CC BY
88
ЛИТЕРАТУРА И ДРУГИЕ ФОРМЫ ОБЩЕСТВЕННОГО СОЗНАНИЯ
2004.04.004. НАПОЛЕОН. ЛЕГЕНДА И РЕАЛЬНОСТЬ: МАТЕРИАЛЫ НАУЧ. КОНФ. И НАПОЛЕОНОВСКИХ ЧТЕНИЙ, 1996-1998 / Сост.: Васильев А.А., Медынцева Г.Л.; Ред. Савицкий В.В. - М.: Минувшее, 2003. - 444 с.
Сборник основан на материалах трех научных конференций «Наполеон. Легенда и реальность» (1996-1998) и Наполеоновских чтений (1997-1998), проходивших в Государственном литературном музее. Публикуются статьи историков, культурологов, филологов и музейных работников Москвы, С.-Петербурга, Иерусалима и других городов.
В Предисловии А. А. Васильев отмечает, что в России всегда существовал интерес к фигуре знаменитого корсиканца. Именно победа над французским императором обеспечила России положение великой державы и доминирующее влияние на Европейском континенте. Вместе с тем «романтическая» судьба Наполеона в той или иной степени оказала воздействие на творчество российских литераторов XIX и XX вв. -Пушкина, Лермонтова, Л. Толстого и Достоевского, Д. Мережковского и М. Алданова.
Исследуя формирование и эволюцию «наполеоновского мифа» в русской культуре, Е.Г. Матюшенко высказывает мысль, что «главная особенность развития этого феномена в России была предопределена традиционной двойственностью русской культуры - ориентацией на Западную Европу и Византию. Появление Наполеона на исторической сцене усилило обе эти тенденции в русской культуре, и в их русле развивались... две линии наполеоновского мифа: апологетика и т.н. "черная легенда"» (с. 181). С конца 1810-х годов в европейской культуре, а с начала 1820-х годов - в русской формируется образ Наполеона - квинтэссенция романтического комплекса «великого человека»: гений, славный в деяниях, бросающий вызов мирному устройству, стоящий над толпой, экзистенциально противостоящий ей и экзистенциально одинокий изгнанник. В этом романтическом комплексе «наполеоновского мифа» выделяются три основных аспекта, три модальности: «слава -величие», «рок - провидение», «страдание - одиночество - изгнанничество» (с. 189). Все эти аспекты могут присутствовать в одном конкретном образе Наполеона, но каждый интерпретатор расставляет свои собственные акценты. Во французской культуре особое значение приобрел аспект
славы; в России более актуальным стал аспект одиночества, изгнанничества, ярко выраженный в творчестве Лермонтова.
Именно в романтизме оформляется «индивидуалистический миф», в становлении которого важнейшая роль принадлежит личности Наполеона и «наполеоновскому мифу». «Другой личностью, повлиявшей на формирование романтического "индивидуалистического мифа", был Д. Байрон. Определенное сходство фигур Байрона и Наполеона (модель поведения и судьба)... делало их двумя преломлениями одного типа романтического героя» (с. 190).
Наполеон как фокус «индивидуалистического мифа» осмыслялся в России в русле общеевропейской художественной и философской традиции Байрона - Ницше (Лермонтов, Мережковский), а также в свете идей народности и православия (развенчание Наполеона и наполеоновской идеи в романах «Война и мир» Л. Толстого и «Преступление и наказание» Достоевского) (с. 191). Несколько трансформируясь, «индивидуалистический миф» активизируется в конце XIX - начале XX в. (во многом под влиянием идей Ницше о сверхчеловеке), и в связи с этим вновь вспыхивает интерес к Наполеону (В. Брюсов, М. Цветаева, Д. Мережковский).
События ХХ в. и политические вожди (в первую очередь российские), вызывая ассоциации с эпохой Наполеона, должны были, по мнению автора, стимулировать в России интенсивное обращение к наполеоновской теме, дать ей новый поворот. К фактам, подтверждающим это, Е.Г. Матюшенко относит вышедшие в 20-е годы в эмиграции тетралогию М. Алданова «Мыслитель» и роман Д. Мережковского «Наполеон», а также стихотворения М. Волошина («Бонапарт») и О. Мандельштама («Европа», «Стихи о неизвестном солдате»).
Наполеоновская тема становится актуальной и во время Великой Отечественной войны, например, как аналогия между Гитлером и Наполеоном, немецкими и французскими войсками, например, «на советском плакате, продолжающем традиции русской патриотической лубочной литературы» (с. 193). Однако в русской культуре в целом наполеоновская тема оказалась на периферии: в литературе большей частью это либо мифология, восходящая к Достоевскому, либо обращение к событиям 1812 г. (роман Б. Окуджавы «Свидание с Бонапартом»).
