CC BY
205
СРЕДНИЕ ВЕКА И РАННЕЕ НОВОЕ ВРЕМЯ
2000.02.003. ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ СЕГОДНЯ: ДИАЛОГ СО ВРЕМЕНЕМ /Ред. Репина Л.П., Уколова В .И. — М.: ИВИ РАН, 1999. — 368 с. — (Альманах интеллектуальной истории. 1/99).
Реферируемый Альманах — первое в российском академическом сообществе периодическое издание, ориентированное на проблемы изучения интеллектуальных процессов в исторической эволюции. Издатель Альманаха — Центр интеллектуальной истории ИВИ РАН. Данный выпуск содержит 18 исследовательских статей и две научные публикации. Хронологические и тематические рамки публикуемых материалов широки: от научных проблем эпохи Античности до концепций исторического сознания, познания и профессионального самосознания гуманитарных наук конца ХХ столетия. Материалы Альманаха систематизированы в 11 разделах и предварены вступительной статьей Л.П.Репиной "Что такое интеллектуальная история?".
Интеллектуальная история 80-90-х годов, пишет Л.П.Репина, — плод той "эпистемологической революции", в которую оказалась вовлечена, "позднее других социально-гуманитарных наук", история и ее отдельные дисциплины (с. 5). В 1980-90-е годы она "существенно обновила свою проблематику и уверенно выходит на авансцену современных исторических исследований" (там же). Это нашло отражение в расширении места, отводимого интеллектуальной истории в образовательных и учебных программах университетов; в тематике международных форумов; в создании (1994) Международного общества по интеллектуальной истории (ISIH); специализированных изданий: "Intellectual News. Rewiew of the International Society for Intellectual History" (с 1996 г.).
Проблемное пространство "новой интеллектуальной истории" простирается на исследование всех видов творческой деятельности человека в историческом прошлом и в настоящее время — ее условий, форм, результатов. "Будучи одним из подразделений исторической науки, — пишет Л.П.Репина, — интеллектуальная история изучает исторические аспекты других областей знания, каждая из которых имеет собственные традиции исследования своего развития: история естественных, социальных, гуманитарных наук, история книги, история религии, история философии, история политической мысли, литературы,
искусства, музыки и собственно историография, как история истории" (с 5-6).
Предпосылкой этого "выхода за свои собственные традиционные пределы" автор статьи считает "осознание исследователями неразрывной связи между историей самих идей и идейных комплексов, с одной стороны, и истории условий и форм интеллектуальной деятельности — с другой" (там же). В современной интеллектуальной ситуации принципиальным становится, пишет автор, "учет взаимодействия, которое существует между движением идей и их отнюдь не абстрактной исторической средой обитания — между социальными, политическими, религиозными, культурными контекстами, в которых идеи порождаются, распространяются, извращаются, модифицируются, развиваются" (с. 6). Эта исследовательская установка, подчеркивает Л.П.Репина, "по своей сути является междисциплинарной и интегральной". "Интеллек-туальная история, — цитирует Л.П.Репина Д.Келли, — это скорее не раздел истории, а способ (или способы) целостного рассмотрения прошлого человечества". Как "новую культурно-интел-лектуальную историю" определяет данную область исследования Р.Шартье. Но "если новая культурная история, — полагает Л.П.Репина, — являясь, по существу, историей представлений, акцентирует свое внимание на дискурсивном аспекте социального опыта в самом широком его понимании, то домен собственно интеллектуальной истории — исторические категории мышления, интеллектуальная деятельность и продукты человеческого интеллекта, а также историческое развитие интеллектуальной сферы (включая ее художественные, гуманитарно-социальные, натуралистические, философские компоненты) в рамках общекультурной парадигмы. Таким образом, в исследовательское пространство интеллектуальной истории включается и изучение разнообразного мыслительного инструментария, конкретных способов концептуализации окружающей природы и социума, т.е. история субъективности интеллектуалов, разных уровней и всех форм, средств, институтов (формальных и неформальных) их общения, а также их все усложняющихся взаимоотношений с внешним миром культуры" (с 8-9).
