CC BY
126
УДК 82(091)(470)
ББК 83.3(2) - 00 Н 16
А.Г. Нагапетова
В контексте «теории бесконфликтности»
(Рецензирована)
Аннотация:
В статье исследуется тема труда в послевоенной прозе. В центре произведений -процесс восстановления сельского хозяйства и реконструкции производства в рамках «теории бесконфликтности». Подчеркивается, что для литературы 40 - 50-х годов характерны тенденции приукрашивания действительности, безраздельного присваивания идеологических ярлыков.
Ключевые слова:
Конфликт, бесконфликтность, конфликтообразующий мотив, социалистический реализм, тема труда.
Страна, разрушенная войной, с громадными усилиями воссоздавала разоренное производство. Переход к мирной жизни потребовал и от государства, и от людей внушительного напряжения. В романах В. Ажаева «Далеко от Москвы», Г. Николаевой «Жатва», С. Бабаевского «Кавалер Золотой Звезды», П. Павленко «Счастье», В. Кочетова «Журбины», В.Кетлинской «Дни нашей жизни», Д. Гранина «Искатели», в поэмах А.Твардовского «Дом у дороги», А. Недогонова «Флаг над сельсоветом», Н.Грибачева «Весна в «Победе», М. Луконина «Рабочий день», в очерках Б.Галина, В. Овечкина и в ряде других произведений отражены темы труда: в деревне и на заводе, в научной лаборатории и на железной дороге, на строительстве и в больнице, на торговом судне и в шахте. Таким образом, в процессе описания того, как заводской конвейер выпускает новый трактор, описывается и новое отношение к труду, и новое отношение к собственности и т.д.
Одним из ключевых конфликтообразующих мотивов в первой послевоенной прозе в первую очередь стоит назвать мотив созидательного возвращения к мирной жизни вчерашнего воина. Фронтовики, вернувшиеся на командные посты в родные колхозы, вереницей проходят перед читателем. Например, инициатор последующей реконструкции завода, старший из сыновей большой семьи из романа В. Кочетова «Журбины» (1952) -Антон Журбин - лишается в бою ноги. Эта утрата оказывается определяющим этапом его судьбы, после которой он настойчиво учится, заканчивает институт, встречает любовь, организует новый завод, становится родителем и пишет стихи, которые «почти цифры».
Мотив послевоенной адаптации фронтовика к мирной жизни, его участия в возрождении разрушенного войной хозяйства имел существенное принципиальное идеологическое значение, представляя значительный воспитательный и психологический интерес для власти. Как отмечает по этому поводу современный исследователь У. Панеш: «Одной из общих тем советской литературы 40-50-х годов стала тема возвращения бывших фронтовиков к мирной жизни, социалистическому труду. В связи с новой проблематикой появляется серия произведений, рисующих сходные ситуации и мотивы, отражающие близкую для многих литератур коллизию «выпрямления» человеческих судеб, исковерканных войной» [1: 125].
Действительно, наряду с производственными реконструкциями, активно развернувшимися в послевоенной литературе, столь же активно действовали реконструкции другого плана - личностные. Осуществлённое учреждение нового социального устройства отнюдь не подразумевало несомненного появления «нового мировоззрения» российского общества, и потому одну из своих первостепенных целей
большевики видели в том, чтобы совершить в стране так называемую «культурную революцию», что по сути явилось непосредственным модифицированием человеческого разума и психики. К примеру, в романе В. Кочетова «Журбины» функционирует специальный «клубный цех», предопределённый для «переплавки» —человека. Новый директор клуба - «хороший производственник» Василий Журбин — убеждён в том, что его клуб - «главный цех! В тех цехах с металлом имеют дело. В моем - с человеком» [2: 76].
Подобное напряженное внимание власти к внутреннему миру рядовых граждан привело к тому, что литература послевоенных лет формировалась в исключительно неблагоприятных условиях, обусловленных масштабным идеологическим надзором над искусством, который был общепринят сразу после войны. Эта тенденция определила ослабленность критики 40-х гг., сокращение кадрового литературно-критического потенциала вследствие многочисленных проработочных кампаний. Для тоталитарной государственной системы опаснее голода и разрухи была угроза свободомыслия, доставленного людьми с фронта.
