CC BY
20
удивляться тому, что даже в стране, десятки лет находившейся в экономической автаркии и идеологическом противостоянии с западным миром, СК Пекина начинает склоняться к либеральным взглядам. В некотором отношении СК Китая даже можно рассматривать как «трудный случай» для теории «демократического мира». В ее рамки не очень укладывается представление о том, что либеральные взгляды на внешнюю политику могут формироваться у СК даже в традиционно недемократическом государстве (с. 628).
Г.М. Кожевников
ИСТОРИЯ
2005.03.049-050. ИДЕОЛОГЕМЫ ИСТОРИЧЕСКОГО СОЗНАНИЯ И ИЗУЧЕНИЕ ИСТОРИИ КПК.
2005.03.049. DOMENACH J.-L. Chine: les balbutiements de l’histoire // Critique intern. - P., 2004. - N. 24. - P. 81-1031.
2005.03.050. PEPPER S. The political Odyssey of an intellectual construct: Peasant nationalism a. the study of China’s revolutionary history // J. of Asian studies. - Ann Arbor, 2004. - Vol. 63, N. 1. - P. 105-125.
Директор Французско-китайского центра общественных и гуманитарных наук в Пекине Жан-Люк Доменак (049) анализирует восприятие и изучение в КНР новейшей истории страны. Характерной особенностью современного исторического сознания он считает «амнезию» (049, с.82) относительно мрачных страниц «тоталитарного периода». Хотя в конце 70-х годов Хань Шаогун положил начало «литературе шрамов (cicatrices)», китайский ГУЛАГ до сих пор не нашел своих исследователей, «равных по масштабу дарования Солженицыну, Синявскому или Шаламову»2 (049, с. 81). И, тем не менее, художественная литература и свидетельства очевидцев явно преобладают в освещении этого периода над историческими исследованиями. «Стремление рассказать не сопровождается усилием проанализировать и понять». И потому реформируемый ныне Китай «продолжительное время являл исключительный пример страны, как бы лишенной своего прошлого» (049, с. 81-82).
1 См. подробнее на Интернет-сайте: www.antenne-pekin.com (здесь и далее по реф. источнику - 049, с.81).
2 Автор статьи посвятил этому сюжету свою монографию: Domenach J.-L. Chine, l’archipel oublie. - P., 1992. (049, c. 82).
О продолжающейся «амнезии» свидетельствуют факты самого последнего времени. Граждане КНР, гневно клеймившие пытки иракских заключенных американскими тюремщиками, не вспомнили об обращении с узниками тюрем маоистского режима. Аналогичным образом, интересуясь жестким отношением к коллаборационистам во Франции в 1945 г., они не задумываются о «миллионах людей, ставших жертвами прихода к власти КПК в 1949 г.» (049, с. 83).
Все еще сохраняется наследие того времени, когда «прошлое Китая было по определению собственностью партии в лице своего вождя». Характерное для тоталитарных режимов доминирование власти над историей имело в КНР свои особенности, прежде всего отсутствие систематической разработки маоистского периода. Не случайно главным источником истории КПК до 1949 г. оставались «Избранные сочинения» Мао Цзэдуна. Нормативный курс партий-ной истории так и не был создан, поскольку официальная история этого времени постоянно исправлялась в угоду ближайшему окружению вождя, отражая смену его фаворитов и обстоятельства борьбы за власть после 1949 г.
«Политизация истории» сопровождалась «историзацией поли-тики». Толкование и перетолкование исторических событий становилось отправной точкой для политических кампаний. В революционном прошлом искали и находили материал для компрометирования соперников. «Каждый стремился защитить свою историю и
манипулировать в своих целях историями других» (049, с. 84). Типичный случай - коллизия между Чжоу Эньлаем и последней женой Мао, Цзян Цинь (идеологом «культурной революции»). Чжоу, имевший доступ к персональному досье КПК, как подозревала Цзян, располагал компрометирующими доку-ментами об ее артистическом прошлом. Поэтому в разгар «культурной революции» она инспирировала публикации, разобла-чавшие партийную «измену» Чжоу Эньлая в 1931 г., однако Чжоу устоял, и одной из причин его «политического долгожительства» считают владение биографическими документами руководителей КПК (049, с. 85).