Значительное место в современной интеллектуальной истории, пишет Репина, занимает история политической мысли: как "герои", так и "разноуровневый интеллектуальный ландшафт того или иного исторического периода; массовое сознание ("интеллектуальная история снизу")".
Новая интеллектуальная история вбирает в себя в качестве одной из важнейших областей реконструкцию знания прошлых времен, изучение механизмов исторических изменений фундаментальных принципов, категорий, методов и содержания наук, формирования научной картины мира, стиля научного мышления (средств и форм научного исследования).
Л.П.Репина особо останавливается на перспективах изучения "историографии", как истории исследования "дискурсивной практики историка". Это открывает, в свою очередь, перспективу развития новой историографии как "самоценной исторической дисциплины" совершенно иного типа, ставящей во главу угла изучение "качественных перемен в исследовательском сознании историков". "В поле зрения новой исторической критики оказываются таким образом не только результаты профессиональной деятельности историка, но и вся его творческая лаборатория, исследовательская психология и практика и в целом — культура творчества" (с. 9). Л.П.Репина подчеркивает интерес новой интеллектуальной истории к изучению профессионального сообщества, профессиональной культуры, имеющих свои собственные весьма устойчивые традиции, "каноны" историо-писания. Изучение "способов историописания" столь же важно, как и анализ методов исторического познания.
Новая интеллектуальная история включает в свое исследовательское пространство сегодня также историю истори-ческих представлений и исторического сознания; способов производства, сохранения, передачи исторической информации; манипулирования ею ("превращения исторической памяти в мощный фактор не только групповой консолидации, но и общественно-политического размежевания и идеологической борьбы") (с. 10). Речь идет об изучении проблем исторической памяти (социума и отдельных его общностей о своем прошлом) и в этом контексте — вопроса о соотношении индивидуального и коллективного исторического сознания; их роли в формировании персональной, групповой, национальной идентичности; воздействия на этот процесс исторической науки и исторической публицистики; динамики "состояний исторического сознания" на разных уровнях: "профессионально-элитарном, академическом" и на "обыденно-массовом". В этом контексте обретает особое значение также разработка персональной истории, включая такой ее жанр, как "интеллектуальная биография" (с. 11-12).
Отмеченные автором предисловия магистральные линии и узловые моменты исследовательского пространства новой интеллектуальной истории раскрываются далее в конкретных материалах статей Альманаха.
Эту его часть открывает раздел "Идея времени". Время, пишет П.П.Гайденко ("Понятие времени в античной философии"), относится к тем реалиям, которые "издревле определяли смысловое поле человеческого мировосприятия"; отсюда — пристальное внимание философов "к его загадкам, парадоксам", в частности, связанным с проблемой его континуума (непрерывности), и трудности "постичь его в понятиях" (с. 13-14). В центре внимания автора статьи — концепции времени Зенона из Элеи (V в. до н.э.), впервые поставившего вопрос о "парадоксах времени" Платона, Аристотеля, Плотина. П.П.Гайденко прослеживает трансформацию представлений о времени, анализируя концепции философов в контексте свойственных каждому из них общих представлений об образе мира и бытия. Подробно характеризуя обусловленные этим различия и разрывы, П.П.Гайденко одновременно акцентирует внимание на линиях преемственности — на тех элементах теории каждого, которые в конечном счете расширяли границы знания и познания мира и не утратили "своего значения и по сей день". "Обращение к античным концепциям времени, — подчеркивает автор, — имеет не только исторический интерес" (с. 34-35)
