CC BY
6
2002.04.013. РИСКИН Дж. КОНКУРИРУЮЩИЕ ЯЗЫКИ ДЛЯ РЕВОЛЮЦИОННОЙ НАУКИ И ВОСПИТАНИЯ ГРАЖДАН НОВОЙ РЕСПУБЛИКИ
Riskin J. Rival idioms for a revolutionized science and a republican citizenry // ISIS. - Philadelphia, 2001. - Vol.92, N2. - P.203-232.
Статья сотрудницы МТИ (США) посвящена появлению нового химического языка, что по времени совпало с Великой французской революцией. В большом количестве работ, касающихся новой номенклатуры химических соединений, рассматриваются ее эпистемологические функции, с одной стороны, а с другой - нравственная и политическая атмосфера, в которой она создавалась. Но очень мало исследований, которые были бы посвящены их взаимосвязи. Эту взаимосвязь автор видит в тех спорах о языке, которые были сопряжены как с революцией в науке, так и революцией в обществе. Во многом эти споры пересекались между собой, в них участвовали одни и те же ключевые фигуры и приводились сходные аргументы. Это пересечение, считает автор, служит ярким примером часто игнорируемого взаимодействия между наукой и политикой.
В 1787 г. А. Лавуазье и его коллеги опубликовали номенклатуру химических соединений, которая вызвала серьезные споры в сообществе химиков о том, какой язык необходим для их науки. В это же самое время в кругах революционных политиков, занятых проблемами народного просвещения, обсуждался вопрос о том, какой язык наиболее эффективен с точки зрения формирования новых граждан. Как полагает автор, в основе этих дискуссий как научных, так и политических лежат разногласия между двумя концепциями языка, которые он называет "культурной" и "социальной".
Во второй половине XVIII в. сложились принципиально разные представления о том, каким должен быть язык химии. Так, известный французский естествоиспытатель Г. Венель (1723-1775), один из ведущих
авторов "Энциклопедии" Д. Дидро называл химиков "особыми людьми" со "своей собственной независимой манерой" восприятия мира, которая порождает их специфический язык. Венель настаивал на необходимости сохранить этот самостоятельный язык, апеллируя к эпистемологическому принципу Локка, согласно которому источником знания служит один лишь чувственный опыт. Особый язык, в котором находит отражение уникальное переживание химиками многообразия природы, как считал Венель, непосредственно соединяет науку с их сенсорным опытом.
В то же время, Венель выражал сожаление в связи с отсутствием интереса к химикам и их работе. Он ждал появления нового Парацельса, "умного, энергичного и смелого", который с помощью "сильного языка, образного и убедительного", сделает ее не менее популярной, чем физика. Однако он опирался на весьма спорную концепцию химии и соответственно ее языка. Если язык физики носит точный и математический характер, то химия, считал он, всегда будет "грубой и приблизительной". Знание химиков не выводились из рациональных принципов, но строились на ощупь: это продукт ощущений и интуиции, но не системы. В связи с этим Венель советовал избегать "систематизирующего тона" современной физики и вернуться к традиционной "химической идиоме" (с.208).
В противоположность представлениям Венеля об особом, " естественном" стиле описания химических знаний, ряд ученых выступили за систематизацию и унификацию химического языка. Одним из первых, кто занялся подобным реформированием, стал французский химик Г. Макер (1718-1784), который в 1766 г. опубликовал "Химический словарь", где были предложены новые правила наименования солей. Его предложение было принято и распространено на все химические названия вначале шведским химиком и минерологом Т. Бергманом (1735-1784), затем французским химиком А. Гитоном де Морво (1737-1816) и, наконец, А. Лавуазье (17431794). Кульминацией этого движения по созданию систематического
химического языка стало появление рациональной химической номенклатуры, разработанной А. Гитоном де Морво и Лавуазье в соавторстве с двумя другими учеными А. Фуркруа и К. Бертолле.