Смерть Мао и последовавший за ней разгром «банды четырех», предводителей «культурной революции», породили надежды на «ренессанс» исторического знания, однако «ренессанс» оказался неполноценным (049, с. 85). В вузах заодно с другими обществен-ными науками была восстановлена в своих правах история, возникла «литература шрамов». «Мутация» исторической памяти китайского общества началась (049, с. 83), но на пути критического понимания недавнего прошлого еще много
трудностей. Объектом радикальной переоценки сделалась пока лишь «культурная революция». Ее переоценка была совершенно необходимой для Дэн Сяопина и его соратников: отмена клеймивших их партийных решений того времени становилась легитимацией нового руководства КПК. Разоблачение «культурной революции» с энтузиазмом подхватили писатели и ученые, поскольку именно интеллигенция была главной жертвой происходивших бесчинств.
Постмаоистское руководство КНР сразу же постаралось установить пределы пересмотра прошлого, что и было оформлено принятым в июне 1981 г. ЦК КПК «Решением по некоторым вопросам истории». Мао можно было критиковать за ошибки, допущенные при проведении «культурной революции», но его стратегический курс, руководство революцией, сама революция оказывались вне критики. Более того, критика «ошибок» должна была подтвердить верность «принципов», ибо эксцессы «культурной революции» признавались отходом от них. Нормативные пределы были установлены для академической науки. Новейшую историю Китая продолжают рассматривать в «категориях “истории китайской революции” или еще чаще “ истории партии”» (049, с. 87). Другой характерной чертой стало уклонение от изучения деятельности КПК в качестве правящей партии, все внимание сосредоточивалось на революционном прошлом. В общем «ни режим, ни трактовка его истории пересмотру не подвергались» (049, с. 86).
Происходившие с конца 80-х годов реформы, утверждение «экономического прагматизма» стали, тем не менее, серьезными факторами эволюции исторического знания и исторического сознания. «Впервые в Китае история, которая делается, отделилась частично от истории, которая пишется» (04, с. 86). Новых руко-водителей КПК интересовала по преимуществу политическая практика, а не идеология. Не допуская публичного выражения оппозиционных мнений, они не преследовали ни эти мнения, ни их носителей. Другим двигателем в изучении прошлого стала коммерциализация.
Поставленным в рыночные условия издательствам потре-бовались литературные сенсации, бестселлеры, а вкусы публики требовали обращения к событиям и деятелям недавнего прошлого и притом по преимуществу к тем, которых окружала завеса секретности. Таковыми были, например, герой Корейской войны, командовавший китайскими «добровольцами», маршал Пэн Дэхуай, открыто выступивший против «большого скачка» и смещенный в 1959 г., или «дело Гао Г ана» 1954 г., когда
была смещена группа сравнительно молодых амбициозных региональных руководителей, выдвигавшихся на высшие позиции в КПК. Поддерживается спрос на обстоятельства жизни самого Мао, его жен и приближенных, чем воспользовались последние, предприняв в своих мемуарах попытку «защитить то, что осталось от позднего Мао».
Мемуары продолжают преобладать и на том этапе эволюции китайского общества, который последовал за событиями на площади Тяньаньмэнь в мае-июне 1989 г. Резко усилившийся с 1992 г. поток исторической литературы, символизируя продолжение реформ, обозначил как бы «предел репрессий» (049, с. 90). Характерно, что даже официальные издательства уделили внимание персонажам с трагической судьбой вроде Ван Шивэя, расстрелянного в 1947 г. за «троцкизм». Бывший переводчик и секретарь председателя Ши Чжэ решил поведать известную ему закулисную сторону отношений между Мао и Сталиным, войдя при этом в противоречие с прежними интерпретациями.
