CC BY
25
10. LES JARDINS DE BABEL
[Paris, 2003]
A Yves Avril
Je ne suis pas comme une dame de la cour de Versailles qui disait: « C 'est bien dommage que l'aventure de la tour de Babel ait produit la confusion des langues ; sans cela tout le monde aurait toujours parlé français ».
Voltaire, lettre à Catherine II (26 mai 1767)
Aboyée par un chien de quartier, aucune langue n'est belle. Caressée, modelée, travaillée par un poète, il n'en est aucune qui ne frémisse, qui ne s'exalte, qui ne révèle ses richesses cachées. Brutal, l'allemand ? Mais quelle fluidité dans l'insidieuse invitation du roi des Aulnes: « Willst, feiner, Knabe du mit mir gehn, Meine Töchter sollen dich warten schön... ». Monotone, le hongrois? « Bolond hangszer, sir, nyerit és bug ». Et si le grec moderne vous semble une ruine de l'ancien, écoutez la Ville, le poème de Cavafis - Eircsç- « 0a nayro g' aXXn yn, 6a rcayro g' aXXn 6aXaGGa... » - c'est pour moi l'un des plus beaux du monde.
Oui, bien sûr, si vous lisez un texte dans une langue que vous ne connaissez pas, si vous ne savez trop comment le prononcer, comment pourriez-vous l'entendre ? « Je n'entends point cette langue », dites-vous d'ailleurs. Sourds parce que muets ; muets parce que sourds. Pour goûter un poème, il faut le dire, l'avoir en bouche, le mâcher, le savourer. « Comme le fruit se fond en jouissance. ». La langue que je ne parle pas ne me parle pas. Le poème que je ne peux dire ne me dit rien. Il est aussi mort qu'une partition pour qui ne sait la lire. La musique d'une langue, comme la musique tout court, a besoin d'un interprète. Et la plus belle chanson est encore celle qu'on se chante à soi-même, fût-ce un peu faux, celle, souvenez-vous, que vous fredonnez sous la douche, quand vous êtes libre, quand vous êtes nu.
Or dans quelle langue suis-je plus libre, plus à l'aise que dans la mienne ?
La plus belle langue ne serait-elle pas alors celle que nous appelons maternelle, celle que nous avons apprise sans effort, sans nous en apercevoir, sans avoir besoin d'étudier sa grammaire ; celle que chacun habite comme un nid douillet, que chaque nation occupe comme sa niche écologique ; celle sur laquelle il ne nous semble pas nécessaire de nous interroger tant elle nous semble naturelle ; celle que nous croyons connaître et que n'avons jamais fini d'apprendre.
10. ВАВИЛОНСКИЕ САДЫ
[Париж, 2003]
Иву Аврилю посвящается
Я не как та придворная дама Версальского дворца, которая сказала: «Очень жаль, что история с Вавилонской башней произвела такое смешение языков; если бы не это, то все люди по-прежнему говорили бы по-французски».
Вольтер, письмо Екатерине II (26 мая 1767)
Произнесенная, как лай собаки, речь старшины казармы не кажется красивой. Обласканная, вылепленная, обработанная поэтом, любая задрожит, придет в возбуждение, обнаружит свои скрытые богатства. Груб немецкий? Но какая плавность речи в коварном приглашении Лесного царя: «Willst, feiner, Knabe du mit mir gehn, Meine Töchter sollen dich warten schön...»1*. Монотонен венгерский? «Bolond hangszer, sir, nyerit es büg»2*. И если современный греческий для вас - руины древнего, послушайте «Город», стихотворение Кавафиса - Einsç• «@а nâyœ а' аХХц уц, 6а nâyœ а' аХХц баХаааа...» - для меня это одно из самых красивых стихотворений в мире3*.
Да, конечно, если вы читаете текст на языке, которого не знаете, если вы не знаете точно, как его произнести, как сможете вы услышать его и понять? Кстати, мы так и говорим: «Я совсем не слышу этот язык»4*. Мы глухи, потому что немы; немы, потому что глухи. Для того чтобы прочувствовать стихотворение, его надо произнести, положить в рот, пожевать, насладиться его вкусом. « Comme le fruit se fond en jouissance... »5*. Язык, на котором я не говорю, ни о чем не говорит мне. Стихотворение, которое я не могу произнести, не скажет мне ни о чем. Оно также мертво, как и партитура для того, кто не умеет ее читать. Музыка языка, как любая музыка, нуждается в исполнителе. А самая красивая песня, конечно, та, которую мы поем себе сами, даже если и фальшивим немного, та, вспомните, которую вы напеваете в душе, когда вы свободны, когда вы голы...
А на каком языке я чувствую себя более свободно, более комфортно, чем на своем собственном?
Не будет ли тогда самым красивым языком тот, который мы называем родным, тот, который мы выучили без усилий, не заметив, не изучив грамматику; тот, в котором каждый живет, как в уютном гнезде, который каждая нация занимает как свою экологическую нишу; тот, по поводу которого мы не считаем нужным задавать себе вопросы, настолько он кажется нам естественным; тот, который мы полагаем, что знаем, и не перестаем изучать.
См. комментарии атора к статье на с. 251-252.
Mais cette langue, si nôtre, comment la sentons-nous ? comment la percevons nous ? Cette maison, si familière, où nous circulons sans heurts même dans l'obscurité, comment la voir si nous n'en sortons pas ?
Adam vient de naître. Il se tâte. Il sent bien qu'il possède une sorte de museau, mais est-il noir comme celui du chien ? Est-il rose comme le groin du cochon ? Adam louche : ce nez, il voudrait le voir. Et aussi sa bouche. Et aussi son front, son menton, ses oreilles. Sont-elles bleue, ses oreilles ? Est-il vert, son menton ? Et ses yeux ? Adam ne peut voir son visage. Comme c'est ennuyeux ! Dieu, certes, n'a pas l'air mécontent de son travail, mais va savoir ! Vite, un étang ! Attendez, n'anticipons pas, Narcisse, c'est un autre chapitre ; au paradis, il n'y a que des eaux vives.
Le soir, Adam s'endort d'un sommeil agité. Mais Dieu lit dans les rêves. Dieu comprend tout. « Il n'est pas bon que l'homme reste seul ». Dieu crée Ève.
Le lendemain, Adam ne voit toujours pas son visage. Mais il voit celui d'Eve. « Tu es belle, lui dit-il, suis-je aussi beau que toi ? ». Ève fait la moue. Elle fait même la grimace, elle a peur de ressembler à Adam. « Tu as une belle voix », répond-elle. -« Une belle voix ? ». Un ange passe (nous sommes au paradis). Puis Adam fait : « Aaaaah ! ». - « Si tu commences à crier. », dit Ève. « C'est pour entendre ma voix, dit Adam, tu m'as dit qu'elle était belle. Attends, je recommence. Aaaah ! ». Mais à peine a-t-il refermé la bouche qu'on entend : « Aaaah ! ». - « Qui est-ce ? », dit Adam. « C'est toi, dit l'ange (qui repasse). C'est ta voix. L'écho. Tu ne la reconnais pas ? ». - « Je la croyais plus belle », dit Adam.