Эти натурфилософы пренебрегли локковской догмой, согласно которой идеи черпаются исключительно из физических ощущений, и соответственно, как полагали Венель и его последователи, натурфилософская теория и культура должны спонтанно возникать из ощущений и эмоций. Если Венель с пренебрежением отзывался о книгах как искусственном источнике знаний, то Макер, напротив, доказывал, что само рождение естественных наук стало возможным с появлением практики четкого и последовательного выражения своих мыслей на бумаге. Те, кто принял проект Макера по переименованию химических веществ, верили, что язык направляет, а не только излагает опыт, формирует, а не только описывает эксперименты. Он не возникает спонтанно в качестве "жаргона", напротив, химическая теория должна создаваться в форме словаря, опирающегося на базовые принципы.
Вслед за Макером Бергман отказался от прежней "естественной" традиции в наименовании химических соединений и использовал в своем проекте бинарную систему своего соотечественника ботаника К. Линнея. Тем не менее, Бергман в определенной степени сохранил "естественный" фундамент для научного языка, утверждая, что названия веществ, в том числе вновь открытых, должны соответствовать их "природе".
В 1782 г. Гитон де Морво опубликовал статью, в которой отрицал общие допущения Венеля и Бергмана и предложил систему химических названий, положенную в основу рациональной химической номенклатуры. Он выдвинул концепцию, которая станет доминирующей в основных языковых теориях XX в. Согласно этой концепции, отношение "знака" к "обозначаемому" носит произвольный характер. Гитон де Морво считал, что при составлении номенклатуры следует, во избежание ненужных ассоциаций, максимально дистанцироваться от обще употребительных слов.
Поэтому он советовал пользоваться классическими, а не современными языками. Согласно Гитону де Морво, дав условное название химическому веществу, производные от него следует обозначать словами, которые также будут производными от базового названия. Представление о том, что названия лишь условно связаны с объектами, было принципиальным элементом в теории языка Э. Кондильяка (1715-1780), на которую опирались Гитон де Морво и Лавуазье.
Венель и Гитон де Морво абсолютно по-разному видели функции языка в естественных науках. Концепцию химического языка, из которой исходил Венель, автор определяет как "культурную", тогда как новую модель научного языка он называет "социальной". Термин "социальное" было введено в обиход благодаря "Энциклопедии" Дидро. Если понятие " культуры" включало разделяемые группой людей неуловимые модели мышления, вариации опыта и интуицию, то "социальное" означало целенаправленное подчинение правилам, что делает возможным сотрудничество между людьми.
Согласно Венелю, научный язык должен уходить своими корнями в эмоциональные и традиционные значения, в тот образный "жаргон", который спонтанно выражает ощущения натурфилософа. Напротив, Гитон де Морво предлагал словарь, чьи первичные термины будут сознательно лишены смысла, т.е. нейтральны относительно как культуры, так и опыта. Та концепция языка, из которой исходили Гитон де Морво и его соратники, не была, таким образом, ни нейтральной, ни "культурной". Она была "социальной", поскольку они рассматривали мышление и соответственно естественные науки как продукт коллективной деятельности.
Лавуазье и его коллеги, разрабатывая новый язык для химии, вслед за Кондилльяком исходили, из того, что научное знание опирается на социальный институт языка. Химическая номенклатура 1787 г. строилась на двух аксиомах, заимствованных из философии языка Кондилльяка:
1)названия это социальные конвенции; 2)следовательно, мышление во всех своих формах зависит от социального института - языка.
Подобно ботаническим видам в бинарной классификации Линнея, каждое химическое соединение в новой номенклатуре получило два названия. Первое - обозначало группу, к которой оно принадлежит, и было образовано из названия простого вещества, общего для всех соединений данной группы. Второе - относилось к простому веществу, или "радикалу", специфичному для определенного соединения. Например, номенклатура определяла группу соединений, каждое из которых образовано из кислорода и металлов, следующим образом. Каждый член этой группы имел первое название - "оксид", а второе - наименование конкретного металла (оксид цинка). Благодаря этому правилу итоговая таблица получила уникальную форму: многие, на самом деле большинство веществ в номенклатуре имели гипотетические названия, относящиеся к веществам, которые еще не выделены, и сочетаниям, которые еще не были определены (с.215).
