CC BY
9
обретает не только жизнь, но и свободу - «он может сам выбирать свой путь» (с. 472).
Конфликт в пьесах «Манускрипта Флери» приобретает динамический характер: вместо статичного противостояния антагонистов мы видим здесь настоящую борьбу самостоятельных человеческих личностей. В пьесе об Ироде идея такой борьбы выражена, в частности, стихотворной просьбой сына Ирода, Архе-лая: «Позволь, о отец, твоему сыну начать войну (hoc inire proelium) против этого царевича, против новорожденного младенца» (цит. по: с. 480). Предполагается, что Ирод, Архелай и их сторонники способны к инициации неких вполне самостоятельных действий - «войны», направленной против младенца-Христа.
Итак, для возникновения литургической драмы было недостаточно тех элементов театрализации, которые уже присутствовали в ритуалах литургии: сходство драмы и литургии на уровне внешних атрибутов театральности поверхностно и обманчиво. Антропологические основы литургии и драмы - принципиально разные. Потребовалась существенная (произведенная Петром Абеляром) коррекция самой христианской антропологии, чтобы в христианском сознании появилась идея человека, наделенного волей к собственному свободному поступку. Будучи усвоенной сочинителями драматизированных латинских «представлений» (тропов к евангельским сюжетам), эта идея и привела к «новому изобретению» драмы.
А.Е. Махов
2006.03.014. БЛО У. ФОН. ДВОЙНИК В СРЕДНЕВЕКОВОЙ ЛИТЕРАТУРЕ? ФАНТАЗИИ О ДВОЙНИЧЕСТВЕ В «ЭНГЕЛЬХАРТЕ» КОНРАДА ВЮРЦБУРГСКОГО И В «ОЛЬВИРЕ И АРТУСЕ».
BLOH U. VON. Doppelganger in der Literatur des Mittelalters? Doppelungsphantasien im «Engelhart» Konrads von Würzburg und im «Ol-wier und Artus» // Zeitschr. für dt. Philologie. - B., 2005. - Bd 124, H. 3. - S.341-359.
Средневековье и раннее Новое время не знали понятия двой-ничества: в немецкий язык слово Doppelganger ввел, если верить словарю братьев Гримм, Жан Поль (в его «Зибенкезе» двойники определены как «люди, которые сами себя видят»). Едва ли было
известно средневековому человеку и специфически нововременное представление о двойнике как о некой «отчужденной части субъекта» (с. 341). Германист из Потсдама Ута фон Бло признает в начале своей статьи, что говорить о двойничестве как теме средневековой литературы можно лишь с учетом этих ограничивающих обстоятельств.
Единственное понятие, которым располагало немецкое Средневековье, чтобы выразить идею двойничества, - понятие «подобного» (еЬепЫЫе), имевшее явную теологическую коннотацию: именно этот термин использовался в богословском учении о «богоподобии» человека. Неудивительно, что двойничество в средневековом воображении, будучи в определенном смысле социально опасным, все же лишено того мрачного колорита, какой оно приобретает в романтизме: средневековый двойник - не зловещая призрачная «тень», но вполне реальный «партнер» (с. 342), который обычно бывает весьма полезен и даже необходим его «контрагенту» - второй половинке двойничной пары. Двойники в средневековых легендах (мотив неразличимо сходных друзей или близнецов распространяется в них с XII в.) похожи до такой степени, что способны замещать друг друга в различных ситуациях: их взаимная полезность приводит к их полной нераздельности, неспособности существовать друг без друга.
Механизм средневекового двойничества У. фон Бло исследует на материале двух произведений немецкой литературы: романа «Энгельхарт» Конрада Вюрцбургского (ок. 1260, напечатан в XVI в.) и анонимном романе «Ольвир и Артус» (опубликован в 1521, восходит к французскому роману XV в.). Протагонисты романа Конрада - Энгельхарт и Дитрих - описываются в аналогичных выражениях, как безупречные идеальные рыцари; их удивительное сходство трактуется как необъяснимое «чудо». Отношения героев определяет мотив верности: встретившись однажды, они сближаются и заключают дружеский союз, скрепленный клятвой.