Г. С. Померанц в статье «Наполеоновский комплекс в русской литературе» высказывает мысль, что пушкинская коллизия Медный всадник - Евгений подспудно продолжала жить во всех спорах о смысле и назна-
чении России. «В конце XIX в. Наполеон отступает на задний план и снова припоминается Петр I (у Анненского, Волошина, Гумилева, Ахматовой, Андреева). Но в середине века в стихах Тютчева, в прозе Достоевского царствует "могучий южный демон". Царствует, покоряет -и свергается с престола» (с. 196).
Весьма своеобразная трактовка образа Наполеона, существенно отличающаяся от того, как характеризовали французского императора другие русские публицисты и писатели, была дана Ф. Булгариным, -отмечает А.И. Рейтблат («Булгарин и Наполеон»). Автор делает оговорку, что тема статьи, в которой рассматриваются связи столь разных исторических фигур, может показаться экстравагантной или даже курьезной, однако она важна для понимания русского образа Наполеона. В статье приводятся высказывания Булгарина, демонстрирующие чрезвычайно высокую, панегирическую оценку деятельности французского императора. Среди причин, делавших образ Наполеона близким, Булга-рину, названы: культ Наполеона у поляков; благодеяния, оказанные французским императором лично Булгарину; сходство биографий и, самое главное, близость Булгарину социально-политической программы Наполеона (твердая авторитарная власть патерналистического направления, защита частной собственности, выработка четких и ясных законов, поддержка отечественной промышленности). Однако булгаринская трактовка, хотя и внесла свои штрихи в формирование образа Наполеона, в целом не прижилась: утопическое русское общественное сознание того времени не принимало буржуазного, «земного» Наполеона, умелого управленца, любившего вместе с тем развлечься и пошутить. Французского императора продолжали воспринимать в романтическом ключе как человека, противостоящего обычной жизни, обуреваемого жаждой власти и славы.
«Изводы национально-исторического "мифа" в творческом сознании Пушкина (Пугачев - Наполеон)» - статья В.А. Кошелева. Автор отмечает, что Пушкин в своей творческой практике очень рано осознал ту историческую идею, которая была оформлена философской мыслью лишь в ХХ в. Национально-исторический миф возникает параллельно с исторической жизнью знаменательного события или выдающегося человека. Эта проблема «мифа», привлекавшая внимание Пушкина-художника, была поставлена им в форме неожиданного «сопряжения» Наполеона и Пугачева - исторических фигур (и, соответственно, нацио-
нальных мифов), хронологически достаточно близких пушкинскому времени.
Интерес к наполеоновской теме закономерен для Лермонтова, хотя иногда он диктовался внешними факторами: десятилетие со дня смерти Наполеона, перенос его праха с острова Св. Елены во Францию, годовщина Бородинского сражения и др., отмечает И.С. Усок («Наполеоновский цикл в поэзии М.Ю. Лермонтова»). Обращаясь к теме Наполеона, поэт следовал за Пушкиным, но вместе с тем шел своим путем, повинуясь велению нового времени. Если отношения Пушкина к Наполеону во многом определялись тем, что он был его современником, то для Лермонтова драматическая эпоха стремительного возвышения и трагического конца славы и жизненного пути французского императора -страница прошлого, необычайная яркость и событийная насыщенность которого контрастно оттеняла угрюмую бесцветность бессмысленно бегущих дней. После того как Пушкин в «южных поэмах» развенчал романтического индивидуалиста, Лермонтов вновь поднимает на пьедестал высокого романтического героя - избранника, отмеченного «божественным перстом», «мужа рока», воина-вождя.
В.М. Гуминский в статье «Гоголь, Александр I и Наполеон» отмечает, что, согласно устоявшейся традиции, принято считать, будто в гоголевских произведениях почти нет откликов на события Отечественной войны 1812 г. Однако, по мнению автора, это «совсем не так», о чем свидетельствуют не прямые гоголевские отклики на события эпохи наполеоновских войн, а порой загадочные случаи, располагающиеся как бы на периферии творчества писателя.
«Наполеоновская тема у Толстого и Достоевского» - статья Н. Д. Тамарченко. В романах «Преступление и наказание», «Война и мир» Наполеон - пример «настоящей власти» или «величия», т.е. воплощение некоего права рассматривать все свои действия исключительно в категориях успеха или неудачи, но отнюдь не с нравственной точки зрения. Романам двух писателей одинаково присуще сочетание абсолютно этических требований к истории и ее участнику с идеей пронизанности историческим смыслом самой обыкновенной, непрерывно меняющейся действительности, с идеей причастности к историческому процессу любого человека и любой случайности. Этот специфический подход к действительности выражен в органической взаимосвязи мотивов войны и мира, с одной стороны, преступления и наказания - с другой. Для Л. Толстого столкновение человеческих планов со стихией, игрой случая
связано с темой преступления, т.е. нарушения непреложно существующей и для «великой» личности «меры хорошего и дурного», а для Достоевского эта же коллизия сопровождается мотивами войны.