В связи с этим новую номенклатуру стали обвинять в искусственности, в отсутствии эмпирического обоснования. В глазах же ее авторов ценность номенклатуры как раз и состояла в том, что она помогала открывать новые эмпирические факты. Как писал Лавуазье, "она определяла место и название новых веществ, которые еще предстоит открыть" (цит. по: с.216). Новая номенклатура была создана, чтобы проводить и направлять эксперимент, в большей степени, чем описывать его. Результатом стал научный язык, понимаемый как социальный институт, а не как выражение опыта.
Принципы, на которых строилась номенклатура, дистанцировали язык химии от обыденного опыта. Поэтому многим ученым она казалась чрезмерно революционной. Так, комиссия, назначенная Академией наук для оценки новой номенклатуры, высказала серьезные сомнения, следует ли в качестве базовых элементов рассматривать целую "толпу" простых веществ
столь редких, что они могут быть выделены только в лаборатории, вместо традиционных четырех элементов, обнаруживаемых в природе повсеместно.
Веря, что опыт и традиция служат единственным легитимным источником научного языка, критики Лавуазье и его сторонников, были крайне консервативны в вопросах языковой реформы. Они все разделяли эпистемологический принцип, согласно которому опыт всегда предшествует языку, и, следовательно, на любые попытки нарушить эту последовательность должен быть наложен запрет.
Историк науки Г. Гиллиспи (Gillispie) был первым, кто в 1959 г. подробно проанализировал связь между спором о химическом языке с революционной политикой. Он доказывал, что неприятие якобинцами новой химии, их атака на академическую науку стали результатом специфической ситуации, сложившейся в середине века в энциклопедизме: сочетание антимодернистской, романтической натурфилософии с политикой, которая была скорее популистской, чем либеральной. Это предположение вызвало много возражений, тем не менее, само наличие взаимосвязи между научными и политическими событиями в период Великой французской революции не оспаривалось.
Вопрос о том, отображает ли язык прошлый опыт, или направляет будущий, кодирует ли он знание или создает его, был весьма актуален и в тех дискуссиях, которые велись в связи с проблемами народного просвещения. Перед революцией встала задача: как воспитать граждан, отвечающих целям новой республики.
Лавуазье как видный член Академии наук стал одной из центральных фигур в споре о народном просвещении. Он был тесно связан с членами Революционного комитета народного просвещения (Revolution committee on public instruction), особенно с маркизом де Кондорсе (1743-1794), и стал автором трактата (1793), посвященного этому вопросу.
Идея Локка о "tabula rasa" послужила основанием для многих революционных проектов по народному просвещению. Они опирались на принцип, согласно которому "преподаватели должны поощрять развитие ощущений прежде идей" (с.223). С первых дней революции локковское предостережение против "злоупотребления словами, которые подменяют реальность" регулярно повторялось в Национальном собрании. Патриоты и памфлетисты апеллировали к "языку фактов", "эмпиризму слов", полагая, что такой революционный язык уничтожит, как писал один журналист, все слова, обозначающие "рациональные сущности", и оставит только "реальности". Доминировало представление, что синтаксис и семантика вносят свой вклад в революцию; филологи - активисты доказывали, что они способны влиять на идеи граждан и, следовательно, на их политические суждения. Это объясняет появление "филологов-патриотов", а также "грамматики сан-кюллотов" и "алфавита сан-кюллотов".
Сторонники новой педагогики, которая должна основываться исключительно на чувственном опыте, обычно видели в языке науки и техники врага эмпиризма. Так, в проекте по созданию "республиканской средней школы" утверждалось: "язык, на котором говорят ученые, это не язык природы (наблюдения и опыта), а нечто надуманное и искусственное" (с.222). Локковский сенсуализм в итоге превратился в этическую доктрину о чувственном происхождении добродетели, а также в политическую доктрину воспитания истинных граждан. Отсюда был сделан вывод, что национальная программа образования должна основываться на "фактах", которые постигаются непосредственно с помощью чувственного опыта (с.224).
