неформальное знание, равно как и то, что традиционно обозначается как «наука». Оно преодолевает традиционный разрыв между историей науки и историей техники; «полезное знание» подразумевает сотрудничество между «круп-
ными учеными» и «промышленниками», между натурфилософами и опытными ремесленниками.
Ремесленное знание вовсе не было, как принято считать, «секретным, алхимическим и доступным только для посвященных», но существовало в форме, позволившей натурфилософам Нового времени его репрезентировать (с. 124). Ключевая характеристика «полезного знания» - его открытость и доступность. Отталкиваясь от этого более демократического определения знания, можно объяснить не только феномен «открытой науки», но и феномен «открытой техники», о котором пишет французский историк науки Л. Хилэйри-Перец (Hilaire-Perez, 2002).
Пространство, в котором развивалось «полезное знание», имело много центров. Мокир опирается на «закон Кардуэлля» (Cardwell's law), согласно которому общества могут оставаться технологически креативными лишь на протяжении относительно коротких периодов времени. Европа XVIII в., фрагментированная в той степени, которая обеспечивала необходимое «разнообразие внутри более широкого единства» для того, чтобы лидерство в технологическом развитии могло передаваться от одного региона к другому. В результате лидерами в технологическом развитии последовательно становились Северная Италия и Южная Германия, Испания и Португалия, затем Страны Бенилюкс и в конечном итоге Британия.
Подобное перемещение центра технологического развития было возможным потому, что до этого времени сложились такие условия, которые обеспечивали оригинальным мыслителям как географическую, так и социальную мобильность. Королевские дворы и меценаты давно конкурировали между собой, чтобы заполучить лучших ученых, художников и мастеров, а после того как наука в конце XVII - начале XVIII в. стала более открытой и доступной, межличностные связи и когнитивные сети укрепились еще больше. Быстро развивающаяся печатная культура (издание энциклопедий, периодических журналов, переводов, обширная личная переписка), а также практика проведения выставок, показов и демонстраций распространяли семена инноваций. Мокир подчеркивает, что «полезное знание» выросло из интеллектуального соревнования между множеством центров, существовавших в политическом устройстве Европы (с. 125).
Согласно Мокиру, «промышленное просвещение» - это общеевропейский феномен, который возник не благодаря усилиям всех, но лишь «немногих выдающихся личностей», сыгравших критическую роль в подготовке революции знаний в XVIII в. Это была «группа примерно из 1000 человек», творческое сообщество, базировавшееся на обмене знаниями (с. 125). Они были инженерами, механиками, химиками, врачами и натурфилософами, связанными между собой благодаря неформальным личным контактам, а также печатной культуре перевода, стандартизации и репрезентации. «Технологический прогресс в период промышленной революции был делом меньшинства», - утверждает Мокир (цит. по: с. 125). Просвещение Мокир связывает не с формированием человеческого капитала или повышением грамотности и развитием образования. Он связывает его с «технической грамотностью», которая стала высоко цениться ключевой частью общества, а также с доступностью знаний благодаря развитию «промышленной публичной сферы» (industrialpublic sphere). Эта сфера включает научные общества, а также кодификацию, хранение и передачу «полезного знания». «Промышленное просвещение» - это был своеобразный социальный контракт между «теми, кто познает» и «теми, кто делает», результатом которого стало снижение цены за доступ к знаниям (с. 126).
Многие историки критикуют этот концепт - «промышленное просвещение». Что нового он добавляет к современному пониманию как эпохи Просвещения, так и промышленной революции? Каково значение «промышленной публичной сферы»? Поскольку понятие «публичная сфера», используемое Ю. Хабермасом, касается общественного мнения, выходящего за рамки «приватной сферы» королевского двора и правительства, оно репрезентирует политическую грань диссидентского и критического мышления. В отличие от этого «промышленная публичная сфера» Мокира инкорпорирует печатную культуру, различные общества и неформальные социальные контакты.
Была ли это культура диссидентства, противостоящая анклавам обладателей знаний, которые могут служить эквивалентом «приватной сферы» Хабермаса? Или это масштабный культурный сдвиг, охвативший разные слои общества и приведший к возникновению острого интереса или даже к участию в развитии науки, тех-
нологии и промышленности? Необходимо, считает автор, дать более строгое определение этой специфической «публичной сферы» и соотнести его с понятием «публичной сферы» у Хабермаса.