Уход из жизни старейшин КПК Ли Сяньняня, Пэн Чжэня, Чэнь Юня, Ян Шанкуня расширил возможности мемуарного жанра, открыв дорогу воспоминаниям менее заметных деятелей. Среди них выделяется свидетельство еще одного секретаря вождя, Ли Жуя. Его рассказ о совещании верхушки КПК в Лушане (1959), закончившемся смещением Пэн Дэхуая и развертыванием «большого скачка», интересен «анализом действий Мао Цзэдуна и коллективной психологии коммунистических лидеров». Не случайно, как редкое сочетание «исторической точности и политических размышлений», эта книга 1994 г. выдержала с тех пор несколько переизданий, не считая «пиратских» (049, с. 90).
Вместе с книгой Ли Жуя поворот к углубленному толкованию политической истории КНР обозначила книга Чэнь Яня об идеологической ситуации середины 90-х годов (полемика о «новых левых», о публикации работ китайского экономиста-диссидента Гу Чжуня, наконец, о книге «Прощай, революция»1)2. Новый этап с 1997-1998 гг. ознаменовался также монографией сотрудников Института изучения современного Китая Чэн Чжунюаня и Ся Цзычэня «Прелюдия к историческому повороту» (о кратком приходе Дэн Сяопина к власти в 1975 г.) и двухтомной (около 2 тыс. страниц) биографией Мао Цзэдуна
1 Li Zehou, Liu Zaifu. Gaobie gening: Huiwang ershi shiqi. - Hong Kong:Tiandi tushu, 1995. (Прощай, революция: Ретроспекция ХХ века. На кит. яз.).
2 Французский перевод - Chen Yan. L’eveil de la Chine. La Tour d’Agnes, 2003 (049,
c. 90).
(авторы - Фэн Сяньчжи и Цзинь Чунжи). Внося мало нового в интерпретацию событий, эти работы отличаются широким привлечением источников, среди которых особую ценность имеют материалы из архивов ЦК КПК и госорганов.
Тем не менее и на новом этапе исследовательские работы остаются в незначительном меньшинстве. Продолжает резко преобладать жанр свидетельств очевидцев. Они очень различаются по своему характеру и значению. Скандальный оттенок приобрели вышедшие в 2002 г. мемуары учительницы английского языка Мао, Чжан Ханьчжи, которая, вступившись за своего покойного мужа, бывшего министра иностранных дел КНР, обвиненного в связях с «бандой четырех», представила неблагоприятную картину этого ведомства. Еще больше шокировали вышедшие в 2004 г. мемуары Чжан Ихэ, дочери одного из «правых» деятелей, осужденного в 1957 г.1, которые ярко «раскрыли лицемерие китайских лидеров», включая Чжоу Эньлая, и одновременно представили в небла-гоприятном свете борьбу за власть самих «правых», обретших ныне реноме «официальных демократов» (049, с. 91-92).
Мемуары Чжан Ханьчжи и Чжан Ихэ обозначили «границу допустимого для цензуры», и последние были даже запрещены для распространения через несколько месяцев после выхода в свет (049, с. 92). В целом подобные мемуары - типичное явление, можно даже говорить о «бунте женщин» (049, с. 101). Немало жен и дочерей политических деятелей различного ранга своими воспоминаниями вступаются за доброе имя близких, ставших жертвами различных идеологических кампаний и политических «чисток». Как правило, такая посмертная реабилитация принимает облик острой полемики.
Скандальным изданиям противостоят мемуары официозного характера, вроде двухтомника крупного государственного деятеля Бо Ибо. Между теми и другими располагается огромная масса публикуемых свидетельств различного качества, которые порой опираются на документы и сами в известной мере носят документальный характер как разновидность «живой», или «устной истории». Не случайно социологи из университета Циньхуа Сунь Липин и Го Юхуа пытаются использовать эти свидетельства как «инструмент для анализа социальных и политических мутаций» (049, с. 93).
1 После печально знаменитой по последствиям идеологической кампании «Пусть расцветают 100 цветов, пусть соперничают 100 школ». - Прим. реф.