В своем трактате Лавуазье, защищая Академию наук от нападок Конвента, доказывал ошибочность подобной концепции образовании. Он разделял господствовавшее в педагогике мнение, что телесные ощущения ребенка естественным путем направляют его к первым открытиям в физическом мире, подтверждая его гипотезы чувством удовольствия или
исправляя их ощущением боли. Однако Лавуазье различал "естественное" обучение детей и формальное образование. Как он писал, "никакая физическая необходимость не вынуждает нас исправлять свои научные идеи. Педагогика должна компенсировать ограниченность чувственного опыта с помощью формального научного образования" (с.226).
Лавуазье доказывал, что просвещение нации требует, помимо всего прочего, еще и соответствующих институтов, которые последовательно расширяют границы нашего знания. Прежде всего, он имел в виду Академию наук, которую пытался сохранить. Лавуазье подчеркивал, что политическое и экономическое развитие страны невозможно без прогресса науки и народного просвещения. В частности, он объяснял экономические трудности Франции агротехнической неграмотностью населения, которую, в свою очередь, он связывал с плохим владением языком. Реформа в агротехнике, также как развитие химических знаний, требует внедрения новой терминологии, которая станет ее движущей силой. Его идеи перекликаются с формулой Кондилльяка: "каждая наука требует своего особого языка". Как только удается добиться точности языка, "развитие науки резко ускоряется" (с.227).
Лавуазье настаивал, что государство должно оказывать финансовую поддержку ученым, от которых во многом зависит благосостояние нации, чтобы они могли проводить свои исследования и заниматься просветительской работой. Проект Лавуазье по народному просвещению потерпел поражение в Конвенте. То же самое случилось и с другим проектом, основанном на реформе языка, который принадлежал его другу Ж.А. Кондорсе.
Кондорсе имплицитно обращался к номенклатуре Лавуазье, когда доказывал, что исследование и образование, философия и педагогика располагают двумя основными источниками своего развития. Один состоит в "искусстве объединять и классифицировать огромное число объектов".
Другой - это "институт универсального языка", необходимый каждой науке. "Перекликаясь с идеей Кондилльяка и Лавуазье, что лингвистика может быть приравнена к математическому анализу, Кондилльяк утверждал, что по мере овладения научными знаниями, будет усвоен и ее язык" (с.228). Поэтому в своем проекте основное внимание он уделял овладению научным и техническим языком, что "позволит сократить дистанцию между языком обычного человека и философа" (цит. по: с.228). Он и его сторонники создали журнал "Journal d'instruction sociale", который, как они надеялись, научит граждан думать, опираясь не на ощущения и эмоции, а тщательно составленный словаря.
Проект Кондорсе, представленный в декабре 1792 г. Конвенту, был раскритикован. Один из его критиков выразил мнение большинства: "чтобы быть хорошим гражданином, необходимо иметь поменьше научных знаний и больше добродетелей; меньше говорить, меньше писать и больше делать" (цит. по: с.231).
Таким образом, пишет автор в заключение, одна и та же модель характерна и для спора химиков о языке, и политических дискуссий относительно народного просвещения. В обоих случаях на одной стороне находились те, кто подчеркивал значимость сырого чувственного опыта как основного источника знаний. Они исходили из "культурной" концепции языка, который служит непосредственным выражением ощущений и эмоций. Разделяя позиции эмпиризма, они хотели прорваться к реальности, свободной от категорий человеческого мышления и контроля.
С другой стороны были те, кто подчеркивал значение языка в формировании идей, и придерживались скорее социальной, чем культурной эпистемологии. Они не соглашались с тем, что язык науки или общества представляет собой естественный продукт спонтанного выражения физических ощущений и ответных эмоций. По их мнению, языки, как научный, так и обыденный, целенаправленно формируют мир, который они
хотели не только понять, но и изменить. Как педагоги они были убеждены, что человеческую природу можно с помощью образования и воспитания усовершенствовать. А как философы они верили, что способны активно изобретать, а не только пассивно воспринимать те закономерности, которые существуют в природе (с.232).
Т.В. Виноградова