По словам нашего современника В.Ерофеева, «это была литература испуганная, состоящая из мистификаций» [3]. Так, к примеру, в романе В. Кочетова «Журбины» и восстановление производства, и сопровождающие его наводнение, пожар управляются властью Человека-Бога. Наводнение прекращено «по решению «Тройки» - партийного руководства завода. Последствия стихии пропадают в один миг, доказывая мистифицированное могущество Человека-Творца.
Однако колоссальная победа внушила интеллигенции надежду на смягчение идеологического гнёта власти. Советские писатели рассчитывали, что партия расширит границы относительной творческой свободы, предоставленной им в ходе войны: «:...И в конце войны, и сразу после нее, и в сорок шестом году, - вспоминал писатель К. Симонов, - довольно широким кругам интеллигенции <.> казалось, что должно произойти нечто, двигающее нас в сторону либерализации.» [4: 34].
Тем не менее, постановление Центрального комитета по вопросам литературы от 14 августа 1946 года похоронило надежды интеллигенции на ослабление идеологического пресса и расширение возможностей творчества. Напротив, всё более усиливались ограничительно-нормативные тенденции. Действия партии после войны можно считать алогичными: страна покоится в развалинах, неурожай сразил основную житницу государства —Украину, а ЦК ВКП(б) издаёт целый ряд ограничительных директив. Несомненно, либерализация явилась лишь несбыточной мечтой, т.к. оставалась действующей прежняя идеологическая концепция (марксизм-ленинизм по-сталински) в качестве единственного основания тоталитарного режима партии.
Одновременно просматривалась очевидная подчинённость судеб писателей субъективному мнению, интересам и увлечениям И. Сталина. Так, изначально правящий режим привнёс «ясность» в то, как обязаны действовать наиболее массово применяемые в духовной жизни сферы культуры. «Искусство должно вдохновляться политически, -заявил А.А.Жданов, - и «партийность», и социалистический реализм должны быть руководством для писателя» [5: 26]. Всё это свидетельствовало о том, что вновь возобладала инерция соцреализма.
Таким образом, были обнародованы три постановления ЦК ВКП(б) (1946 - 1952 гг.) о литературно-художественных журналах, кинематографии и театральном творчестве, которые особенно подчеркивали моральную ответственность советских художников, в том числе и писателей, обязанных удовлетворять увеличивающиеся культурные потребности многомиллионных народных масс. И тот застой в художественной жизни, который складывался в конце 30-х годов, но был побеждён благодаря духовному воодушевлению в ходе Великой Отечественной войны, опять начал овладевать литературой.
Советская критика с готовностью утверждала, что каждое партийное постановление «имело широкое принципиальное значение, как документ, нацеливший всё советское искусство на борьбу против безыдейности и формализма, против пережитков декадентства и эстетства» [6: 164]. В реальности же указанные постановления привели к тенденции безраздельного присваивания идеологических ярлыков типа «идейно-порочное и неполноценно в художественном отношении» на каждое произведение, которое как-либо отличалось от соцреалистических установок (к примеру, на повесть Эм. Казакевича «Двое в степи»).
Объектами гонений в первом постановлении стали «салонная дворянская поэтесса Ахматова» («Не то монахиня, не то блудница, а вернее, блудница и монахиня, у которой блуд смешан с молитвой») и «мелкобуржуазный пошляк и хулиган Зощенко» [4: 36]. В прессе развернулось постоянное оскорбление А. Ахматовой и М. Зощенко, которые представлялись властям олицетворением старой русской культуры. Основаниями для обвинений являлись самые несообразные поводы: М.Зощенко упрекали в очернительстве советской действительности на страницах детского рассказа «Приключения обезьяна», А. Ахматову, произведения которой «проникнуты пессимизмом и упадочничеством», укоряли в эстетстве и декадентстве.
Вообще в послевоенные годы обусловливающим критерием поведения человека в общественной и бытовой реальности становилась степень его социально-нравственной, гражданской зрелости. Характерные составляющие советского общества, приобретшие активное воспроизведение в послевоенной прозе, - трудовая деятельность как патриотическая обязанность человека, испытывающего ответственность за судьбу Родины; новаторство и инициатива как узловые качества социалистического отношения к труду; коллектив как гигантская сила, назначающая взросление и созревание личности отдельного человека советской демократии. При этом всевозможно насаждалась ориентация на помпезный романтизм, ложную эпичность и псевдомасштабность.
