CC BY
33
1001
ОБЩЕСТВО
ЖИВАЯ РОССИЯ
ПРЯМЫЕ ИНВЕСТИЦИИ / №08 (76) 2008 ■
Музей как мир
Саша КАННОНЕ
Современный музей похож на чеховский сад. Подобно героям пьесы, он решает проблему, пускать дачников или наблюдать, как имение разрушается. Владимир Гусев похож на Лопахина даже внешне. За 20 лет, что он возглавляет Русский музей, из тихой обители, где ходят в тапочках и живут от получки до получки, вверенное ему учреждение превратилось в маленькую галактику. И чеховскую загадку он разгадал: оставаясь источником красоты и гармонии, музей идет в ногу со временем и обретает самостоятельность.
■tki 1 'II fl 1 1 ъ.Л
■ ПРЯМЫЕ ИНВЕСТИЦИИ / №08 (76) 2008
— На официальном сайте Русского музея сказано, что это «музей нового типа». Что вкладывают в это понятие?
— Честно говоря, я не знаю, что это такое. Любой музей скользит по грани прошлого, настоящего и будущего, и, если он хочет быть привлекательным для зрителей, он должен меняться. Представление о музее, как о тихой обители, где ходят в тапочках, давно устарело. Сегодня это скорее сумасшедший дом, потому что современный музей огромный, потому что это целый мир. Изменилась его социальная позиция. Крупные музеи — не только Русский, но и ГМИ им. Пушкина, Эрмитаж, Третьяковка, многие провинциальные галереи — начинают играть чуть ли не градообразующую роль. Развиваясь сами, становясь все более посещаемыми и привлекательными, они стимулируют к развитию город. К примеру, наш музей может принимать значительно больше посетителей, чем сейчас, и не делает этого только потому, что не хватает инфраструктуры. И город просто вынужден обратиться к этой проблеме.
— С другой стороны, когда инфраструктура будет налажена, музей начнет приносить прибыль. Наверное, музей нового типа — это музей как экономическая единица, как предприятие.
— Любое учреждение — экономическая единица.
— Да, но советский музей был скорее храмом искусства и науки, учреждением социальным и образовательным.
— В советское время любое заведение культуры было иждивенческим. Было такое понятие — получка. Вот и жили от получки до получки. Сейчас все изменилось. Те свободы, которые музей получил в самом начале перестройки, пошли ему впрок. Он сумел ими распорядиться.
— Причем это не только российская — общемировая тенденция.
— И возникла она не сегодня. Российские музеи переживают то, что американские пережили 40—50 лет назад, а европейские — лет 30—40. Когда государство резко и основательно сократило финансирование культуры. Что оставалось делать? Учиться выживать самостоятельно, не ходить с протянутой рукой, не ждать помощи сверху. В Америке сейчас практически нет государственных музеев.
— Когда вы возглавили Русский музей 20 лет назад, что хотели в нем оставить и что изменить?
— Я стал директором не для того, чтобы что-то менять, а потому, что мне было интересно работать. Это — моя профессия, моя специальность. Я прошел все ступени музейной иерархии: от научного сотрудника до
сс
сс сс
сс а
X
с
С I а
Владимир Гусев: «Современный музей - это целый мир»
директора. На эту должность меня выбирали (было такое короткое время, когда директоров выбирали на общем собрании). И вот такого волевого импульса — что я сейчас все переделаю, построю «музей нового типа» — не было и не могло быть. Но поскольку меня выдвигали, вокруг меня собралась команда единомышленников, которые хорошо понимали друг друга. В результате нам удалось не просто выжить в трудные перестроечные годы, но и преодолеть их с максимальной пользой для музея. Если когда я возглавил музей, в нем было около 400 сотрудников, то сегодня их 2,5 тыс. Если прежде мы делали 10—12 выставок в год (12 было уже много), то сейчас — примерно 70. Если раньше у нас было одно помещение, то теперь это целая маленькая галактика, художественный комплекс из 15 зданий, 5 дворцов и огромной зеленой территории. Огромной для Петербурга, конечно: в московском Царицыне 700 га. У нас 30, но это места, с которых начинались Петербург и новая история России, Летний и Михайловский сады, комплекс Инженерного замка. Они были в ужасающем состоянии, и потому, по мере того как нам их передавали, мы приступали к реставрации. Последнее, что мы получили, это Летний сад, Летний дворец и домик Петра I, которые тоже ровесники города и тоже аварийные. Но реконструкция дворцов и территорий не единственная наша забота. Раньше мы не могли ничего печатать, сейчас музей развернул огромную издательскую деятельность. У нас стенды на крупнейших международных книжных ярмарках, причем, собственные, и это примерно 30—40 наименований в год.