Plus tard, une fille d'Eve inventera le miroir, un fils d'Adam le graffito rupestre. Ils pourront se voir en peinture. Grâce au magnétophone, ils finiront même par s'entendre. Grâce à Niepce, à se voir de profil, de dos, en plan américain et en contre-plongée ; grâce aux frères Lumière, dans leurs ébats et leurs scènes de ménage. Mais ils resteront perplexes. « C'est moi, ça ? dira Eve en voyant sa photo. Eh bien, mon coco, tu ne m'as pas arrangée ». Et quand Adam, la nuit, ronflera trop fort, quand Mme Adam, pour le confondre, branchera discrètement le magnétophone sous le lit : « Ha-ha-ha, ricanera l'incrédule, la blague est bonne, mais à d'autres! ».
Notre voix, la première fois que nous l'entendons enregistrée, nous étonne, nous dépayse. Ainsi notre langue. Nous la goûtons de l'intérieur. Nous en apprécions toutes les nuances, les finesses, les subtilités, mais parce que nous la comprenons, parce qu'elle nous comprend - nous contient, veux-je dire - nous avons peine à la percevoir de l'extérieur. Nous pouvons trouver l'italien chantant, le japonais velouté, le frison goguenard, l'éwé charmeur, le bostonien bostonnant, le bas-texan chouigne-gomesque - mais le français ?
La langue maternelle, c'est celle qu'on ne voit pas, qu'on ne sent pas, parce qu'elle est comme l'air qu'on respire.
Но каким образом мы ощущаем этот, такой родной для нас язык? Как же мы воспринимаем его? Этот, такой знакомый дом, по которому мы движемся, не встречая препятствий, даже в темноте, как его увидеть, если мы не выходим из него?
Адам родился. Он ощупывает себя. Он чувствует, что обладает какой-то мордой, но черная ли она, как у собаки? Розовая ли она, как пятачок у поросенка? Адам косится: этот нос, он хотел бы его увидеть. И еще рот, а также лоб, подбородок, уши. А уши у него голубые? А подбородок, может быть, он зеленый? А глаза? Адам не может видеть своего лица. Как это досадно! Бог как будто доволен своей работой, но пойди, узнай! Скорее к пруду! Подождите, не будем забегать вперед, Нарцисс - это другая глава; в раю есть только животворящие воды.
Вечером Адам засыпает в беспокойстве. Но Бог читает его сны. Бог понимает все. «Нехорошо, чтобы человек оставался один». Бог создает Еву.
На следующий день Адам по-прежнему не видит своего лица. Но он видит лицо Евы. «Ты красивая, - говорит он ей, - красив ли я так же, как и ты?». Ева морщится. Она даже корчит рожу, она боится походить на Адама. «У тебя красивый голос», - отвечает она. - «Красивый голос?». Воцаряется молчание - Ангел пролетел (мы же в раю). Затем Адам восклицает: «Ааааа!». - «Если ты будешь кричать...», - говорит Ева. - «Это, чтобы услышать мой голос, - говорит Адам, - ты сказала мне, что он красивый. Подожди, я начну сначала: Аааа!». Но не успел он закрыть рот, как слышит: «Аааа!». - «Кто это?», - спрашивает Адам. «Это ты, - говорит ангел (который снова пролетает). - Это твой голос. Эхо. Ты его не узнаешь?». - «Я считал, что он более красив», - ответил Адам.
Позднее одна из дочерей Евы изобретет зеркало, один из сыновей Адама - наскальные каракули. Они смогут видеть себя в живописи. Благодаря магнитофону они даже себя услышат. Благодаря Ньепсу - увидят себя в профиль, со спины, крупным планом и снизу, благодаря братьям Люмьер - в моменты супружеских шалостей и сцен. Но останется недоумение. «Это что, я?, - спросит Ева, увидев свою фотографию. - Так вот, мой милый, я здесь неудачно вышла». А когда Адам ночью захрапит слишком громко, когда Мадам Адам включит потихоньку магнитофон под кроватью, чтобы смутить его утром: «Ха-ха-ха, - засмеется неверующий, -хороша шутка, но рассказывай ее кому-нибудь другому!».
Наш голос, когда мы слышим его в первый раз в записи, нас удивляет, сбивает с толку. Так и наш язык. Мы наслаждаемся им изнутри. Мы оцениваем все нюансы, тонкости, премудрости, но поскольку мы его понимаем, поскольку он понимает6* нас - включает нас в себя, хотел я сказать, нам сложно воспринимать его извне. Мы можем сказать, что итальянский язык - певучий, японский -бархатистый, фризский - насмешливый, эве - чарующий, бостонский - танцующий бостон, нижнетехасский - жвачкожующий, а французский?
Язык, который мы не видим, который мы не чувствуем, - это наш родной язык, поскольку он, как воздух, которым мы дышим.
L'étrangère, c'est une autre musique.
À première vue, à première ouïe, beaucoup, il est vrai, vous diront qu'elle n'est que borborygmes et galimatias. Pour eux : « Bar-bar-bar », balbutie le barbare. Les pain et vin du Breton bretonnant ne sont que baragouin pour son voisin gallo, al'arabiya, que charabia pour le Roumi analphabète. Le suédois? le kurde? le géorgien? le bulgare ? « Du chinois, vous dis-je, du chinois ». Quant au chinois, « c'est de l'hébreu pour moi, je n'y peux rien comprendre ».
À y regarder de plus près, à bien tendre l'oreille, vous découvrez pourtant que chacune a sa gamme et sa palette, sa perspective et son contrepoint, son algèbre et son caractère. Que la flûte n'est pas moins belle que le violoncelle. Que la gouache vaut le fusain.
Car des langues, il en est de toutes sortes.
Certaines, tracées au cordeau, avec leurs allées ratissées et proprettes, leur mosaïque de parterres où pas une tige ne dépasse, leurs queues leu leu de buis taillés en boule où l'on ne voit qu'une tête, tiennent à la fois de l'armée française à Rocroy et du jardin de Villandry - celui d'Akademos pour mieux dire. D'autres, aristocratiquement désinvoltes, savamment sauvages, se donnent des allures de parc anglais. J'en connais d'impénétrables ; de vraies jungles où le dialecte prolifère, où l'explorateur n'avance qu'à la machette, où l'on n'est jamais sûr de retrouver son chemin. J'en connais d'accueillantes ; de vrais jardins de curé ; les simples et les fleurs pour l'autel, à la va-comme-je-pousse, y marient leurs vieux patronymes campagnards et leurs matricules linnéens : l'hellébore s'y conjugue à Lilium Candidum, Rumex Acetosa s'y mêle au mélilot.
Il y a celles du cercle de famille. D'abord les sœurs latines : la langue de Don Quichotte, la langue de Pinocchio; la portugaise, si brésilienne, la roumaine si française ; la corse, si fière, la catalane, si pimpante, la romanche, si discrète. Les plus grandes ont déjà des filles, les créoles, dont l'avenir n'est pas assuré. Toutes familières, toutes gamines, elles adorent faire des niches ; méfiez-vous de leurs faux amis.