«Промышленное просвещение» Мокира, по словам автора, развивает идеи, которые высказала М. Джэкоб в своей книге «Научная культура и создание промышленного Запада»6, где рассматриваются интеллектуальные корни промышленной революции. Согласно Джэкоб, этими корнями послужили математические знания ремесленников, а также широкое признание и распространение идей творцов научной революции - И. Кеплера, Н. Коперника и особенно И. Ньютона. В этом, а также в тех исторических условиях, которые позволили британским инженерам и предпринимателям вступить в диалог, Джэкоб видит основания выдающихся достижений английского изобретателя, создателя универсального теплового двигателя Дж. Уатта. «Социальный контекст, который объединил изобретателей, предпринимателей, инженеров и ученых, оказался крайне благоприятным для инноваций» (с. 126). Английская научная печатная культура и научная популярная культура обеспечили то, что Джэкоб называет «культурным пакетным соглашением между наукой и "ментальным капиталом" промышленной революции» (цит. по: с. 126).
«Промышленное просвещение», по мнению Мокира, позволило превратить технологический прогресс в составную часть модернизма. Научные эксперименты, изобретения и промышленные проекты приобрели популярность и стали модными в среде провинциального среднего класса и джентри, предпринимателей, финансистов и других потенциальных инвесторов. Такая ситуация была типична не только для Британии, но и для Франции, как это показала в своей основополагающей книге Л. Хилэйри-Перец7. «Промышленное просвещение создало условия для движения от Джона Смитона к Ричарду Тревитику, создателю первого паровоза для рельсового пути, т.е. от просто изобретения до последовательного усовершенствования парового двигателя. Таким образом, оно
6 Jacob M. Scientific culture and the making of industrial West. - New York, 1997. - Привед. по реф. ист-ку: с. 132. - Прим. реф.
7 Hilaire-Perez L. L'invention technique au siecle des Lumieres. - Paris, 2000. -Привед. по реф. ист-ку: с. 127. - Прим. реф
позволило увеличивать объем "полезного знания" с постоянно возрастающей скоростью» (с. 127).
Тем не менее, несмотря на усилия Мокира, считает автор, вопрос о том, какую роль формализация знаний и «промышленная публичная сфера» сыграли в стимулировании того ограниченного числа технологических инноваций, которые традиционно связывают с промышленной революцией, остается спорным. «Полезное знание» Мокира не решило старой проблемы - не сумело преодолеть разрыв между культурными или интеллектуальными теориями и экономической историей технологического изменения. Современные историки науки, такие как Л. Стюарт (Stewart, 2006), хотят показать, насколько активно натурфилософы XVIII в. были вовлечены в технологические проекты и практическое использование научных достижений. Или подобно Джэкоб пытаются отыскать те научные знания и методологии, которыми пользовались ключевые изобретатели и предприниматели.
Экономические историки от Д. Ландеса (Landes, 1969) до Р. Алена (Allen, 2003) видели движущие силы технологических изменений не в научных и агротехнических трактатах, но в ограниченности ресурсов, в запросах потребителей, импортных ценах и развитии торговли. Тем не менее, обширные собрания трудов по сельскому хозяйству украшали библиотеки большинства английских землевладельцев, стремившихся прослыть просвещенными людьми. Точно так же собрания технических и коммерческих словарей, энциклопедий, руководств, трактатов, описывающих различные ремесла, были непременным атрибутом в домах промышленной буржуазии. В своей книге Мокир приводит длинные перечни таких трудов, рассматривая их в качестве «печатной и графической культуры полезного знания» (цит. по: с. 127). В XVIII в. печатная продукция перестала быть только хранилищем практик и теорий, но стала и частью потребительской культуры.
Основное внимание в своей книге Мокир уделяет промышленникам, предпринимателям, изобретателям, прогрессивным землевладельцам, государственным деятелям, а также письменной культуре, которые обеспечивали широкую социальную поддержку научному и техническому развитию. Хотя Мокир и подчеркивает значение «микроизобретений», тем не менее он недооценивает значение «ремесленного знания».
Он связывает ремесленников со специфической системой обучения и гильдиями, которые, как он утверждает, стояли на пути технического прогресса. В противоположность Мокиру Хилэйри-Перец видит в культуре ремесленников не закрытую социальную структуру, но истоки «открытой техники» (с. 128). Ремесленники перемещались по Европе, меняли свою специализацию; они комбинировали различные направления знаний, копировали и переделывали, создавая «экономику подделок», что вело к инновациям. Более того, как утверждает Эпштейн, система подготовки ремесленников через ученичество и работу в качестве подмастерьев помогала превращать «неявное знание» в общедоступное.