Проблеме восприятия исторического времени римским историком Корнелием Тацитом (и шире — его современниками) посвящена статья О.Г.Колосовой, обращающейся к анализу его сочинения "Диалог об ораторах". Принято считать, что основная идея этого сочинения Тацита, пишет автор, заключается в "антитезе между республиканским прошлым с его ораторским искусством, величием и имперским настоящим, с упадком ораторского искусства», то есть «предшествующих веков нашей (Тацита) эпохе». задается вопросом О.Г.Колосова, «с какого момента следует начинать отсчет «предшествования», сопоставим ли тот «век», который имеет в виду Тацит, со «столетием, прошедшим со времени утверждения принципата» (с.37-38). В поисках ответа автор обращается к сравнительному анализу собственно латинских понятий и терминов, которыми оперировал Тацит («ргюга saecula», «nostra aetas», «nostri», «homines nostri aetatis» и т.п.), в контекстах сочинений других авторов — Квинтилиана, Цицерона, Сенеки Старшего. О.Г.Колосова приходит к выводу о «близости, почти синонимичности всех понятий». Они имели в виду «сознательную жизнь человека» и людей, «которых
могли бы видеть и слышать на своем веку одни и те же лица». Это не обязательно люди одного возраста, ровесники — скорее «современники в широком смысле слова» (с.39) Таким образом, полагает автор, критерием периодизации является индивидуальное восприятие человеком того, «что могло случиться на его веку», а вовсе не абстрактные процессы: ход истории, эволюция политических структур или ораторское искусство" (с.39)
Причастность к опыту предшествующих поколений — личная или достигаемая хорошим знанием «экземпла» — примеров выдающихся деяний предков, придавала авторитетность речи оратора, поэтому собирание "экземпла", создающих иллюзию причастности к освещаемому религией прошлому, понималось "как наипервейшая задача молодого человека", а само общение стариков с молодежью становилось в таком мировосприятии основой связи времен" (с.43). Все эти идеи "косвенно или прямо присутствуют в "диалоге об ораторах "Тацита; "в пользу этого предположения, — пишет Колосова, — свидетельствует и его композиция".
Раздел "Интеллектуальные традиции Средневековья" представлен тремя статьями. В.В.Петров ("Эпилог Aulae sidereae Иоанна Скотта и предшествующая поэтическая традиция") исследует вопрос об источниках, которым следовал Иоанн Скотт (Эриугена), создавая свою поэму (870-877 г.г.) в честь короля западных франков Карла II Лысого. В. В. Петров полагает, что непосредственной моделью Эпилога послужили "посвятительные стихотворения Алкуина". Он не исключает также возможность опосредованного, "но мощного воздействия на вокативные мотивы" Лукреция, в частности Пролога его поэмы "О природе вещей" (с.49-56).
Автор статьи указывает также и на воздействие (при описании Эриугеной интерьера церкви Девы Марии в Аахене), "помимо прямых библейских аллюзий", соответствующих комментариев Беды Достопочтенного (к работам "О Скинии" и "О Храме"). № этот замысел, как полагает автор, «имеет и практическую направленность». Эриугена, описывая рождественскую службу, якобы однажды совершенную в аахенской базилике (в реальности не имевшую места), предлагает здесь королю программу того, как должен выглядеть храм христианского императора, повторяющий храм Соломона и предвосхищающий Швый Иерусалим» (с.59). «Черты аахенской базилики, добавленные к описанию тогда еще недостроенной церкви в Аахене, призваны напомнить о
родословной короля, восходящей к Карлу Великому. Не случайно чуть выше в тексте для Христа указан его царственный предок Давид. Таким образом создавалась параллель между Царем Небесным и царем земным" (там же). Таким образом, по мнению Петрова, Поэма "представляла идеологическое обоснование имперским притязаниям Карла, имея смысл политической программы, целью которой было воодушевить, а не констатировать" (там же).
И.В.Ведюшкина («Библейское предание о разделе земли в раннехристианской и византийской традиции») обращает внимание на «многообразие идей и представлений, выражаемых раннехристианскими и византийскими авторами через библейский сюжет о разделении Земли сыновьями Ноя» (с.60). Под этим углом зрения автор статьи анализирует соответствующие фрагменты широкого круга памятников, в том числе и Повести Временных Лет (ПВЛ).