Герои второго романа - дальние родственники, с детских лет живущие вместе и в силу этого уже связанные «как-бы-братскими» отношениями. Однако и они, как герои романа Конрада, закрепляют свою дружбу в своеобразной клятве, тем самым искусственно создавая и утверждая свой союз. В обоих произведениях, таким образом, «братство» возникает как результат свободного выбора ге-
роев. Этот сюжетный ход созвучен средневековой концепции дружбы, которая была разработана в большом количестве трактатов (начиная с Эльреда из Риво, XIII в., опиравшегося на трактат Цицерона «Лелий, или о дружбе»): дружба - любовное согласие во всех божественных и человеческих вещах; она свободна от утилитарных интересов и должна выдерживать по крайней мере четыре испытания - на доверие (fides), тяготы (intentio), разлуку (discretio) и терпение (patientia) (с. 348).
Удивительное сходство героев в обоих романах сопровождается отчетливыми чертами внутреннего различия, особенно ощутимыми в «Энгельхарте», где герои по сути воплощают два различных психологических типа: Энгельхарт - чувствителен и куртуазен, Дитрих - эмоционален и импульсивен. Дружба двойников находит явное проявление в системе жестов, в языке «телесной риторики»: Дитрих и Энгельхарт идут, взявшись за руки; Ольвир и Артус обнимаются, выражая тем самым свою взаимную «великую любовь». Дитрих среди ночи вскакивает с супружеского ложа и бежит к городским воротам, позабыв одеться, чтобы там поцелуями приветствовать внезапно прибывшего друга. Усматривать в этих жестах намеки на гомосексуальную связь было бы грубым анахронизмом: все дело в том, что средневековая дружба как «любовное согласие» осмысляла себя посредством «эротически окрашенного словаря куртуазной любви (Minne)»; начиная же с XVI в. дружба описывается скорее в терминах родства (с. 352).
Социум воспринимает внешнюю идентичность двойников как «чудо» и вместе с тем - как нечто опасное, несущее некую непонятную угрозу. Общество предпринимает попытки преодолеть это сходство: так, когда Энгельхарт и Дитрих оказываются при датском дворе, им приходится носить одежду разного цвета. Соприсутствие двойников, видимо, рассматривается как нечто угрожающее - по крайней мере, стратегия повествования явно направлена на их пространственное разделение: Дитрих вынужден покинуть друга, чтобы вступить во владение отцовским наследством; Ольвир отправляется в странствие, чтобы избежать сексуальных домогательств своей мачехи. Однако связь между двойниками сохраняется и в разлуке: так, Ольвира и Артуса «связывает» сосуд с жидкостью, которая начинает мутиться, когда один из «братьев» попадает в беду (с. 353).
Социальная опасность двойничества отчетливо проявляется в любовной коллизии романа Конрада. Энгельтрута, дочь короля, на службе у которого находятся герои, влюбляется в обоих, будучи не в силах их различить: «Ее сердце горит по обоим (Ir Hertz nach jenen beiden brann)» (цит. по: с. 353-354). В то же время и братья, пока оба они пребывают при дворе, не в состоянии адекватно реагировать на чувство принцессы: двойничество фактически парализует развитие любовной линии. Лишь после того как Дитрих покидает двор, Эн-гельхарт воспламеняется ответной любовью к Энгельтруте.
Однако наибольшую опасность для социума несет, как это ни парадоксально, высшая добродетель дружбы - безукоризненно соблюдаемая двойниками «верность» по отношению друг к другу. В обоих романах имеет место мотив жертвы: для спасения смертельно больного друга (Дитриха и Артуса) требуется гибель ребенка - Энгельхарт и Ольвир, не задумываясь, приносят в жертву собственных детей. Омывшись кровью сына своего друга, Дитрих (ничего не знающий о принесенной ради него жертве) тут же выздоравливает; то же происходит и с Артусом. Взаимная «верность» двойников как высшее воплощение средневекового идеала дружбы не только выше и важнее всех прочих чувств - супружеских (двойники при необходимости легко заменяют друг друга в супружеской постели) или отцовских: эта «верность» еще и опасна, поскольку не щадит ни супружеских, ни семейных ценностей.
В мотиве двойничества проявилось присущее Средневековью «стремление к исключительной, и при этом социально интегрируемой персональной взаимосвязи» (с. 359). В то же время средневековое воображение увидело и опасность такой абсолютной взаимосвязи, пренебрегающей прочими социальными связями. И хотя Бог в обоих романах воскрешает принесенных в жертву детей, дружеская «верность» не становится от этого менее страшной.
А.Е. Махов