Появились новые подразделения, связанные с электронными технологиями. Вот так изменилась жизнь музея.
— Все это вы придумали сами, или у вас были какие-то образцы? Вы ведь стажировались в Америке и наверняка что-то привезли оттуда?
— Да, я проходил стажировку в Метрополитен музее и Вашингтонской Национальной галерее. Конечно, мне это помогло. Я узнал, что такое фандрайзинг, как привлекать бюджетные средства, что такое музейные магазины.
— В конце 1980-х вы провели выставку в Америке, спонсором которой был Хаммер. В итоге музей заработал миллион, а вы — нагоняй от чиновников. Вас обвинили в «торговле искусством». Почему?
— Чиновники не то что ругали — они удивлялись. И Хаммер был немножко удивлен. В те годы это было не принято. Все переговоры вело Министерство культуры СССР, а я приехал в Нью-Йорк по приглашению частной галереи, сам встретился с Хамме-ром и оговорил все условия. Это была наша первая самостоятельная выставка, и мы впервые отстояли свои интересы. А выговор я получил за то, что мы открыли в США валютный счет и сделали свое первое приобретение — «Мону Лизу» Малевича. Тогда она обошлась нам в десятки тысяч долларов (для нас это были огромные деньги!), а сейчас стоит миллионы.
— Программа «Возрождение» рассчитана на 10 лет и завершается 2008 годом. Вы уже можете сказать, насколько она выполнена и что не получилось?
— В целом мы ее выполняем, но у нас никак не выходит открыть хороший музейный
ПРЯМЫЕ ИНВЕСТИЦИИ / №08 (76) 2008 ■
ресторан. Недавно мы даже заключили контракт, но потом его расторгли. Во дворцах трудно налаживать питание: во-первых, слишком много требований со стороны санэпидстанции, а во-вторых, это не выгодно для арендаторов.
— Вы много и активно работаете со спонсорами. Для них у вас есть особый проект: «Российский бизнес — Русскому музею». Как он реализуется? Тяжело, наверное: закон о спонсорстве у нас никак не примут.
— Проект идет, хотя, конечно, законы у нас не стимулируют благотворительность. Но все равно наши спонсоры, подобно великим русским собирателям прошлого, помогают искусству. А свою задачу мы видим в том, чтобы объяснять им, что и музей может быть для них привлекательным. Обратная связь тоже должна осуществляться.
— В этом году свое 10-летие отметило Общество друзей Русского музея. Что оно из себя представляет и кто его придумал?
— Это как раз то, чему я научился в Америке, где подобные спонсорские объединения существуют при многих учреждениях культуры: музеях, театрах, оркестрах. Сейчас они начали появляться и в России, но наше было одним из первых.
— Кто они, «друзья музея»? В чем заключается их помощь?
— Как правило, это наши спонсоры, российские и зарубежные, корпорации и физические лица. Всего около 500. Это, конечно, очень мало. В Метрополитене их тысячи, и, когда я там был, вместе они приносили музею $15 млн. (мы получаем $1—2 млн). Вступившие в Общество друзей платят взносы и взамен получают свободный вход на выставки Русского музея, а также право раз в год устраивать в нем корпоративные мероприятия. Это принято повсюду: и в Метрополитен, и в Лондонской галерее, и в Версале, и в Прадо.
— Вы много картин покупаете?
— Да, конечно. Но сегодня это в основном современная живопись. Все остальное, что сейчас появляется на художественном рынке, для нас недосягаемо.
— Вы лично кого бы выделили из современных художников?
— Сегодня художественная жизнь такова, что в ней надо вариться, чтобы что-то в этом понять. Она предельно сложна и трудно поддается какой-либо классификации. Если раньше можно было сказать: это барокко, это рококо, это классицизм, то сегодня каждый художник — это уже и школа, и направление. Моя научная специализация — русская скульптура XIX—XX веков. Я даже не пытаюсь лезть в это дело.