В разряд свидетельств, наряду с мемуарами, попадают биографии, которые своей многочисленностью соперничают с ними. Это, прежде всего, издания оборонного ведомства, посвященные командирам НОАК. Характерен также выпуск в свет очерков о выдающихся руководителях провинциального ранга, предприни-маемый местными издательствами. Их существенный недостаток - прославление «своих» героев и очернение их противников. Но нередко они в той или иной мере, привлекая свидетельства очевидцев и даже документы, восполняют лакуны исторического знания. Таковы, например, вышедшие в Шанхае сборник очерков о Дэн Цзыхуе, противостоявшем аграрным увлечениям Мао, или о Ян Фане, руководившем в этом городе службой безопасности в 50-х годах. Аналогичный интерес представляет изданная в Юннани биография Янь Хуняня, который (автор - Ли Юань) прославляется как патриот, защищавший руководимую им провинцию от «сумасбродной политики Центра» в период «большого скачка» (049, с. 95).
Большинство биографических изданий, однако, мало что добавляет нового к историческому знанию. Те из них, что посвящены высшим руководителям КНР, составляются чиновниками или учеными, имеющими официальный статус. Как правило, это не биографии в собственном смысле слова, а хроники деятельности данного руководителя и событий в жизни страны соответствующего времени. Более интересны биографические очерки, представляющие воспоминания близких людей, выдающийся пример - воспоминания дочери Дэн Сяопина о своем отце.
Во всем этом необозримом море вбрасываемых в последнее время в историческое сознание противоречивых свидетельств можно, тем не менее, проследить некие направляющие линии. Пропа-гандистская машина делает упор на «крупных материалах (grands temoignages)»: именно официальные или официозные издания, посвященные высшим руководителям и важнейшим событиям, образуют корпус «легитимного знания», сумму тех сведений, что кочуют из одной книги в другую (049, с. 93).
Формируется определенная концепция, которую в настоящее время образует ряд идеологем. Следует «говорить хорошо о 1950-х годах, признавая, что со временем накапливались проблемы; очень плохо говорить о “культурной революции”, но выделяя тем не менее роль таких “хороших” руководителей, как Чжоу Эньлай, и завершая победой в конечном итоге лучшего из них - Дэн Сяопина». Решительно отметаются
«заключения, которые определенно ведут к осуждению коммунистического режима, а не только “ошибок”» (049, с. 93-94).
Вырисовывается очень широкий круг ограничений, который ставит перед историками сложные проблемы: о каких событиях можно писать и как следует трактовать их причины. Нельзя давать личную оценку, но и не на все официальные издания можно опираться. Требуется выбирать что-то «устоявшееся, конкретное и апробированное». Относительно периода 1949-1966 гг. в целом - это воспоминания Бо Ибо, о «деле Гао Г ана» - свидетельство Ян Шанкуня, о проблемах «десталинизации» в 1956 г. - У Лэнси, о смещении Пэн Дэхуая - Ли Жуя (049, с. 94).
Исследователям современной истории КНР предоставляется свобода накопления лишь частных сведений. Однако и огромное множество вбрасываемых «мелких фактов», которые остаются за пределами круга «легитимного знания», совершенно отчетливо используются в идеологических целях, для формирования «больших сценариев» (049, с. 97). «Мелкие факты», подкрепляемые много-численными свидетельствами, выполняют двойную роль. С одной стороны, «балет мелких фактов» делает более или менее правдо-подобными те версии событий, которые распространялись в общественном мнении в виде слухов. С другой - окаймляя центральные события, эти детали «позволяют структурировать ход истории», что «очень важно в стране, где господствует цензура и одновременно отсутствует официальная история» (049, с. 98).
Характерный пример того, как детали способствуют вос-приятию идеологем, - описание Лушаньского пленума ЦК 1959 г. Едва ли среди множества публикаций последнего времени найдется хоть одно, где бы не сообщалось о состоявшейся накануне встрече Мао со своей бывшей женой, подругой партизанского времени Хэ Цзычжэнь. Рассказывают, как страдавшая психическим расстрой-ством женщина устроила вождю скандал, выведя его из состояния равновесия, необходимого для решения политических вопросов. Так поддерживается благоприятная для Мао версия критического момента. Во-первых, читатель убеждается, что вождь в этот решающий момент оказался «жертвой женщин» (напоминают, что Цзян Цинь тоже в тот момент оставила супружеское ложе) и, таким образом, у него были причины для принятия «ошибочного» решения. Во-вторых, в образ «демиурга» вносятся человеческие черты, чем опровергается мнение о его эгоизме и «равнодушии к людям, которыми он управлял» (049, с. 98).