Ремесленное знание, с одной стороны, имело локальный характер, а с другой - было достаточно мобильным. «Промышленное просвещение» Мокира - это европейский феномен; изобретатели, натурфилософы, предприниматели путешествовали по Европе и одновременно распространяли новые знания и навыки. Но то же самое касается и ремесленников. Как доказывал Эпштейн, именно миграция квалифицированных работников привела к тому, что в XVII в. лидерство в области технологий перешло от южных регионов Европы к северо-западным (с. 128).
Один из главных путей, по которым двигались ремесленники, - это массовые миграции беженцев и религиозных меньшинств. Такая миграция во многом меняла лицо европейских городов, обогащала их новыми видами производства, навыками и знанием. Венеция в XV в. была городом иностранцев - там жили греки, турки, албанцы, уроженцы Далмации и немцы, что помогло ей стать крупнейшим ремесленным и торговым центром. Точно так же немецкая диаспора, насчитывавшая несколько тысяч человек, способствовала возвышению Флоренции в эпоху Возрождения. Революции, происходившие в Голландии с 1560 по 1609 г., заставили 30 тыс. беженцев переселиться в Англию. В 1571 г. 10 тыс. голландцев прибыли только в Лондон и присоединились к тем иммигрантам, которые уже составляли 10% его населения (с.129). Лондон принял еще одну волну ремесленников, когда в XVII в. гугеноты покидали Францию.
Для того чтобы дать старт развитию технологий в новом регионе Европы, не всегда было достаточным перемещения товаров, орудий труда и машин, научных трудов и переводов и даже ремес-
ленников. Эпштейн подчеркивает связь между урбанизацией и технологическим развитием в домодернистскую эпоху. Обмен навыками и технологиями происходил не просто между регионами и государствами, а между креативными городами. За сто лет, с 1650 по 1750 г., Англия превратилась из «технологической и аграрной периферии в наиболее технологически инновативную и урбанизированную страну в Европе» (цит. по: с. 129). Высокая концентрация опытных рабочих в городах стимулировала рост крайне важных производств, а также передачу и обмен знаниями и навыками. Наличие связей между самыми разными видами производства в городах типа Лиона или Бирмингема, в которых изобретатели находили навыки и орудия для разработки прототипов, а также предпринимателей, способных финансировать их проекты, делали эти города креативными и инновативными.
Все это способствовало интенсивному обмену технологиями, и не только процессами и формализованным знанием, но и «неявным» знанием. Кроме того, как ранее было показано автором (Berg, 2004), конкуренция правительств и королевских дворов за обладание предметами роскоши, за первенство в сфере производства и совершенствования военной техники и инфраструктуры ускоряла создание международного рынка знаний. Войны, происходившие в Европе, заставляли большие группы ремесленников покидать родные места, что также стимулировало подъем технологических инноваций в других регионах.
Таким образом, если Мокир подчеркивает роль мультицен-тризма, то Эпштейн и Хилэйри-Перец видят причину удивительного технологического рывка Европы в мобильности ее квалифицированных рабочих. Остается спорным и вопрос о том, достаточно ли всех тех факторов, которые Мокир объединяет в понятие «полезное знание», чтобы объяснить, почему промышленная революция произошла на Западе, а не на Востоке? Кроме того, концепция Мокира оставляет за скобками влияние связей с Востоком на развитие западной техники и технологии.
Сравнение и анализ связей между Западом и Востоком, как утверждает К. Брюланд (Bruland, 2000), обычно заканчиваются набившим оскомину противопоставлением якобы динамичного Запада якобы стагнирующему Востоку. На самом деле развитие науки и техники в восточных странах в принципе остается малоизученным.
До сих пор нет ответа на целый ряд вопросов. Например, была ли восточная система знаний аналогичным образом формализована в виде научных трактатов, энциклопедий и руководств или существуют разные традиции формализации? Имел ли место диалог между «крупными учеными» и «фабрикантами» на Востоке в тех формах, которые были описаны Мокиром, Джэкобом и Стюартом?
Главная проблема, которую ставит книга Мокира перед историками науки и техники, пишет автор в заключение, - это создание категорий и концептов, которые позволили бы обратиться к глобальной истории «полезного знания». Мокиру стоит вернуться к утверждению Д. Хартли (английского философа, современника Ньютона), которое он приводит в своей книге: «Распространение знаний среди людей всех специальностей и рангов, всех национальностей, говорящих на разных языках и живущих в разных странах... нельзя остановить, эти процессы идут с постоянно нарастающей скоростью» (цит. по: с. 131).
Т. В. Виноградова