Ensuite les cousines - germaines ou slaves : l'islandaise, la batave ; la kachoube, la polonaise ; celles à la mode de Bretagne : la cornique, la galloise ; d'autres plus lointaines encore : l'arménienne, la tadjike, la cinghalaise. Elles gardent leurs distances ; elles sont retorses ; elles sont même un peu garces, toujours prêtes à vous jeter sous les pieds leurs verbes irréguliers comme autant de peaux de banane.
Puis les parentes par alliance : sabirs, pidgins et autres bichlamares.
Enfin toutes les autres, les exotiques, les trois fois mystérieuses : celle de Guernica et celle de Tallinn. Celles dont on rêve à sept ans : celle des Sioux et celle des Comanches ; celle du dernier des Mohicans ; celle que Tarzan sut lire avant de savoir parler. Celles dont on rêve à quinze ans : celle de Fleur-de-Lotus et celle d'Aziyadé.
Вот иностранный - это другая музыка.
На первый взгляд, на первый «слух», действительно, многие скажут, что
это какое-то бурчание и бред. Для них: «Вар-вар-вар», - бормочет варвар. «Хлеб
и вино» говорящего по-бретонски жителя Бретани - всего лишь невнятная
речь7* для его соседа галла, al'arabiya8*- всего лишь тарабарщина для
неграмотного христианина. Шведский? Курдский? Грузинский? Болгарский?
«Китайская грамота, - говорю вам, китайская грамота» * Что же до китайского,
10*
то «для меня это полный иврит, ничего не могу в нем понять» *.
Приглядевшись внимательнее, прислушавшись, вы обнаружите, тем не менее, что у каждого языка есть своя гамма и своя палитра, своя перспектива и свой контрапункт, своя алгебра и свой характер. Что флейта не менее прекрасна, чем виолончель. Что гуашь стоит рисунка углем.
Ибо языки так разнообразны.
Некоторые, прочерченные по веревочке, с их ухоженными, чистенькими аллеями, с их мозаикой клумб, где не торчит ни один стебелек, с их вереницами кустов, подстриженных в форме шара и выстроенных ровной шеренгой, ведут свою родословную одновременно от французской армии при Рокруа и от сада Вилландри11* - или, точнее сказать, - от рощи Академа. Другие - аристократически непринужденные, продуманно дикие, подражают английскому парку. Мне известны непроницаемые, настоящие джунгли, в которых диалекты размножаются делением, где исследователь может пройти только с мачете (разновидность длинного ножа - прим.
ред. - Т. З.), где нет уверенности в том, что найдешь свой путь. Мне
12*
известны гостеприимные; настоящие сады кюре *; лекарственные растения и цветы для алтаря, на манер «пусть растет как растет», здесь сочетают свои старые деревенские отчества и матрикулы Линнея: чемерица сочетается там с Lilium Candidum, Rumex Acetosa смешивается с донником.
Есть языки из семейного круга. Прежде всего, латинские сестры: язык Дон Кихота, язык Пиноккио; португальский - такой бразильский, румынский -такой французский, корсиканский - такой горделивый, каталонский - такой элегантный, ретороманский - такой сдержанный. У самых старших уже есть дочери, креолки, будущее которых не застраховано. Такие родные, такие юные, они обожают проказничать; опасайтесь их - «ложных друзей».
Далее, кузины - германские или славянские: исландский, голландский; качубский, польский; дальние родственницы: корнийский, уэльский; другие еще более дальние: армянский, таджикский, сингальский. Они сохраняют дистанцию, они изворотливы, они даже немного дрянь, всегда готовы подбросить вам под ноги неправильный глагол, как кожуру от банана.
Затем идут золовки: сабиры, пиджины и другие бичламары.
И наконец, все остальные, экзотические, трижды загадочные: язык Герники и язык Таллина. Те, о которых мечтаешь в семь лет: язык Сью и команчский; язык последнего из могикан; тот, который Тарзан умел читать прежде, чем начал говорить. Те, о которых мечтаешь в пятнадцать лет: язык Цветка-Лотоса13* и язык «Азиаде»14*.
Il y a les parentes pauvres, les mal aimées, celles qui s'étiolent à faire tapisserie et qui fondent dans vos bras au premier tour de valse. Les Belles au bois dormant, qui attendent le Barons charmant qui saura les réveiller ; les Cendrillons qui n'ont pas trouvé Saussure à leurs pieds.
Il y a celles qu'on a perdues de vue, dont un faire-part de décès nous apprend l'existence : feu la mannoise et la feue kamtchadale.
Il y a les belles défuntes, momifiées dans le papyrus, runifiées dans le granit : l'égyptienne, la norroise; les disparues sans laisser d'adresse : la pétchénègue, la coumane ; les mortes sans sépultures : la guanche, la ligure, la calédonienne.
Certaines sont belles sans ornements, dans le simple appareil de quatre ou cinq voyelles et d'une poignée de consonnes. D'autres nous séduisent par leur toilette, par leurs bijoux ; drapées dans leur calligraphie, camouflées sous le tatouage de leurs hiéroglyphes, sous le rébus de leurs idéogrammes. Ardentes sous la voilette, brûlantes sous la résille, torrides sous le tchador. Il y a celles qui vous cachent un cœur d'artichaut sous une cuirasse d'affriquées et de gutturales, celles qui vous refusent le leur en l'enfermant très loin, sous les pelures d'oignon de trente-six gérondifs. Leur conquête est longue, difficile, il faut leur faire longtemps la cour ; pour vraiment les connaître, il faut leur consacrer sa vie - les épouser, et encore !
Circé, Calypso, Nausicaa... Pénélope, auprès d'elles, fait bien piètre figure. Allez vous étonner, après ça, si Ulysse découche !
La langue française, Ulysse, je veux dire mon ami le poète Machin-Chose, en a sa claque. Il la connaît trop, il la trouve fade, usée, pleine de rides et de vergetures. Popotte, pour tout dire! Sa phonétique ? Pâlotte. Sa syntaxe ? Débile. Son vocabulaire ? Insipide. Quant à la poésie. L'alexandrin est un vieillard, l'octosyllabe sucre les fraises, le sonnet sent le sapin, le vers mesuré a six pieds dans la tombe. La rime ? Ne lui en parlez pas. On n'en fait plus de nouvelles, le stock est clos. « La sclérose, mon cher, la sclérose ... ». Timidement je lui en propose quelques-unes qui me semblent encore assez neuves: équinoxe / gant de boxe, harmattan / charlatan, sclérose / métamorphose / échinococcose / Machin-Chose. Rien à faire, il n'en démord pas. « La langue française est une vieille peau », me dit-il. Ce qu'il voudrait, lui, Machin-Chose, c'est une petite jeunette, toute fraîche, toute mignonne, encore un peu pucelle, que ses concurrents, les Baudelaire, les Ronsard, n'aient pas trop caressée. « Ah ! si je savais le patagon..., gémit-il, quel poète je serais ! Le plus grand poète patagon, c'est sûr ! ».