Так называемый «пафос созидательного труда», проблемы творческой деятельности коллектива и вопросы «верного, подлинно партийного руководства» коллективом поднимались в ряде произведений «производственной» тематики (к примеру, Б. Галин - «В одном населённом пункте» и «В Донбассе», А. Рыбаков - «Водители», «Екатерина Воронина», «Лето в сосняках» и др.). В данном случае отображение действительности, происходящее под влиянием «социалистического реализма», обязано было изобразить, как должны строиться отношения между людьми в быту и в работе, чтобы любой добросовестно работающий человек существовал «бесконфликтно»: «Суть теории не исчерпывалась, однако, сглаживанием жизненных противоречий: предписывая авторам, как и о чем надо писать, критика молчаливо подразумевала и нечто ещё более важное - как и о чем писать, объективно урезая тем самым объём собственно реалистического содержания, социально-аналитических возможностей творческого метода советской литературы» [7: 204].
Вот как оценивают не ограниченные тоталитарным режимом современные исследователи советскую литературу послевоенного периода: «Новых книг появлялось немало, но их художественный уровень был крайне низок - да иначе и не могло быть в условиях, когда литературу превращают в иллюстрацию к идеологическим догмам, когда получает официальное распространение теория бесконфликтности (основанная на идеологеме о том, что в обществе, победоносно идущем по пути строительства коммунизма, нет почвы для антагонизмов), когда брошен лозунг: «Нам нужна
праздничная литература!» [8: 30-31].
Литература конца 40-х - начала 50-х годов отображала общественное мышление, когда старые суждения о сущности и движущих силах развития социалистического общества перестали соответствовать действительной ситуации, а новые ещё не выработались. К началу 50-х годов принципы творческого олицетворения «колхознопроизводственной» темы значительно трансформировались, изменилось в качественном
плане непосредственно общество, поменялись размах и социальный смысл деятельности, сама специфика труда, а, соответственно, и природа конфликта. Даная ситуация привела к амортизации, а в ряде эпизодов - к совершенному аннулированию психологических стимуляций конфликтов и действий. Для приспособления к существующим обстоятельствам жизни-труда литературные герои должны были поступиться живой душой с её стихийностью (бессознательным), так как только «стальные», «железные», деятельные сверхлюди в состоянии были обитать в заданном ритме.
По мнению профессора Л. Деминой, «... в начале 50-х годов в произведениях с производственным сюжетом поднимались глобальные проблемы хозяйствования, которые «закрывали» психологию человека» [9: 171]. Действительно, проза, внешне во всём аналогичная выходившим прежде, но лишенная «психологического стержня», утратила именно то, что «оживляло» её, то есть в прозе всё больше вырисовывался строго производственный оттенок, отдаляющий её от настоящей художественности. На читательском поле возник целый ряд произведений, в которых писатели, стараясь художественно осознать новые сферы действительности, сконцентрировали собственное внимание на производственной деятельности своих персонажей. Таким образом, появились произведения не столько о разнообразных людях, сколько о всевозможных профессиях («Стахановцы» П. Шебунина, первая редакция «Горячего часа» О. Зив, «Металлисты» А. Былинова, «Новый профиль» А. Бека).
В детально описывающем техническое производство романе А.Былинова «Металлисты» (1950) присутствующее большое число героев (директор, технолог, мастера, рабочие и др.) лишено какой бы то ни было психологичности, что справедливо подчёркивает Л. Демина: «Ни один из них не наделён убедительной глубиной мысли и полнотой чувств, индивидуальными особенностями характера, без которых художественный образ не может состояться» [9: 171].
Либо другой пример, обозначенный в свое время И. Сталиным, - роман О. Зив «Горячий час» (1951). В ответ на предложение дать роману премию «великий вождь» сказал: «Роман интересный, но у нас почему-то в романах почти никогда не описывается быт рабочих. Плохо описан быт рабочих. Во всех романах нет быта, значит, нет рабочих. Хотя книга написана хорошо, написана с большим знанием дела» [10: 71].