Вообще распространение биографического жанра с многочисленными мелкими подробностями оказывается многозначимым. Сосредоточение на всех перипетиях жизни Мао и других руководителей КПК не только отражает традиционные особенности китайского историописания. В сущности, для современного китайского общества «очень удобно» представление, что «история делается великими людьми», на которых, таким образом, и ложится вся ответственность за происходившее (049, с. 97).
Однако есть и другой аспект обращения к биографиям и автобиографиям с их «мелкими фактами». Так происходит «прива-тизация» истории страны. Вбирая в себя все большее количество частных «человеческих историй», национальная история, в свою очередь, становится более «человеческой» и близкой гражданам страны. Внедрение индивидуальной памяти в коллективную знаменует в итоге «возврат к истории в ее целостности, которую... все китайцы творили и переживали» (049, с. 99).
Между современной эволюцией китайского общества и эволюцией историописания возникает «неоспоримое соответствие». Уходят в прошлое «великие дела», «прощание с революцией» вполне состоялось. «Тоталитарная история» уступает место «посттота-литарному» времени. Значительная часть населения обрела важную часть своего прошлого, и власть утратила свою монополию над ним (049, с. 102). Однако это не поражение, точнее говорить о скла-дывании определенного консенсуса. Власть желала бы отложить на длительное время углубленное рассмотрение острых вопросов не столь давнего прошлого, а общество, уходя в частности и семейные истории, избегает их постановки, чтобы избежать новых душевных травм. Поэтому подлинная история китайской революции как «ужасная история надежд и трагедий» - дело будущего. А вместе с ней откладывается на будущее «формирование национальной иден-тичности и гражданского сознания» (049, с. 103).
Независимый исследователь - сотрудничающая с Китайским университетом Гонконга Сьюзен Пеппер1 (2), характеризует судьбу концепции «крестьянского национализма» (КН) Чалмерса Джонсона в
1 Пеппер - автор монографии по истории Китайской революции. См.: Pepper S. Civil war in China: The political struggle, 1945 - 1949. - Berkeley; Los Angeles, 1978. 2nd ed.: Lanham, 1999 (050, c. 124).
синологии США. Сформулированная в 1962 г.1, она сделала своего автора, безвестного тогда диссертанта Калифорнийского универ-ситета, «отцом-основателем» изучения Китайской революции на Западе (050, с. 105). Необычной популярностью концепция обязана политическим факторам, превратившим ее во влиятельную идеологему.
Джонсон доказывал, что КПК стала правящей партией, потому что возглавила «опиравшееся на деревню движение народного сопротивления» японской оккупации. В этой борьбе КПК создала не только мощную военно-политическую организацию, но и приобрела политический капитал, обеспечивший ей «легитимность» среди китайского народа. В марксизме КПК было очень мало классового содержания и не выявлялись коммунистические цели, он был лишь «добавкой» к китайскому национализму. «Китайская версия марксизма-ленинизма» сделалась «частью “национального мифа”, обосновывавшего завоевание партией власти ее службой нации-государству» (050, с. 106).
Джонсон опирался на неопубликовавшиеся японские архивные материалы, а также на свидетельства симпатизировавших КПК очевидцев, он проследил генезис партийной власти в северных сельских районах Центрального Китая, оказавшихся за линией фронта, в тылу японской армии, обратив внимание на возникший здесь в связи с уходом войск Гоминьдана «вакуум власти». Но успех его монографии мало зависел от научных достоинств, и поэтому последовавшая критика недостатков не могла повлиять на него. Главное - концепция автора оказалась исключительно востре-бованной в политико-идеологическом отношении.
В 50-х годах американские синологи терзались вопросом, «из-за кого или из-за чего Китай “пал” перед коммунизмом» (050, с. 106). Но к началу 60-х привычные объяснения в духе «холодной войны» и антикоммунизма Маккарти - ссылки на политические и военные неудачи США, мощь советской империи, организационное превосходство компартий над либеральными режимами - утрачивали убедительность. Уже отмечались советско-китайские противоречия, хотя они еще не были оценены в полной мере. Переход к «националистическому» объяснению победы КПК отвечал новой идеологической ситуации.