Quelquefois, je dois le reconnaître, je ne suis pas loin de lui donner raison. Parler toujours la même langue, c'est comme toujours jouer du même instrument. L'harmonica, c'est bien joli, mais on s'en lasse. Le répertoire est maigrelet. On se prend à rêver de clarinette, de cornemuse, de cornet à piston. Certains - les Moréas, les Conrad, les Nabokov. - finissent tôt ou tard par franchir le pas.
Есть бедные родственницы, нелюбимые, те, которые «подпирают гобелены» на балу и тают в ваших объятиях при первых звуках вальса. Спящие красавицы, ждущие прекрасного Баронса15*, который сумеет их разбудить; Золушки, к чьим ногам не припал Соссюр.
Есть те, которых уже потеряли из виду и о существовании которых мы узнаем из некролога: покойная мэнская и покойная камчадальская.
Есть прекрасные усопшие, мумифицированные в папирусе, «рунифицированные» в граните: египетский, норройский; исчезли, не оставив адреса, печенежский, куманский (половецкий); умерли без погребения языки гуанчей, лигурийский, каледонский.
Некоторые прекрасны без украшений, чья нагота едва прикрыта четырьмя или пятью гласными и горсткой согласных. Другие прельщают нас нарядами и драгоценностями; задрапированные в каллиграфию, неразличимые под татуировками иероглифов и ребусами идеограмм. Пылкие под вуалеткой, жгучие под сеточкой, знойные под чадрой. Есть такие, которые скрывают от вас свою легкомысленность под латами аффрикат и гуттуральных звуков, и прячут ее от под луковой шелухой из тридцати шести герундиев. За ними нужно долго ухаживать, их завоевание идет медленно и трудно; чтобы действительно узнать их, нужно посвятить им жизнь - сочетаться с ними браком, и даже больше!
Цирцея, Калипсо, Навсикая... Пенелопа рядом с ними имеет жалкий вид. Совсем неудивительно после этого, что Одиссей не ночует дома!
Французская речь, Улисс, я хочу сказать, мой друг поэт «Как-там-его» сыт ею по горло. Он слишком хорошо ее знает, находит ее пресной, изношенной, в морщинах и растяжках. Домохозяйка, одним словом! Ее фонетика? Бледновата. Ее синтаксис? Беспомощный. Ее словарь? Безвкусный. Что же до поэзии... Александрийский двенадцатисложный стих (для французской поэзии, шестистопный ямб - для русской - прим. ред. Т. З.) -это дрожащий старикашка, сонет - дышит на ладан, метрический стих шестью ногами стоит в могиле16*. Рифма? Даже не говорите ему о ней. Никто не делает новых, запас истощен. «Склероз, мой дорогой, склероз...». Робко я предлагаю ему несколько, которые кажутся мне еще довольно новыми: «équinoxe / gant de boxe»17*, «harmattan / charlatan»18*, «sclérose / métamorphose / échinococcose / Machin-Chose»19*. Ничего не поделать, его не собьешь. «Французская речь - старая карга», - говорит он мне. Чего хотелось бы ему, г-ну «Как-там-его», так это чтобы она была молоденькой девчонкой, свеженькой, миленькой, еще немного девственницей, которой не касались его конкуренты Бодлеры и Ронсары. «Ах! Если б я знал патагонский... - стонет он, -каким бы я был поэтом! Самым большим патагонским поэтом, уж точно!».
Иногда, должен признать, я почти соглашаюсь с ним. Говорить всегда на одном и том же языке, это все равно, что играть постоянно на одном и том же инструменте. Гармоника - это очень мило, но надоедает. Скудный репертуар. Начинаешь мечтать о кларнете, волынке, корнет-а-пистоне. Некоторые - Мореасы, Конрады, Набоковы.20* - рано или поздно решаются.
Mais ce n'est jamais tout à fait sans déchirements. Ce qui vient par la flûte s'en va par le tambour, ce qu'ils gagnent d'un côté, ils l'ont perdu de l'autre. La vérité, c'est que tout soliste se rêve chef d'orchestre. L'idéal de Don Juan : trouver chez l'unique les charmes des mil e tre ? Alors Don Juan soupire : « Ah, l'ergatif basque ! Ah, les tons bambaras ! Ah, le passif tchétchène ! Ah, l'harmonie vocalique du tchérémisse des montagnes ! Ah, le duel slovène (si utile pour la vie en ménage) ! Ah, les clics bochimans ! ». Pour varier ses plaisirs, Don Juan recourt à des expédients. Bobonne, au gré de ses fantasmes, il la farde, il la grime, il la déguise. Il l'imagine monosyllabique comme la chinoise : « Le jour n'est pas plus pur que le fond de mon cœur ». Il l'imagine esquimaude, confondant la phrase et le mot : « Keskipudontan ? ». Hélas, chinoise, Bobonne l'est surtout par ces chinoiseries que le chinois ignore : bijoux, hiboux, genoux. ; bonhomme et bonhomie ; les poules du couvent couvent ; les héros et les z'héroïnes. Esquimaude,
Elle a cent mots pour désigner la neige,
Mais pas un seul pour la vigne et le vin...
Bidule-Truc, en revanche, c'est l'anti-Don Juan. La langue française, pour lui, c'est le fin du fin. Pas plus tard qu'hier, je le rencontre, il sort un livre de sa poche, il me lit : « Il y a un rapport intime entre les langues et le climat. Le soleil produit les voyelles comme il produit les fleurs ; le Nord se hérisse de consonnes comme de glace et de rochers. L'équilibre des consonnes et des voyelles s'établit dans les langues intermédiaires, lesquelles naissent des climats tempérés. C'est là une des causes de la domination de l'idiome français. Un idiome du Nord, l'allemand, par exemple, ne pourrait devenir la langue universelle ; il contient trop de consonnes que ne pourraient mâcher les molles bouches du midi. Un idiome méridional, l'italien, je suppose, ne pourrait non plus s'adapter à toutes les nations ; ses innombrables voyelles à peine soutenues dans l'intérieur des mots s'évanouiraient dans les rudes prononciations du Nord. Le français, au contraire, appuyé sur les consonnes sans en être hérissé, adouci par les voyelles sans en être affadi, est composé de telle sorte que toutes les langues humaines peuvent l'admettre. Aussi ai-je pu dire et puis-je répéter ici que ce n'est pas seulement la France qui parle français, c'est la civilisation ».
Bidule-Truc pavoise: « Alors, qu'en dis-tu ? ». Je sens qu'il y a de la provocation dans l'air. Je hausse les épaules : « Qu'est-ce que c'est que cette couillonnade ? ». Il me tend son bouquin. Je lis : Post-Scriptum de ma vie. « L'auteur ? ». Il me montre : Victor Hugo.