И.Л. Волгин в статье «Наполеоновская тема в творчестве Достоевского» отмечает, что образ императора французов привлекал внимание писателя с раннего детства. Все сравнения с Наполеоном у Достоевского всегда усмешливы: назвать кого-то Наполеоном означало сыграть на понижение. С Наполеоном сравниваются или сравнивают такие жалкие существа, как г-н Прохарчин, как впавший в детство кн. К. и умирающий от чахотки Ипполит («Идиот»). Даже косвенное уподобление возникает в минуту величайшего унижения героя («Записки из подполья»), когда застигнутый врасплох, в драном халате, он из последних сил старается сохранить лицо - стоя в позе Наполеона. Несмотря на свой «вселенский» замах, наполеонизм имманентно провинциален: в нем есть что-то несомненно несолидное, преходящее, напускное.
Наполеон - великий человек и одновременно пародия на него. Раскольников - пародия на пародию: его провинциальному преступлению далеко до мировой бойни, устроенной его кумиром, но «и Раскольников, и Наполеон - каждый по-своему - стремятся доказать миру свою исключительность, подлинность и духовное первородство. Иначе - свою непровинциальность. В этой "точке" они совпадают» (с. 292). Если у Гоголя Наполеон не является самостоятельным действующим лицом - он лишь символ и знак, то Толстой и Достоевский изобразили «императора французов» вживе: автор «Войны и мира» сделал это «на полном серьезе», как и подобает историческому романисту; автор «Идиота» - в виде литературной шутки.
В сознании Раскольникова уже брезжит образ того Наполеона, о котором поведает генерал Иволгин; герой «Бесов» - провинциальный мечтатель Шигалев - убежденный сторонник равенства, он - против высших способностей и в этом смысле он - ярый отрицатель наполеоновских идей. «"Вредность", "ничтожность" старушонки - повод к ее уничтожению для Раскольникова. Деспотизм и гениальность Наполеона -повод к его уничтожению для Шигалева. Шигалевщина - это теория Раскольникова наизнанку. Достоевскому жалко и "старушонку", и Наполеона» (с. 300).
В статье «Наполеон и великий и теперешний» Г.В. Коган анализирует отзвуки газетной полемики 1860-х годов вокруг имени Наполеона в романе Достоевского «Преступление и наказание». Газетная хроника,
связанная с одной из самых шумных европейских сенсаций 1865 г. - с изданием в Париже книги Наполеона III «История Юлия Цезаря» -является непосредственным толчком к развитию в романе идеологической, философской проблематики. Книга Наполеона III, в которой он отстаивал перед народами Европы тезис о правах «необыкновенных личностей», имела немаловажное значение для писателя при создании им теории Раскольникова и образа следователя, появление которого в романе явилось главной движущей силой сюжета.
А.Н. Николюкин в статье «"Свершитель роковой безвестного веленья ...": Наполеон Мережковского» отмечает, что выделенными в заголовке словами Пушкин назвал императора французов через три года после его смерти, и «таким изображает его Дмитрий Сергеевич Мережковский (1866-1941) в своем философском романе "Наполеон", написанном столетие спустя» (с. 314). Идеи книги входят в концепцию Мережковского о «Третьем Завете», суть которого сводится к следующему. Судьба мира проходит через три основных этапа: Бога-Отца, Творца Ветхого Завета, когда жизнь проходит под знаком «господин и раб»; период Сына Божьего Христа («отец и дитя»), длящийся и поныне; «Третий Завет» - «Царство Духа» - откроется в грядущем, когда жизнь будет проходить в любви и интимности. Наполеон для Мережковского -«человек из Атлантиды», «последнее воплощение бога солнца, Аполлона». Атлантида и Апокалипсис - это конец первого человечества и конец «Второго Завета»; поэтому Наполеон - человек из Атлантиды и «апокалипсический Всадник» одновременно - послан в мир, чтобы сказать людям: «Может быть, скоро конец».