Первая реакция на книгу Джонсона была довольно вялой и пренебрежительной. Консерваторы посоветовали автору лучше изучить Китай и идеологию КПК и понять, что «коммунист всегда коммунист», а
1 Johnson Ch. Peasant nationalism and communist power: The emergence of revolutionary China, 1937 - 1945. - Stanford, 1962. (050, c. 123).
«националистами» объявляли себя все политические лидеры во время Второй мировой войны. Более обстоятельной была критика со стороны приверженцев возрождавшейся левой ориентации. Но скорее всего интерес к книге остался бы умеренным, если бы в 1964 г. не началась американская интервенция во Вьетнаме (050, с. 107).
КН стал для специалистов США ключом к объяснению нового подъема национально-освободительных движений в мире. Кон-цепция американского ученого оказалась своего рода академической версией доктрины «народной войны», сформулированной в 60-х годах ближайшим сподвижником Мао, министром обороны КНР Линь Бяо и приобретшей неожиданный резонанс в западном мире среди левой интеллигенции и студентов. Лозунги о «мировой деревне, окружающей мировой город», идеологемы всемирно-исторической роли Третьего мира и революционного потенциала крестьянства были подхвачены «новыми левыми». Джонсон становится консультантом ЦРУ, а левые оппоненты называют его монографию «учебником по контрпартизанской борьбе» (050, с. 110).
На этой волне политической актуальности книга о КН становится в академической среде классикой. Ссылки на нее делаются общим местом в научной литературе по теоретическим проблемам мирового революционного процесса и по национально-освободительному движению в особенности. Сторонниками Джон-сона оказываются Баррингтон Мур, Эрик Вольф, Дж. Мигдал и С. Харрисон1. «Ни в одной из обобщающих работ о современных крестьянских движениях по существу не оспаривалась приме-нительно к Китайской революции» концепция КН2 (050, с. 108).
И в дальнейшем судьба концепции сохранила политические аспекты, несмотря на то, что в 70-х годах, после смещения Линь Бяо, а затем смерти Мао, доктрина «народной войны» была дезавуирована в КНР. Одновременно разложился опиравшийся на нее «беркли-парижско-токийский синдром студенческого радикализма» (050, с. 111). Джонсон приветствовал подобное развитие событий и восполь-зовался ими, чтобы
1 Moore B. Social origins of dictatorship and democracy. - Boston, 1966; Wolf E. Peasant wars of the Twenteeth century. - N.Y., 1968; Migdal J. Peasant, politics and revolution. -Princeton, 1974; Harrison S. The widening gulf: Asian nationalism a. American policy. - N.Y., 1978 (050, c. 123-125).
2 Thaxton R. On peasant revolution and national resistance // World politics. - 1977. -Vol. 30, N. 1. - P.54 (050, c. 125).
отмежеваться от одиозного сходства1. К тому же произошла разрядка в американо-китайских отношениях, привед-шая к изменению настроений американского академического истеблишмента.
И далеко не случайно наиболее серьезная критика концепции последовала слева, со стороны Комитета озабоченных (concerned) исследователей Азии, который объявил Джонсона «консерватором», а его концепцию причислил к теориям, которые сводят револю-ционное движение масс к идеологическим манипуляциям, игнорируя социальные корни крестьянских выступлений. Один из активных членов этого Комитета М. Селден подхватил возражения Мэри Райт и Д. Джиллина против объяснения успеха КПК «одним фактором». Характеризуя развитие ситуации в провинции Шаньси, последний установил, что, во-первых, коммунисты обрели здесь серьезную поддержку в деревне до 1937 г., до японской интервенции, во-вторых, в условиях антияпонской войны они продолжали проводить земельную реформу.