— Еще одна ваша программа связана с тем, что вы называете «70 годами изоляции». В советскую эпоху связи российского искусства с мировым были нарушены, и этот проект посвящен их восстановлению.
— Эта программа называется «Возвращение». Ее цель — возвращать реальное представление об истории, забытые имена и произведения. Здесь нам приходится труднее, чем музеям, которые имеют дело с зарубежным искусством. Например, французы любят импрессионистов, гордятся ими, и содействуют тем галереям, где они хранятся. Но поскольку в XX столетии Россия была в изоляции, за границей ее искусство стало почти неизвестно. Выставки определялись теми, кто сидел в Москве, в ЦК партии, Министерстве даже не Культуры, а, скорее, Иностранных дел. О них договаривались чиновники, исходя из того, что им было известно: три — четыре имени. В итоге сложилось совершенно неверное представление о русском искусстве: что оно второстепенное, «догоняющее». На самом деле это не так. У русского искусства есть своя особенность, и как из гоголевской шинели вышла русская литература, так из иконописи вышли
российские живописцы. Учиться на Запад они поехали только в эпоху петровских реформ и оказались хорошими учениками именно потому, что иконопись была мощной школой и руки, и сердца, и подхода к искусству. Поэтому уже в XVIII—XIX веках русское светское искусство приблизилось к европейскому.
— Кстати, о Европе. Вы кавалер Ордена Почетного легиона. За что вам его присудили, и работаете ли вы с другими странами?
— Как-то получилось, что мы много и постоянно обмениваемся выставками именно с Францией. Одним из первых наших совместных проектов была экспозиция картин современных художников, эмигрировавших за рубеж, «Территория искусства». Потом к юбилею города и юбилею музея мы провели выставку в Сан-Поль-де-Вансе и две масштабные выставки: «Русский Париж» и «Французы в Петербурге». Но специальной установки на Францию у нас нет. Ежегодно мы проводим 10—15 экспозиций за рубежом, где они пользуются неизменным успехом. Скажем, последняя выставка в Лондоне стала настоящей сенсацией. Конечно, она была подогрета большим скандалом перед открытием, но все равно реакция посетителей была феноменальной. Они не ожидали. Они знали Матисса, знали Гогена, Пикассо, но тот факт, что русское искусство сопоставимо с искусством Европы, стал для них настоящим откровением. То же я наблюдал на выставке в Японии. Она проходила в пяти городах и повсюду собирала сотни тысяч зрителей.
— Ваше правление аккуратно распадается на две части: первые 10 лет вы готовились к 100-летию музея, вторые — к его 110-летию, которое мы все отмечаем в этом году. Чем эта декада отличается от предыдущей?
— Если предыдущий 100-летний юбилей мы отмечали прирастая территориально,
Русский музей - хранитель и консерватор отечественного искусства
Музей ведет огромную работу с детьми и студентами
■ ПРЯМЫЕ ИНВЕСТИЦИИ / №08 (76) 2008
то последние 10 лет стали временем освоения территорий. Мы вообще-то уже давно думаем остановиться, потому что знаем, как разрушаются империи. Увлекательно завоевывать, но надо кормить, управлять, организовывать, и это самое трудное. Но как раз в тот момент, когда мы решили уже больше не расти, на другой день вечером мне домой позвонил губернатор и предложил взять Летний сад. Мы попросили три дня на раздумья и потом сказали: «Берем». Эта территория генетически близкая музею, интересная. Мы взяли, и теперь наша главная задача — ее реставрация. Сейчас мы прошли с большим трудом главгосэкспертизу, получили заключение, и теперь дело за финансированием. Несмотря на поддержку Путина, пока мы его не получили.
— Вы уже наметили сроки?
— Мы хотим в этом юбилейном году начать, и, при условии нормального финансирования, в 2011 году вновь откроем Летний сад. В 2009-м на два года его закроем и будем работать с зеленым массивом: с почвой, с кустарником, с травами. Восстановить сад надо как экологическую систему. А уже к 2013 году — это как раз будет юбилей Петербурга и дома Романовых — завершим реставрацию всех зданий и дворцов, которые нам дали.