Лейтмотив исследования И.В.Ведюшкиной — показать новаторство средневековых книжников, преломлявших традицион-ные тексты применительно к запросам своего времени, своей культурной среды и выражавших свою творческую индиви-дуальность, своеобразие в особенностях языковых форм и композиционного построения произведений. С этих позиций автор статьи высказывает ряд критических соображений относительно существующих оценок 1-й книги Хроники Амартола. Это, считает Ведюшкина, "не хаотическая "языческая история", как полагает, в частности, Д.Е.Афиногенов, «а способ композиционного выделения внешне разрозненных сюжетов, внутренне связанных с происхождением держав, престолов, династий, столиц, их названий, обычаев по оформлению и организации царской власти, верований, отношений «царства» и «священства», зарождением идеалов монашества в дохристианское время, — с темами, которые важны и для других частей Хроники. Мифы, легенды и предания, изложенные в ее 1-й книге, не являются «просвещающим туром светской истории». Они вскрывают глубинные взаимосвязи между Ассиро-Вавилонско-Персидской, Египетской, Македонской и Ромейской всемирно-историческими монархиями... Скромный объем этногеографического экскурса в составе Хроники Георгия Монаха, отсутствие каких-либо нововведений в традиционный текст и т.п. свидетельствует о том, что для Амартола этот сюжет не имел того значения, которое он приобрел в использовавшей его в качестве источника ПВЛ (с.83).
И.В.Ведюшкина подчеркивает, что не только Хроника Амартола, «но и ни одно другое известное нам произведение византийского историографического жанра не начинается с традиционного этнографического экскурса о разделении Земли сыновьями №я, хотя почти все они этот сюжет содержат». №т и таких авторов, которые воспользовались бы именно этим элементом повествования для включения своего народа и государства в систему других народов и государств, как сделал это автор вводной части ПВЛ в начале XII в. «Компилятивность текста и в данном случае не является проявлением несостоятельности и идейной зависимости» (там же).
Одна из центральных идей исследования О.М.Козика («Понятие «богатства» в контексте истории: учение св. Кирилла Туровского» (с. 85108) — показать, что «разрыв между христианскими мирами Запада и Востока Европы в XП-XШ вв. не следует представлять большим, чем он был в действительности. Есть определенная степень, в которой можно рассматривать и изучать историю Римско-Католической и Греко-Православной церквей в XII в. в единстве: как историю христианства в Европе» (с.106). Анализируя труды Кирилла Туровского, автор намечает ряд совпадений с идеями трудов западных христианских авторов, в частности, касающихся проблем бедности и богатства, нищелюбия, благотворительности и т. п.
Три статьи включает в себя и раздел "Из истории исторической мысли". В центре внимания М.С.Бобковой ("Эпоха религиозных войн во Франции и рождение исторической науки Швого времени") творчество Жана Бодена как историка, в частности его трактат "Метод доступного познания истории" (1566). Этот труд Бодена, пишет Бобкова, знаменовал рождение "научной исторической мысли ^вого времени", он дал мощный интеллектуальный импульс ее дальнейшей разработке. История (человеческая, природная, божественная), пишет автор, составляет предмет размышлений Бодена во всех его сочинениях. В "Методе" же аккумулированы "основные, возможно, не всегда достаточно развернутые и ясно выраженные подходы к изучению всех видов истории. Целостное представление Бодена о путях познания истории, указывает Бобкова, возможно получить только в результате комплексной оценки всех его произведений. Очевидно, что оно будет много сложнее тех набросков, которые содержатся в "Методе". М.Бобкова подчеркивает, что историко-социологический метод, разработанный Боденом в эпоху Просвещения, "был осмыслен и изложен Декартом.., а в XIX в.
фактологический подход к историческому исследованию был взят на вооружение позитивизмом" (с.200).