Монография Джиллина2 положила начало критике концепции Джонсона на основе территориальных исследований. Этот жанр, или дисциплина «base-area studies», сформировался в США в 60-х годах как реакция на бурные изменения, которые происходили в Азии и на других континентах, освободившихся от колониальной зависимости, и широко поддерживался властями в рамках специальной про-граммы («Area studies program»). Работая в этих дисциплинарных рамках, Селден сосредоточился на специфической ситуации, сложившейся в пограничном районе «Шэнь-Гань-Нин» (провинции Шэньси, Ганьсу и автономный Нинся-Хуэйский район), от которой отталкивался Джонсон. Но, в противоположность последнему, Селден (подобно Джиллину) показал, что коммунисты были прежде всего «аграрными революционерами». Важен был также его вывод, что стратегия этого периода содержала в «зародышевом виде» все основные черты последующей политики КПК (050, с. 109)3. Он же сформулировал в американской синологии понятие «яньаньской модели» («Yenan way»), по имени центра района «Шэнь-Гань-Нин», ставшего важнейшей базой КПК в антияпонской, а затем и гражданской войне.
1 Johnson R. Autopsy on People’s war. - Berkeley; Los Angeles, 1973. (050, c. 123).
2 Gillin D. Warlord Yen Hsi-shan in Shansi province, 1911 - 1949. - Princeton, 1967 (050, c. 123).
3 Selden M. Yenan way in revolutionary China. - Cambridge (Mass.), 1971; Id. China in revolution: The Yenan way revisited. - Armonk (N.Y.), 1995 (050, c. 125).
«Умеренность» КПК во время антияпонской войны оспаривали и другие исследователи, в частности, Тетсуя Катаока отметил, что отказ партии от политики радикальной земельной реформы вовсе не означал отказа от классовой линии. «Политика снижения ренты и ссудных процентов в соединении с прогрессивным налогообложением и регулированием минимума зарплаты была лишь другим путем к достижению тех же радикальных целей, что и земельная реформа до 1937 г., - перераспределению богатства и власти в деревне» (050, с. 113)1.
К аналогичному выводу приходит К. Доррис. Он проана-лизировал успех КПК в создании своей базы в 1937-1939 гг. в районе провинций Шаньси-Чахар-Хэбэй (к востоку от «Шэнь-Г ань-Нин» и в непосредственной близости от Пекина). Прорыв подразделений КПК произошел в рамках политики антияпонского сопротивления, и укоренение в районе партийных кадров может быть объяснено исходя из КН или, точнее, интересов «местной самообороны» против интервентов (050, с. 113-114). Однако коммунистов явно не устраивала подобная внеклассовая консолидация. Они избрали курс «борьбы в рамках единства», рассчитывая, по примеру своей деятельности в провинции Цзянси, «скорее на конфликт, чем на примирение» классовых интересов (050, с. 114)2.
Противопоставление позиций Джонсона и его критиков приобрело характер столкновения двух идеологем - «национального сопротивления» и «социальной революции» - в зависимости от того, что предполагалось основным в стратегии КПК. Поставленный Мэри Райт вопрос об экономических предпосылках успеха КПК оставался нерешаемым. Динамика положения крестьян в предшествующий период не была прояснена, и не было установлено, какую роль сыграла сельская бедность. Более или менее очевидными пред-ставлялись различия между модернизировавшимися районами и стагнирующей сельской глубинкой, где создавались базы КПК, а также разрушительные последствия японского вторжения и военных действий для сельской экономики.
Очевидной необходимостью сделалось «перемещение фокуса с коммунистической власти на самих крестьян», что и стало особенностью следующего (1980-1990) этапа исследований (050, с. 115). Были привлечены концепты крестьяноведческих исследова-ний («моральная экономика», «малая
1 Kataoka Tetsuya. Resistance and revolution in China. - Berkeley; Los Angeles, 1974 (050, c. 124).
2 Dorris C. Peasant mobilisation in North China and the origins of Yenan communism // China quart. - L., 1976. - N 68. - P. 697-719 (050, c. 122).
традиция»). Попытки понять особенности крестьянского мировоззрения привели Р. Такстона к обоснованию идеологемы «консервативной революционности» («backward toward revolution») крестьянства, выдвинутой Э. Фридманом (1974). Присоединив к ней концепт «моральной экономики», Такстон противопоставил идеалы органического порядка и установленного статуса земледельцев в имперском прошлом грабежу крестьян и произволу местных правителей в республиканском Китае. Его вывод - КПК добилась признания своей власти крестьянством, обеспечив «восстановление сельского порядка» (050, с. 115)1.