Но всегда не без некоторого раскола. То, что приходит с флейтой, уходит с барабаном, то, что они выигрывают с одной стороны, они проигрывают с другой. Правда в том, что каждый солист мечтает стать дирижером. Идеал Дон Жуана: найти в одной единственной прелести «тысячи и трех»?21* Тогда Дон Жуан вздыхает: «Ах, баскский эргатив! Ах, тоны бамбара! Ах, чеченский пассив! Ах, вокалическая гармония горных черемисов! Ах, двойственное число в словенском (такое полезное для жизни вдвоем)! Ах, щелкающие звуки у бошман!». Чтобы разнообразить удовольствия, Дон Жуан прибегает к уловкам. Супругу по воле его фантазмов22* он подкрашивает, гримирует, переодевает. Он представляет ее односложной, как китайский язык: «День не более чист, чем глубина души». Он представляет ее эскимоской, путая фразу и слово: «Таквоняетчтоже?»23*. Увы, китаянкой женушку делают такие сложности, о которых китайский язык даже не подозревает: «bijoux, hiboux, genoux...»24*; «bonhomme et bonhomie»25*; «les poules du couvent couvent»26*; «les héros et les z'héroïnes...»27*. Эскимосская речь,
Она имеет сто слов для обозначения снега,
Но ни одного - для виноградника и вина...
Зато г-н «Штука-штуковина» - это анти-Дон-Жуан. Французский язык для него - это самые сливки. Не далее, как вчера, я встречаю его, он достает из кармана книгу, читает мне: «Существует глубокая связь между языками и климатом. Солнце рождает гласные так же, как оно рождает цветы; Север ощетинился согласными, как льдами и скалами. Равновесие гласных и согласных устанавливается в промежуточных языках, которые зарождаются в умеренном климате. В этом заключается одна из причин главенства французской речи. Северное наречие, например немецкий язык, не могло бы стать универсальным языком, оно содержит слишком много согласных, которые не смог бы прожевать вялый южный рот. Средиземно -морское наречие - итальянский, я полагаю, тоже не смогло бы приспособиться ко всем нациям; его бесчисленные гласные, еле удерживаемые внутри слов, сникли бы в жестких северных говорах. Напротив, французский, который согласные поддерживают, но не «взъерошивают», который гласные смягчают, но не «делают пресным», устроен таким образом, что любой человеческий язык может его принять. Итак, я мог сказать и могу повторить сейчас, что не только Франция говорит по-французски, но и вся цивилизация».
Г-н «Штука-штуковина» ликует: «Ну, что ты об этом скажешь?». Чувствую запах провокации. Пожимаю плечами: «Что это еще за чушь?». Он протягивает мне свою книжку. Я читаю: «Постскриптум к моей жизни». «Автор?». Он показывает мне: Виктор Гюго.
Dieu sait si je l'admire, Totor (avec du recul, forcément, comme tous les très grands monuments !), mais je trouve que cette fois il pousse le bouchon un peu loin. « Le soleil produit les voyelles comme il produit les fleurs . ». Je suggère à Bidule-Truc d'aller s'en cueillir un bouquet au bord de la mer Nôtre, dans le port de Trst ou dans l'île de Krk, par exemple. « Le Nord se hérisse de consonnes. ». Je lui chante une langue nordique, très nordique, on peut même dire qu'on fait difficilement plus nordique dans le genre, c'est l'avant-dernière avant l'île aux Pingouins : « Laula mulle, laula muille, maailmalle laulele. ». Je lui dis que cette langue a été surnommé le tahitien de l'Europe. Mais Bidule-Truc a la foi chevillée au corps. « Qu'est-ce que ça prouve ? me dit-il. Ces vers-là auront été composés à la Saint-Jean ! Leurs consonnes ont fondu au soleil de minuit ! ».
Moi, croyant lui clouer le bec: « Hugo est un poète, pas un linguiste ». Lui, tirant de sa poche un second bouquin : « Testis unus, testis nullus. Faites entrer le témoin suivant ! Si tu récuses l'Académie française, tu t'inclineras devant le Collège de France. Écoute ça. C'est un orfèvre en la matière qui te parle ».
Il s'éclaircit un peu la voix, puis enchaîne : « L'harmonie non moins parfaite des langues et des climats confirme cette manière de voir. Tandis que les langues du Midi abondent en formes variées, en voyelles sonores, en sons pleins et harmonieux, celles du Nord, comparativement plus pauvres et ne recherchant que le nécessaire, sont chargées de consonnes et d'articulations rudes. On est surpris de la différence que produisent à cet égard quelques degrés de latitude. Les trois principaux idiomes sémitiques, par exemple, l'araméen, l'hébreu et l'arabe, bien que distribués sur un espace peu considérable, sont dans un rapport exact, pour la richesse et la beauté, avec la situation climatérique des peuples qui les ont parlés. L'araméen, usité dans le Nord, est dur, pauvre, sans harmonie, lourd dans ses constructions, sans aptitude pour la poésie. L'arabe, au contraire, placé à l'autre extrémité, se distingue par une admirable richesse. Nulle langue ne possède autant de synonymes pour certaines classes d'idées, nulle ne présente un système grammatical aussi compliqué ; de sorte qu'on serait tenté quelquefois de voir surabondance dans l'étendue presque indéfinie de son dictionnaire et dans le labyrinthe de ses formes grammaticales. L'hébreu enfin, placé entre ces deux extrêmes, tient également le milieu entre leurs qualités opposées. Il a le nécessaire, mais rien de superflu ; il est harmonieux et facile, mais sans atteindre à la merveilleuse flexibilité de l'arabe. Les voyelles y sont disposées harmoniquement et s'entremettent avec mesure pour éviter les articulations trop rudes, tandis que l'araméen, recherchant les formes monosyllabiques, ne fait rien pour éviter les collisions de consonnes, et que dans l'arabe, au contraire, les mots semblent, à la lettre, nager dans un fleuve de voyelles, qui les déborde de toutes parts, les suit, les précède, les unit, sans souffrir aucun de ces sons heurtés que tolèrent les langues d'ailleurs les plus harmonieuses.
Бог его знает, восхищаюсь ли я Тотором28* (на некотором удалении, конечно, как и всеми великими памятниками!), но нахожу, что на этот раз он зашел слишком далеко. «Солнце рождает гласные, как оно рождает цветы...». Я советую г-ну «Штука-штуковина» пойти собрать букет на берегу Нашего моря29*, например, в порту Трст или на острове Крк. «Север щетинится согласными...». Я пою ему на северном, очень северном языке, можно даже сказать, что сложно найти нечто более северное в этом жанре, это предпоследний остров Пингвинов30*: «Laula mulle, laula muille, maailmalle laulele...»31*. Я говорю ему, что этот язык был прозван европейским таитянским. Но «Штука-штуковина» укоренился в своей вере. «Ну, и что это доказывает? - говорит он мне. - Эти стихи могли сочинить на Ивана Купала! Их согласные растаяли при полуночном солнце!».
Я, полагая заткнуть ему рот: «Гюго - поэт, а не лингвист». Он мне, вытаскивая из кармана вторую книжку: «Testis unus, testis nullus. Пригласите следующего свидетеля! Если ты не признаешь Французскую академию, ты подчинишься Коллеж де Франс. Послушай-ка! Это говорит ювелир своего дела».