Творчеству Курта Брейзига, социолога и историка (1866-1940) посвящена статья А.И.Патрушева ("Курт Брейзиг — еретик исторической науки"). Брейзиг не создал собственной историко-социологической школы, пишет автор, но "его творчество принадлежит к одной из наиболее оригинальных страниц в истории исторической науки в процессе ее перехода от политической событийно-описательной истории XIX в. к современной структурной истории" (с.214) Не во всем удавшаяся и не всегда убедительная попытка Брейзига связать историю с экономической наукой, социологией, социальной психологией и социальной антропологией и создать на этой основе "новую широкую социальную науку" в значительной части так и осталась заявленной, но не реализованной программой. Но Брейзиг был одним из первых, "кто ступил на новую почву социального исследования". В этом "пионерском начинании" автор статьи видит "важное и непреходящее значение его творчества и его места в исторической науке" (с.214)
В.Д.Жигунин, Г.П.Мягков ("Между монизмом и плюрализмом: российская историческая мысль на рубеже Х1Х-ХХ вв.") отмечают, что одним из важнейших характерных признаков "русской исторической школы" на рубеже Х1Х-ХХ столетий был "явно выраженный интерес к социально-экономической и социально-политической тематике" (с.222). Это нашло отражение в формулировках тематики статей, монографий, диссертаций. Но этим также объясняется, по их мнению, "определенная близость выводов, которые были сделаны некоторыми русскими историками, к выводам К.Маркса и Ф.Энгельса" (там же). Однако из этого не следует, "что с такой же степенью уверенности можно говорить о близости методологии и философии истории представителей "русской исторической школы" к марксизму и историческому материализму". Гораздо больше оснований, по мнению Жигунина и Мягкова, что в своих конкретно-исторических исследованиях они практиковали плюралистическую методологию. Что касается монистического понимания истории, которого они не чуждались, то именно в этом вопросе у представителей "русской исторической школы" отнюдь не было тесной близости с историческим материализмом. Понимая возрастание значимости изучения человека в истории, историки данного направления, как правило, обращались для анализа поведенческих мотивов тех или иных личностей, групп, классов к изучению не столько
"материального базиса, сколько духовно-психологических и культурных компонентов жизненной среды. В этом отношении установки "русской исторической школы" заметно приближаются к трактовкам, свойственным другим направлениям российской историософской мысли..." (с.222) Авторы статьи подчеркивают, что "в определенном смысле правы ученые, которые полагали, что историки "русской школы являлись крупными социальными историками", что "социальные вопросы стояли на первом месте в их исследованиях" (там же).
Раздел "Эстетика истории" открывается статьей С.В.Ляляева "Эстетика истории: "История Англии" Т.Б.Маколея". Разъясняя свое понимание "эстетической выразительности исторического сочинения", в данном случае Маколея, автор пишет, что имеет в виду "не изысканность стиля", "метафоричность" и соответствующие "подходящие" пассажи. Его интересует другая модель, которая предполагает соотнесение авторского текста с исследовательской схемой, точнее, в случае Маколея, с "исследовательской практикой", поскольку "важнейшие теоретические положения, высказанные им..., не составляли единой концепции" (с.224) Речь идет об "определенной достигнутости предназначенного", о гармонии внутреннего, поставленного в виде цели, и внешнего, данного как достижение этой цели." (с.228). Эстетическое, отмечает Ляляев, "описывается с помощью особых категорий и отношений. Эти исходные позиции могут быть самыми разнообразными", но... сам он следует "программе", заданной Маколеем" (там же).
Одна из категорий, которой руководствуется Маколей, — стремление подняться над обыденным, сочетая "видение прошлого и настоящего". Последнее, полагал историк, позволяет "освоить прошлое" — лучше рассмотреть его и определить роль прошедших событий "в зависимости от их участия в общем движении к совершенству" (с.228). Маколей восхваляет настоящее, поскольку "оно берет начало в истории". Восстанавливаемое во всех подробностях прошлое оживает, превращается в "нереальную реальность", "в роман, основанный на фактах". "Сопереживание" (автора и читателя его труда) — одна из центральных задач, которую должен ставить перед собой историк, согласно Маколею. Историческое прошлое, полагал Маколей, "воспринимается умом и воображением". Оно имеет дидактическую функцию, которая тем эффективнее, чем выразительнее приводимые историком "примеры", в которых добродетель вознаграждается, а порок
наказывается. Таким образом, резюмирует Ляляев, "эстетическое через категорию возвышенного смыкается с этическим" (с.229).