Диаметральную противоположность подобной реставрации провозглашенным компартией революционным целям Такстон, подобно Джонсону, оставлял без внимания. Сделав упор на спонтанность политической мобилизации деревни, он доказывал, что крестьяне изменили характер КПК, а не наоборот. Коммунисты как чужаки для крестьянского мира вынуждены были приспособляться к его «обычаям, культуре, рутине экономического выживания и множеству угроз для существовавшего порядка, в числе которых оказались и японцы» (050, с. 116).
Свой вклад в разрушение идеологемы КН внесла Кетлин Хартфорд. Сопоставив ситуацию в провинции Цзянси, где комму-нисты, провозгласив советскую власть, смогли к 1934 г. мобилизовать под классовыми знаменами стотысячную армию (при населении советских районов 3 млн. человек), с положением в районе Шаньси-Чахар-Хэбэй, где антияпонские настроения дали КПК значительно меньшие силы (при населении 6-10 млн.), она заключила, что крестьян не так просто было мобилизовать для отпора интервентам (050, с. 117)2.
К выводу Хартфорд о первоначальной пассивности крестьян в сопротивлении японской оккупации присоединился Л. Бьянко. По его мнению, пассивность крестьянской массы побудила КПК опираться на местную элиту и деклассированные элементы. Однако озабоченность проблемой безопасности своих деревень побуждала крестьян втягиваться в антияпонское сопротивление, а вступив на путь борьбы, они шли по
3
нему до конца .
1 Thaxton R. China turned rightside up: Revolutionary legitimacy in the peasant world. -New Haven, 1983 (050, c. 125).
2 Hartford K. Repression and communist success: The case of Jin-Cha-Ji, 1938-1943 // Single sparks: China’s rural revolutions. - Armonk (N.Y.), 1989 (050, c. 123).
3 Bianco L. Peasant responses to CCP mobilization policies, 1937-1945 // New perspectives on the Chinese communist revolution. - N.Y., 1995 (050, c. 122).
Еще дальше в переоценке соотношения между партией и массами пошел С. Левин, который резко выделил роль поли-тического руководства и организационной системы. Рассмотрев ситуацию на северо-востоке, он заключил, что КПК не просто возглавила революцию в деревне, а фактически «создала ее при помощи эффективного политического и военного аппарата и военных успехов»1 (050, с. 117).
Некоторый сбалансированный итог дискуссии подвел О.У. По его мнению, КПК удалось создать политическое движение в деревне благодаря «гибкой смеси» различных стратегий, включая «локальную оборону», тактику «единого фронта» и линию классовой борьбы. В сущности коммунистические части до самого конца войны с Японией ограничивались локальной самообороной и партизанскими дей-ствиями. Поэтому решающую роль в распространении их влияния и мобилизации крестьян сыграли особенности таких пограничных районов, как восточная часть провинции Хэнань, - специфика «ареала наводнений, засухи, голода и постоянных вооруженных конфликтов»2 (050, с. 118).
Таким образом, в научном отношении главным итогом дискуссии о КН был отказ от однолинейных объяснений исторических событий, сводящих последние к воздействию одного фактора. Тем самым был нанесен удар по традиционному историческому детерминизму. Не менее значительным был идеологический поворот. За вопросом о том, «как и почему победила КПК», скрывался другой - «заслуживала ли она победы». Как американский патриот, Джонсон пытался доказать, что эта победа не была собственно заслугой коммунистов и соответственно не была поражением США в борьбе с коммунизмом. Тем не менее, значение «коммунистического вызова» сохранялось для американской академи-ческой науки до распада мирового коммунизма в начале 90-х годов. После этого «уравнение» между коммунизмом и национализмом оказалось «перевернутым с ног на голову» (050, с. 121).
А.В.Гордон
1 Levine St. Anvil of victory: The communist revolution in Manchuria, 1945-1948. -N.Y., 1987 (050, c. 124).
2 Wou O.Y.K. Mobilizing the masses: Building revolution in Henan. - Stanford, 1994 (050, c. 125).