Он откашлялся и начал: «Подтверждает это воззрение не менее идеальная гармония языков и климата. В то время как южные языки изобилуют разнообразием форм, звонкими гласными, полными гармоничными звуками, северные - сравнительно более бедные и стремящиеся только к самому необходимому - перегружены согласными и грубым произношением. Удивительна та разница, которую представляют в этом отношении несколько градусов широты. Например, три основных семитских языка - арамейский, иврит и арабский - хотя и распространены на сравнительно небольшой территории, находятся в точном соответствии, в плане богатства и красоты, с климатической ситуацией народов, которые на них говорили. Арамейский, используемый на севере, тверд, беден, не гармоничен, тяжел в своих конструкциях, не применим к поэзии. Арабский, напротив, находясь с противоположной стороны, отличается восхитительным богатством. Ни один язык не обладает таким количеством синонимов для некоторых классов идей, ни один не представляет настолько сложной грамматической системы, так, что иногда возникает соблазн увидеть избыточность в почти безграничном пространстве его словаря и в лабиринте его грамматических форм. Наконец, иврит, расположенный между двумя этими крайностями, также оказывается посередине их противоположных качеств. Он имеет все необходимое, но ничего лишнего, он гармоничен и прост, но не достигает чудной гибкости арабского. Гласные в нем расположены гармонично и размеренно, чтобы избежать слишком грубого произношения, тогда как арамейский, изыскивая односложные формы, не делает ничего, чтобы избежать столкновения согласных, а в арабском, напротив, слова, кажется, буквально плавают в потоке гласных, которые захлестывают их со всех сторон, следуют за ними, предшествуют им, связывают их, не встречая ни одного из тех резких звуков, которые терпят гораздо более гармоничные языки других регионов. Если вам удивительно встретить настолько сильные различия характеров между языками с идентичной основой, употребительных в природных условиях,
Si l'on s'étonne de rencontrer de si fortes variétés de caractère entre des idiomes au fond identiques, et parlés sous des climats dont la différence est après tout si peu considérable, qu'on se rappelle les dialectes grecs, qui, sur un espace plus restreint encore, présentaient des différences non moins profondes : la dureté et la grossièreté du dorien à côté de la mollesse de l'ionien, si riche en voyelles et en diphtongues, voilà les contrastes qu'on trouvait à quelques lieues de distance chez un peuple éminemment doué du sentiment des diversités ». Jusque-là, je me suis contenté de sourire, mais la lecture n'est pas terminée. « C'est en effet dans la diversité des races qu'il faut chercher les causes les plus efficaces de la diversité des idiomes ».
Je suis atterré. Je regarde Bidule-Truc avec pitié : « Mon pauvre ami, comment peux-tu ? Je te savais bien un peu réac, mais de là à t'appuyer sur les élucubrations d'un Gobineau. ».
Bidule-Truc me fait observer que Gobineau n'a jamais usé ses fonds de culotte sur une chaire du Collège de France. Rigolard, il me montre cette fois encore la couverture de son livre. Je lis : « Ernest Renan, Les origines du langage ».
Quand j'y repense, je suis saisi d'une grande inquiétude : « ... la différence que produisent à cet égard quelques degrés de latitude ». A Paris, je l'ai remarqué, le français de la rive droite se distingue de celui de la rive gauche. La Sorbonne ne parle pas comme la Bourse, ni même l'Elysée comme le Palais Bourbon. Jusqu'à quand Notre-Dame, secondée du Palais tout court, dressée comme le fléau de la balance à égale distance des deux rives, assurera-t-elle l'équilibre et la communication? Je le subodore : la balkanisation est en marche ; on recherche déjà des interprètes.
Ne suis-je pas, par ailleurs, trop enclin à la mollesse ionienne, trop contaminé par l'esprit grossier du dorien ? Il faut vous dire que depuis quelques temps j'ai un vrai coup de cœur pour le grec. Avant je le trouvais inutile, pédant, obscur. A quoi bon, pensais-je, se diagnostiquer les symptômes d'une odontalgie chronique quand on peut très bien dire « j'ai toujours mal aux dents » ? Mais depuis peu, le grec a changé ma vie. Sinon toute ma vie, du moins la partie que j'en perds chaque fois que je veux traverser la place de la Concorde en voiture. Jusque-là, empêtré dans l'embouteillage, je tentais de m'en abstraire en me plongeant dans une de ces méditations qui permettent au vrai philosophe de faire calmement le poireau en attendant le grand Péage. « A quoi penses-tu ? » demandait ma muse. « A la mort de Louis XVI », répondais-je. Et c'était vrai. Les lieux m'inspirent. « Tu n'as pas plus gai ? » reprenait-elle. Je faisais un effort. Du point mort, je passais en première, j'avançais de deux mètres et de quelques années. Arrêté en 1814, j'assistais en pensée à la grandmesse qu'Alexandre Ier, en présence de tous ses Cosaques, faisait célébrer à l'emplacement de la guillotine pour effacer le sang d'un roi qui n'était pas son cousin - peut-être aussi, le tsar n'était pas chien, celui des Chéniers et des Robespierres. Ma muse, qui me surveillait du coin de l'œil, voyait bien que je n'avais pas pour autant le cœur à rire. « Allons, m'encourageait-elle, ce n'est pas la mer à boire. Gardons la tête sur les épaules ». Elle parlait de l'embouteillage.
имеющих, в конце концов, такие незначительные отличия, то вспомните диалекты греческого, которые на гораздо более ограниченном пространстве представляли не менее глубокие отличия: жесткость и грубость дорийского рядом с мягкостью ионийского, так богатого гласными и дифтонгами, вот контрасты, которые мы находим на расстоянии нескольких лье у народа, чрезвычайно одаренного чувством разнообразия». До сих пор я ограничивался улыбкой, но чтение не окончено. «Действительно, именно в разнообразии рас надо искать наиболее действенные причины разнообразия языков».
Ужас. Я смотрю на «Штука-штуковину» с жалостью: «Мой бедный друг, как ты мог? Я знал, конечно, что ты немного реакционен, но до такой степени, чтобы опираться на разглагольствования какого-то Гобино...»32*.
«Штука-штуковина» напоминает мне, что Гобино никогда не протирал штаны на кафедре Коллежа де Франс. Веселясь, он снова показывает мне обложку своей книги. Я читаю: «Эрнест Ренан. Происхождение языков»33*.
Когда я думаю об этом снова, меня охватывает большая тревога: «...разница, которую представляют в этом отношении несколько градусов широты». В Париже я заметил, что французский язык правого берега отличается от языка левого берега. Сорбонна не говорит так же, как Биржа, ни даже Елисейский дворец - как Бурбонский дворец *. До каких пор собор Парижской Богоматери, поддерживаемый Дворцом Правосудия, стоящий, как стрелка весов на равном удалении от двух берегов, будет обеспечивать равновесие и коммуникацию? Я чую: балканизация продвигается, уже идут поиски переводчиков...