Эстетика "Истории" Маколея включает в себя также понятия типического, персонификации; вбирает "материально-простран-ственную и предметную сферы обыденного". Сопрягаясь с исключительным и возвышенным, они обеспечивают реализацию "эстетической категории подлинного".
История как наука, полагал Маколей, — сложная комбинация "научной строгости и художественной выразительности" (с.231). Подобно литературе, она является "искусством подражательным". № если литература создает мир вымышленный, нереальный, то история "имеет дело с объективно существующим миром прошлого" (там же). Маколей представляет историю в виде процесса "последовательно сменяющих друг друга законченных картин", которые не зависят от исследователя, но доступны для наблюдения. Задача историка — как можно точнее воспроизвести готовые образцы. № мастерство его не сводится к механическому копированию: метафоричность используемого им языка, а также искусная группировка материала придают истории образность, свойственную художественным произведениям.
В соответствии с этими принципами Маколей конструирует в "истории Англии" мир "должного", который, как всякий идеал, отличен от действительности, но одновременно укоренен в ней и в ней проявляется". Эта эстетически преображенная реальность возвышается над реальностью исторической, хотя и обнаруживается в ней" (там же).
В статье В.В.Зверевой ("Беда Достопочтенный в историографической культуре XIX-XX вв.: четыре интерпретации") анализируются тексты, относящиеся к разным жанрам и написанные в разное время: "Комментарии" Ч.Пламмера на "Церковную историю англов" (1896); Лекция о Беде Р.У.Чамберса (1936); книга "Шртумбрия во времена Беды" П.Хантера Блэйра (1976); статья "Цари Ветхого Завета у Беды" Дж. Мак-Клур (1983). В данных работах представлены различные способы репрезентации образа англосаксонского автора. В каждой из них по своему отразилось время, в которое они были созданы. Ш примере этих текстов, пишет В.В.Зверева, можно не только увидеть, какие подходы к изучению "Церковной истории англов" предлагались в исторической науке в тот или иной период, но и проследить, как приоритеты в ценности историографической культуры того или иного времени повлияли на интерпретацию образа Беды" (с.234). "В трудах
историков конца XIX-XX вв., резюмирует В.В.Зверева, Беда предстает наделенным лучшими качествами, добродетелями христианского учителя, праведника и ученого. Личностные, человеческие достоинства Беды, как правило, оказываются слиты с его заслугами как историка. помимо воспроизведения этих устойчивых черт, авторы создают, каждый свой, образ Беды Достопочтенного. Каждый интерпретатор "вчитывает в этот образ часть самого себя; в текстах рождается и живет своей жизнью новый, "авторский" Беда, иной и свой для каждого читателя" (с.249). Ш примере этих работ, пишет В.В.Зверева, можно убедиться в том, что эстетический подход к текстам исторических источников составляет важную часть исследований, "что представления о "должном" и "прекрасном", свойственные их авторам, влияют на язык, систему образов, метафор, на то, какие темы отбираются для изучения, как они интерпретируются и каким, в результате, оказывается образ Беды" (там же).
Раздел "Историография на пороге XXI в." открывается статьей Г.И.Зверевой "Обращаясь к себе: самопознание профессиональной историографии в конце XX в.". Автор рассматривает эту тему в нескольких ракурсах: "Самопознание историков как проблема изучения"; "пространство историографии: история концепций; форма интеллектуальной самоорганизации; способ представления знания о прошлом"; "Воздействие познавательных "поворотов" на само-сознание историков"; "Облики исторической профессии в ХХ в."; "Профессиональная историграфия как интеллектуальная практика".
Долгое время история исторической науки, пишет Г.И.Зверева, изучалась " с помощью генетического, сравнительно-исторического, структурного, типологического и других методов" (с.253). Исследователи историографического процесса видели свою задачу в "выявлении из текстов источников объективных сведений о возникновении и развитии теории, методов, концепции; определении сущности мировоззрения историка, направления или школы, к которым его можно было бы отнести. Таким образом, уточняя, корректируя эти связи, историк очерчивал для себя определенные границы познания данной предметной области и встраивался в принятую историографическую культурную норму" (там же).