А.Н. Николюкин отмечает, что Мережковский писал свой роман с всегдашней думой о России, о ее судьбах. Мысли писателя обращаются к роковой для Наполеона битве - Бородино, в которой французы дрались «за мир и Человека», русские - «за Отечество и еще за что-то большее. За Христа против Антихриста» (с. 319). Глубинный смысл романа и его метаисторическое значение определяются обращенностью к настоящему, к тому, что переживала Россия в послеоктябрьский период. «Вспоминая "сорок тысяч книг" о Наполеоне - "сорок тысяч могильных камней", автор романа заключает, что при всей своей славе Наполеон остается неведом, и только, может быть, сейчас русские люди, пережившие революцию, знают о Наполеоне то, чего европейцы не знают из сорока тысяч книг» (с. 320).
В немецкой литературе эпохи романтизма тема Наполеона представлена не просто в каких-то оттенках, а в поражающих контрастах - от ненависти до восхищения, отмечает С.В. Тураев в статье «Образ Наполеона в творчестве и суждениях Генриха Гейне». Поэт принадлежал к поколению романтиков, когда слава Наполеона была уже в прошлом, становилась воспоминанием и легендой. Впервые наполеоновская тема нашла отражение в одном из ранних циклов «Книги песен» в широко известной балладе «Во Франции два гренадера брели», где Гейне не просто выразил свое отношение к французскому императору, но воспроизвел исторически достоверный факт, именуемый «наполеоновской легендой». Стихотворение великого немецкого поэта вписывается в широкий круг произведений о Наполеоне; созданных поэтами других стран от Беранже до Лермонтова. В книге воспоминаний о детских годах, вышедших в 1827 г., Гейне «на вершине своего культа Наполеона» изобразил императора и рядового французской армии барабанщика Ле Грана, когда полководец и солдат, недавний участник революции, - оба как олицетворение Франции в 1806 г. - находятся на пике славы. Критические высказывания Гейне в публицистике 1830-х и в последующие годы свидетельствуют о том, что восхищение, которое он выражал в ранние годы, ни разу не было дезавуировано поэтом: нет никаких указаний и на то, что Гейне когда-либо отрекался от своей книги «Ле Гран».
Наполеоновской теме в русской и европейской культуре посвящены также статьи В.С. Турчина «Гений и его искусство: Главы из книги», А.А. Орлова «"Бони страшный": Изображение Наполеона в английской карикатуре конца XVIII - начала XIX вв.», Г.Л. Медынцевой «Проект выставки Государственного Литературно
го музея "Свидание с Бонапартом": Феномен Наполеона в русской культуре», В.Н. Куделина «Иконография Наполеона в фондах Государственного Литературного музея» и «О некоторых источниках русской карикатуры на войну 1812 г.», А.А. Смирнова «Памятники Москвы и Подмосковья о Наполеоне и Великой армии» и др.
Т.М. Миллионщикова
2004.04.005. МИНУВШЕЕ И НЕПРЕХОДЯЩЕЕ В ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВЕ В.С. СОЛОВЬЁВА: Материалы междунар. конф. (14-15 февр. 2003 г.) / Отв. ред. Бродский А.И. - СПб.: С.-Петерб. филос. о-во, 2003. - 395 с. - (Сер. «Symposium»; Вып. 32).
В сборник включены материалы международной конференции, проходившей 14-15 февраля 2003 г. на философском факультете СПбГУ и посвященной 150-летию со дня рождения В.С. Соловьёва. Книга включает пять разделов: «Философия Вл. Соловьёва: содержание и принципы», «Историософия», «Этика, политика, социология», «Владимир Соловьёв в истории философии», «Вл. Соловьёв и русская культура».
Реферируются материалы последнего раздела, характеризующего В.С. Соловьёва как яркого представителя русского «религиозного ренессанса», нравственной философии и русского культурного самосознания, как публициста и поэта, как теоретического предтечу русского символизма, оказавшего чрезвычайно сильное влияние на русскую литературу начала ХХ в. А.И. Бродский в статье «Пророчество Вл. Соловьёва» формулирует следующий вывод: «Философия русского "религиозного ренессанса" впитала в себя все наиболее характерные черты идеологий начала прошлого века, отразила в себе то, что принято называть "духом эпохи". С воинственными идеологиями ХХ в. русский "религиозный ренессанс" объединяет романтический антииндивидуализм, презрение к утилитарным потребностям и интересам людей, иррационализм, культ сверхличных ценностей, пафос героизма и самопожертвования» (с. 328).
Свою эстетическую концепцию философ развивал на материале художественной словесности, отмечает В.С. Никоненко в статье «Художественная литература в философском творчестве В.С. Соловьёва». Широко известны его философско-критические статьи о творчестве А. Пушкина, М. Лермонтова, И. Тютчева, А. Фета, Я. Полонского, о прозе Ф. Достоевского. Место художественной литературы в философском творчестве Соловьёва, по мнению автора статьи, может быть