Кстати, не слишком ли я склонен к мягкости ионийского, не слишком ли заражен грубостью дорийской мысли? Нужно вам сказать, что с некоторых пор я просто влюблен в греческий. Раньше я считал его бесполезным, педантичным, темным. Чего ради, думал я, обнаруживать у себя симптомы одонталгии, когда можно просто сказать: у меня всегда болят зубы. Но не так давно греческий изменил мою жизнь. Если и не всю, то по меньшей мере ту ее часть, которую я теряю каждый раз, когда хочу пересечь площадь Согласия на машине. До этого, застрявший в пробке, я старался абстрагироваться от нее, погрузившись в одно из тех размышлений, которые позволяют настоящему философу спокойно ждать своей очереди в великую Бесконечность. «О чем ты думаешь?», - спросила моя муза. «О смерти Людовика XVI»35*, - ответил я. И это была правда. Места навевали. «У тебя нет ничего повеселее?», - не унималась она. Я сделал над собой усилие. С нейтрального положения я переключился на первую скорость, продвинулся на два метра и на несколько лет вперед. Остановившись в 1814 г., в мыслях пребывал я на Торжественной мессе, которую счастливый Александр I в присутствии своих казаков велел отслужить на месте расположения гильотины, чтобы смыть кровь короля, а может быть, и потому, что царь был великодушен к Шенье и Робеспьерам. Моя муза, следившая за мной краем глаза, конечно, видела, что на душе у меня было совсем невесело. «Да ну, - вдохновляла меня она, - это не так уж долго. Не будем терять голову». Она говорила об автомобильной пробке.
Grâce au grec, c'est fini. Louis-Philippe m'a fait oublier Alexandre. Je vous explique ; les affaires de famille sont toujours un peu compliquées.
Le père de Louis-Philippe avait deux fois perdu la tête. La première, en réclamant celle du roi, qui était son cousin, la seconde en lui succédant, non pas sur le trône, le balourd, mais sur l'échafaud, sa façon à lui d'épouser la Veuve. Avec un tel papa, le monarque de Juillet se devait de faire à son tour un petit quelque chose. Mais quoi ? Que Paris valût bien une messe, Alexandre n'avait pas été le seul à en faire la démonstration, et la première du genre, de fil en aiguille, avait mené tout droit à la poule au pot. Une recette en appelant une autre, Louis-Philippe eut alors la grande idée du règne : la broche à rôtir ! Oui, vous avez bien lu, l'érection de la broche à rôtir -en grec, obeliskos - en lieu et place de la guillotine ! Devinette : quel est le plus vieux monument de Paris ? Réponse : la broche à rôtir ! On la fit venir des confins du Sahara ; leur dernier roi promettait déjà aux Parigots le méchoui du grand Soir !
Que n'y avais-je pensé plus tôt ! Obeliskos ! Grâce au grec, je n'aborde plus la Concorde que l'eau à la bouche et l'allégresse au cœur. Désormais, pour moi, les pots d'échappement fleurent bon le barbecue. Narines béantes, je hume leur fumet. Je le devine s'épanouissant autour des fontaines, se faufilant entre l'hôtel Crillon et le ministère de la Marine, gagnant la Madeleine, gagnant les Tuileries, remontant vers l'Etoile, traversant la Seine ; les héritiers de la Convention, là-bas, de l'autre côté du pont, s'en pourlèchent déjà les badigouinces. Ma muse me regarde avec stupéfaction. « Je ne vois pas ce que ça a de drôle ! » ronchonne-t-elle (elle en est toujours à l'embouteillage). Un chauffeur de taxi m'interpelle : « Alors, pépère, on prend racine ? ». Je lui fais mon plus beau sourire : « Souffrez que pour l'amour du grec. », lui réponds-je.
Du coup, j'ai parfois un regret : ne pas l'avoir connu plus tôt, ce fichu grec ! Prenez callipyge. Mes professeurs, au lycée, ne se sont jamais donné la peine de m'expliquer pourquoi Vénus l'était. On m'affirme que la pédagogie a fait des progrès depuis mon époque, que les maîtres sortis des IUFM savent trouver le mot juste pour redonner aux jeunes générations le goût des humanités édifiantes. J'en doute. Même chez les jésuites, je ne suis pas sûr qu'on vous le décortique beaucoup, ce mot juste. Quand je vois que l'Eglise ne parle plus latin, alors le grec, vous pensez !
J'admire au Vatican la Vénus callipyge, Mais que veux-tu qu'un œil pontifical y pige ?
Naguère, quand je n'étais pas encore philhellène, quand je ne savais pas encore pourquoi Obélix rêvait de mettre des sangliers à la broche et s'essayait à l'érection des menhirs, quand je soutenais sincèrement qu'il fallait remplacer les hétérolexèmes par des mots bien de chez nous, j'aurais envié les collégiens hongrois : « szépfeneku Vénusz », n'importe quel paysan du Danube comprend très bien ce que ça veut dire, même les petits de la maternelle, pas besoin de leur faire un dessin.
Благодаря греческому языку все прошло. Луи-Филипп заставил меня забыть Александра. Я вам объясню: семейные дела всегда несколько запутаны.
Отец Луи-Филиппа дважды терял голову. В первый раз, потребовав голову короля, который был его кузеном, во второй - сменив его, не на троне, тупица, но на плахе - такой своеобразный способ «жениться на Вдове»36*. С таким папой «июльский монарх» просто обязан был хоть что-нибудь сделать в свою очередь. Но что? Что Париж стоил мессы37* - Александр был не единственным, кто это продемонстрировал, и первая же в этом роде мало-помалу привела прямиком к «курице в горшочке»38*. Один рецепт тянет за собой другой. Луи-Филиппу тогда пришла в голову гениальная идея правления: жаркое на вертеле! Да, вы не ошиблись: сооружение вертела для жаркого (по гречески оЬеНвкоБ) на том самом месте, где стояла гильотина! Загадка: какой монумент Парижа самый старый? Ответ: вертел для жаркого!39*. Его вывезли с границ Сахары, их последний король уже обещал парижанам жареного барашка в канун революции.
Как это я раньше об этом не подумал! ОЬеНвкоБ! Благодаря греческому теперь я подъезжаю к площади Согласия с аппетитом и легким сердцем. С этих пор для меня выхлопные газы приятно пахнут шашлыком. Широко раскрытыми ноздрями я вдыхаю их дым. Я предвижу, как он распространяется вокруг фонтанов, проскальзывает между отелем Крийон и Военно-Морским министерством, достигая площади Мадлен, добираясь до сада Тюильри, поднимаясь к площади Этуаль, пересекая Сену; наследники Конвента там, с другой стороны моста, уже облизываются. Моя муза смотрит на меня в оцепенении. «Я не вижу в этом ничего смешного!», -ворчит она (она все еще находится в пробке). Ко мне обращается шофер соседнего такси: «Ну, что, дедуля, укореняемся?». Я широко улыбаюсь: «Позвольте за любовь к греческому языку... »40*, - отвечаю я ему.
Иногда меня охватывает сожаление: надо было выучить его раньше, этот проклятый греческий! Возьмите Каллипигу. Мои преподаватели в лицее никогда не утруждались объяснить мне, почему Венера так называлась. Меня уверяют, что педагогика ушла вперед со времен моей учебы, что учителя, вышедшие из университетских институтов подготовки учителей, умеют найти правильное слово, чтобы вернуть молодому поколению вкус к назидательным наукам. Я в этом сомневаюсь. Даже у иезуитов, я не уверен, что вам его скрупулезно разъяснят, это правильное слово. Когда я вижу, что Церковь не использует больше латынь, что уж тут говорить о греческом, подумайте сами!