Во второй половине ХХ столетия подобные познавательные практики были "скорректированы введением в историю историографии науковедческого подхода", адаптацией специалистами понятийного
аппарата и методик анализа из области философии и социологии науки. В сознании историографов утвердились такие понятия как "научная парадигма", "научно-историческое сообщество", "научная коммуникация". Усложнилось представление об историографическом процессе, как процессе системном, изменчивом, относительном. Была осмыслена значимость изучения институциональных форм и организационных основ исторического знания для понимания способов выработки теории, методов, установления проблемных полей.
Новации в понимании и описании среды профессиональной историографии, пишет Г.И.Зверева, нашли выражение в трактовке академической исторической науки как определенного способа представления — репрезентации знания; в понимании того, что "познавательные модели исторической науки и семантика ее базовых концептов историчны, культурно обусловлены" (с.257). Меняющиеся во времени, они — продукт определенных нормативных представлений об исторической реальности, историческом источнике, содержании и результатах исследования, способах репрезентации, представления и передачи исторического знания, о самом читателе исторических трудов. Историография все более осмысляется историками, указывает Г.И.Зверева, как "совокупность культурных практик, природа, содержание и форма которых определяется временем, местом, условиями порождения и закрепления знания о прошлом" (с.258).
"Общенаучные новации", в частности интерес гуманитариев к авторским "текстуальным стратегиям", побуждают сегодня историков и историографов к изучению "способов производства общекультурных смыслов, значений и их трансформации в индивидуальных исследовательских практиках; к отрефлекси-рованному выбору рабочих дефиниций, творческой работе над языком и т.п. Все это, наряду с утверждающимся пониманием культурно-исторической природы содержания и границ применения исследовательских практик историка, резюмирует Г.И.Зверева, "позволяет говорить о фундаментальности и внутренней устойчивости профессиональной историографии, ее способности к критической саморефлексии и известной открытости" (к новому гуманитарному знанию 80-90-х годов), а также и о том, что "в самом феномене академического профессионализма содержится значительный потенциал для интеллектуальной самореализации творческой личности" (с.265).
Публикуемая в этом же разделе статья Е.Б.Рубенштейн ("Роберт Дарнтон: интеллектуальная история снизу") посвящена творчеству известного современного историка культуры, крупного исследователя интеллектуальной истории эпохи Просвещения на уровне андеграунда. Лейтмотив статьи — творческая лаборатория историка культуры середины — второй половины ХХ в.: ее формирование и трансформация. Е. Б.Рубинштейн прослеживает путь Дарнтона в науку, характеризует творческую индивидуальность этого выдающегося ученого, субъективные и внешние факторы, оказавшие воздействие на процесс его становления как историка культуры, социального историка, определившие его собственный интерес к изучению интеллектуального андеграунда, своеобразие творческого сознания и мышления этого ученого, его интеллектуальную независимость.
Альманах включает в себя также следующие разделы: «Интеллектуалы и общество» (П.М.Смирнов «Защищая права художника: Бернард Шоу об отношения Искусства и Власти»; И.Е.Андронов ); «История и политика» (М.П.Айзенштадт «Исторические взгляды британских утилитаристов»); «История и память» (Л.А.Фадеева «Образ викторианской эпохи в коллективной памяти англичан»; А.И.Борозняк «Против забвения: «Черная серия» немецкого издательства «Фишер»); «Из истории политической мысли» (А.Ю.Серегина «Идея народного договора в елизаветинской политической мысли: Роберт Парсонс и его «Рассуждения о наследовании английского престола»); «Из истории гуманитарного знания» (М.С.Петрова «Грамматическая наука в поздней античности и средние века: Ars minor Доната. Донат. Краткая наука о частях речи»); «Публикации» (Воспоминания Е.В.Тарле о работах в западных архивах).
А.Л.Ястребицкая