— Сколько денег вам не хватает?
— На будущий год нам надо примерно 600 млн. руб. на Летний сад. Всего на первый этап реставрации — 2 млрд. Если в этом году нам выделят порядка 200 млн., это хорошо. Но пока нам не перечислили ничего.
— В этом году круглую дату празднует не только Русский музей. Вам самому исполнилось 60 лет. Что интересного было в музее в нынешнем, дважды этапном году?
— Не так давно с огромным успехом (и полностью на деньги спонсоров) в Михайловском саду прошел I Фестиваль цветов «Императорские сады России». Это выс-
тавка-конкурс, которая в перспективе должна стать международной ярмаркой цветов. Кроме того, мы продолжаем осваивать новые территории. Это совершенно новое для нас направление — работа с зелеными массивами. Мы открываем новые отреставрированные интерьеры, создаем электронные филиалы (сегодня их уже 36 в стране и за рубежом). Но, конечно, главное — это выставочные программы. В самом начале этого года у нас прошло три прекрасных выставки. Это «Венера советская» (образ женщины в советском искусстве), выставка Ку-инджи, которую только за февраль посетило 49 тыс. человек, и «Время собирать». Что касается ближайшего будущего, то уже сейчас мы готовим выставку «Поэзия воды», посвященную юбилею водоканалов, экспозицию «Русский музей в документах, фотографиях и фактах» и большой проект «Американские художники из России».
— Самым ярким из ваших последних проектов стала выставка «Время собирать» в Царицыно. Как возникла ее идея?
— Она появилась давно: мы ведь с коллекционерами общаемся и знаем, какие у них есть вещи. Поэтому когда наши попечители попросили сделать что-то масштабное к 110-летию музея, мы предложили эту тему. Цель проекта — привезти в Россию произведения из российских собраний, покинувших родину после революции. Он получился очень дорогим, поскольку надо было ездить по всему миру, платить большие страховки и транспортные расходы. Но спонсоры согласились и полностью взяли их на себя.
— Почему для проведения выставки вы выбрали именно Царицыно, а не какую-то питерскую усадьбу?
— Во-первых, об этом нас попросили наши попечители. А во-вторых, получить доступ к средствам массовой информации и прозвучать, наверное, легче все-таки
в Москве. Проект готовился как масштабный, но ни один музей в Москве нам не смог бы предоставить такую огромную территорию, как Царицыно. И нам это подошло. Можно скептически относиться к этому выставочному пространству, называть его новоделом. Но все-таки за очень короткое время там создан великолепный музейный комплекс, прекрасно отреставрирован парк. И мы сделали в нем выставку из более чем 400 вещей. Она состоит из двух частей. Первая называется «ХХ век в Русском музее». Это название можно прочитать и в зеркальном порядке, наоборот: «Русский музей вХХ веке». Ведь наш музей открылся в 1898-м, и 100 лет его «сознательной жизни» пришлись на ХХ век. Нам хотелось показать, как он справился с этой очень трудной задачей — работать в современном художественном процессе. Эта часть выставки своего рода отчет. Вторая ее часть называется «Время собирать». В нее вошли произведения из частных коллекций — работы русских художников за рубежом. Это само по себе очень интересно: возвращаются одни имена, а другие предстают совершенно по-новому. Многих художников мы знали только до революции, а то, что они делали в эмиграции, для нас было абсолютно закрыто. Коллекция Русского музея — одна из лучших в мире. Она самодостаточна, но в ней есть одна лакуна. Это связано с нашей историей. С тем, что в ХХ веке Россия с такой безумной щедростью катила волны эмиграции на запад. Уезжали художники, увозили произведения искусства, и для России они считались потерянными. Конечно, их возвращение в рамках царицынской выставки временное. Но это возвращение в нашу память. Мы издали прекрасный каталог, вещи вновь попали в художественный оборот. И то, что коллекционеры дали свои вещи, — акт доверия и Русскому музею, и ситуации в России. Несколько лет назад они просто побоялись бы. Ц
Общество друзей Русского музея в этом году отметило свое 10-летие Выставки последних лет в разных странах стали подлинной сенсацией