Я восхищаюсь в Ватикане Венерой Каллипигой, Но что же в этом может видеть глаз понтифика?
Прежде, когда я не был еще грекофилом, когда еще не знал, почему
Обеликс мечтал насадить кабана на вертел и упражнялся в возведении мен-
41*
гиров, когда я искренне поддерживал замену гетеролексем * нашими словами, я завидовал венгерским лицеистам: «82ёрГепекиУёпш2» - любой крестьянин с Дуная42* отлично понимает, что это значит, даже дошкольники,
Aujourd'hui, je me dis que chaque âge a ses plaisirs, qu'il ne faut pas brûler les étapes, qu'il serait dommage de traduire. Callipyge ! L'opacité du terme confère de la noblesse à la chose. Quand je pense que certains voudraient, comme ils disent, « faire le ménage ! », « Allez, du balai, boutons hors de notre belle langue tous ces métèques, tous ces rastaquouères qui la souillent ! Epuration technique ! ». À les suivre, on organiserait des charters.
Certains jours, remarquez, je me sens encore quelque peu franchouillard. J'aime bien callipyge, mais bottomless me défrise, je trouve remue-méninges très réussi et je suis bien content que les cousins québécois, nos oncles d'Amériques, partagent avec nous leur courriel. Mais je ne suis pas chauvin ; si le franglais, parfois, me chatouille la cocarde, je trouve en revanche le franglish bien reposant : « My tailleur is riche. Monnaie, please. For the immediate adoption of more energetic remedies. ». J'avoue même que quand je voyage, j'apprécie ces petites coupures qui, d'où qu'elles viennent, acceptées sur tous les comptoirs de la planète, vous évitent les frais de change et les atermoiements du dictionnaire : « O.K., no problem, post-office, water-closet ». Vous le voyez, j'évolue. De plus en plus, je suis comme le grand Marcel, non pas pour le chartaire, mais pour l'intégration : travelingue, Nouillorque, tramouais. Je trouve que souite-cheurte va très bien avec redingote. Et même avec abricot, boulevard, sanavabitche. Oui, oui, redingote, mine de rien, c'est aussi du franglais ! Pas les autres bien sûr : sanavabitche, c'est du pur québécois. Et la belle Province, vous savez si elle est à choual sur la chose de la belle parlure ! « Sanavabitche ! Sanavabitche ! ». On ne s'en lasse pas, c'est comme « atmosphère, atmosphère ». Moi, en tout cas, j'adore ! Ce mot-là, je le garde toujours à portée de la main, dans le même tiroir que callipyge et bachibouzouk.
Car depuis le temps que je vous fais mes confidences, je peux bien tout vous dire : je suis un peu peuple. J'aime aussi les gaillardes, les madames Sans-Gêne ; je ne suis pas le dernier à emboîter le pas à une poissarde si elle a du chien, du panache, du tempérament ! Rien de tel qu'un beau juron pour me faire aimer une langue. Le poldève, le syldave en ont de grandioses. Dans le style baroque, le français ne sera jamais assez gaulois pour leur arriver à la cheville: palsembleu, cornegidouille, tout cela ne mène pas loin. Il est vrai que l'idéal, pour nous autres, c'est la beauté classique, l'alliance de la clarté et de la simplicité. « Ce qui se conçoit bien. ». Sur ce point Totor est d'accord avec Boileau. Dans les Misérables, il a même fignolé tout un chapitre pour célébrer un de ces mots de la fin pas piqués des hannetons que je vous recommande ; un que je vous propose à mon tour ; un qui n'était pas du franglais mais qu'un grand général ne leur a pas envoyé dire, aux Angliches, ce 18 juin-là, à Waterloo !
Belle langue n'est pas forcément beau langage.
Et puis quoi ! Les crocheteurs du Port-au-Foin parlaient-ils la langue de Malherbe ?
им не надо ничего объяснять. Сегодня, я думаю, у каждого возраста свои удовольствия, и не нужно перескакивать этапы, что было бы досадно переводить. Каллипига! Неясность термина придает благородство предмету. Когда я думаю, что некоторые хотели бы, как они говорят, «навести порядок», «Давайте, метлой, выметем43* прочь из нашего прекрасного языка все эти «гастарбайтеры», все эти «амигос», которые его загрязняют! Техническая чистка!44*». А вслед за ними организуем чартерные рейсы45*...
Иногда, заметьте, я чувствую себя еще немного французишкой. Мне нравится «каллипига», но «bottomless» меня разочаровывает, я нахожу «remue-méninges»46*1 очень удачным и доволен, что квебекские кузены и наши дядюшки из Америки поделились с нами словом «courriel»47*. Но я не шовинист; если франглийский иногда щекочет мне нервы, я нахожу френглиш довольно удобным: «Май портной из богатый48*. Деньги, плиз... Для фаст усвоения энерджетиков...». Признаюсь даже, что когда я путешествую, я ценю эти маленькие купюры, которые, откуда бы они ни прибыли, принимаются на всех стойках планеты и избавляют вас от расходов на обмен валют и задержек со словарем: «OK, no problem, postoffice, water-closet». Вы видите, я развиваюсь. Все больше и больше я, как великий Марсель49*, не для чартера, но для интеграции: travelingue, Nouillorque, tramouais50*. Я нахожу, что «souite-cheurte» отлично подходит к «redingote». И даже к «abricot», «boulevard», «sanavabitche». Да, да, редингот, типа ни при чем, это тоже франглийский! Другие, конечно, нет: санавабич51* - это чистый квебекский. А прекрасная Провинция52*! Вы, конечно, знаете, что она на коуне53* в плане красивой рэтчи! «Санавабич! Санавабич!». Это не наскучит, это как «Атмосфера, атмосфера»54*. Я, во всяком случае, обожаю! Это слово я держу всегда под рукой, в том же ящичке, что и каллипигу и башибузук55*.
Поскольку с того момента, как я откровенничаю с вами, я вполне могу сказать вам все: я немного из народа. Я тоже люблю бойких бабенок, дамочек Сан-Жен56*, я не замедлю пойти вслед за рыночной торговкой, если она пикантна, изысканна и темпераментна! Довольно одного смачного словца, чтобы я полюбил эту речь. В полдевском, сильдавском57* есть отборные примеры. И в барочном стиле французский язык никогда не был достаточно вольным, чтобы дойти им хотя бы до щиколотки: palsembleu «черт возьми»58*, cornegidouille «рог вам в брюхо»59*, все это недалеко уведет. Правда в том, что идеал для нас, французов - это классическая красота, альянс ясности и простоты. «То, что хорошо формулируется...»60*. В этом Тотор согласен с Буало. В «Отверженных» он даже тщательно выписал целую главу, чтобы серьезно воспеть одно из таких слов61*, которое заслуживает внимания; которое, в свою очередь, я вам рекомендую, слово, которое не имеет отношения к франглийскому, но которое великий генерал62* произнес в лицо англикашкам в тот день, 18 июня, на Ватерлоо!
Красивый язык - совсем необязательно красивая речь.
И вообще! Разве крючники Пор-о-Фуэн говорили на языке Малерба*?
Перевела Л. Пушина, 2013