Сотворение образа современника во всём комплексе его личностных черт, погружение в сферу его раздумий и эмоций, глубокое психологическое толкование его действий - оставалось недостижимой планкой для советских писателей. Так, по мнению современных исследователей о послевоенном периоде в советской литературе, «застой охватил прежде всего господствующее и официально признанное ведущим направление соцреализма - это явилось следствием ущербности самого метода» [11: 32].
Таким образом, в конце 40-х годов просматриваются тенденции к приукрашиванию жизни. Эпосно-монументальный или идиллически-сказочный пафос становится эстетическим камуфляжем, посредством которого видоизменяется послевоенная действительность (к примеру, романы С. Бабаевского «Кавалер Золотой Звезды» и «Свет над землёй» или «Жатва» Г. Николаевой). Считалось, что производственный конфликт обязан учитывать статику жизни, проблему личности, её занятия и внутреннее напряжение. Не учитывать этот фактор нельзя, так как он ведёт к искривлению подлинной сущности описываемого характера.
При этом произведения производственной проблематики связывала специфическая черта: писатели чаще ставят темы формирования в первую очередь тяжелой, а не лёгкой промышленности, хотя страна ещё не осилила послевоенную разруху.
В новых, экстремальных обстоятельствах послевоенных сюжетов промышленная техника время от времени отказывается работать или работает не так, как ожидается, и таким же образом человек в преобразованных общественных обстоятельствах существует порой абсолютно не по тем программам, которые спускались сверху. Социалистический реализм вводил производные стандарты, основанные на политике партии, заставляя
художника и писателя следовать им. И при этом стандартной установкой продолжал оставаться обязательный и для довоенной литературы, уже не однажды упоминавшийся нами мотив «моментального перевоспитания» главного героя в активного и прилежного члена социалистического общества.
Он, главный герой, имеет дело с рядом факторов и ситуаций, призывающих сообразоваться с ними как с бесспорной, неустранимой в просматриваемой для героя перспективе непредвзятой реальностью. Причем эти обстоятельства воспитывают людей, вынуждают их покориться внешней, наружной воле. В результате конфликт, преимущественно захватывавший основную долю произведения, мгновенно разрешается в конце.
Для данного исторического периода обращение прозы к теме труда обозначало изображение подвигов в производственной сфере как образец воспитания, воодушевляющего на трудовые достижения. Так, например, революционную романтику некоторые писатели трактовали как представление ориентированности героя в будущее, но столь решительное, что при этом обрывались его связи с настоящим, а мечта становилась реальностью. Подобное мифическое приращение времени составляет остов и эстетическую ценность соцреализма. Литература приращения времени была провозглашена на съездах, насаждалась в критике, литературоведении, в учебных программах, так как это было определено советской идеологией — идеологией всеобщей ориентированности в будущее.
При этом данная установка должна была быть гармонично объединена с поисками места в реальной, ежедневной жизни, которая у каждого одна. Сказанное обнаруживалось в том, что сторонники ориентированности в будущее поистине от всего сердца пытаются воплотить в жизнь идеалы, объявленные в роли целей переустройства социального бытия. К примеру, В.Кочетов в романе «Журбины» подчеркивает: различия между «райским садом» будущего и «зимним садом» настоящего - только вопрос времени, его ускорения: «Не знаю, когда это будет, только верю, что будет: в нашем городе зацветут на улицах тропические растения. Выйдет человек из дома и под собственным окном сорвет на ходу апельсин или персик» [12: 89].
Таким образом, справедливо утверждение философа Н.Козловой о том, что существует возможность «трактовать произведения соцреализма как источник образцов социализации, как проекцию социального желания, как средство коллективной терапии, позволяющее читателю и зрителю очертить границы социального пространства персонажей, с которыми он мог себя идентифицировать. Речь идет об образцах для групп и сообществ, о нормах и моделях коммуникации» [13: 144].
Действительно, имело место активное самовозвеличивание официального общества и литературы. Вся сложность жизненных конфликтов сдвигалась в таких произведениях к традиционным противоречиям между хорошим и лучшим либо к противоположению всего советского («социалистического») всему зарубежному («буржуазному»).
Примечания:
1. Панеш У. Типологические связи и формирование художественно-эстетического единства адыгских литератур. Майкоп, 1990.
2. Кочетов В. Журбины. М., 1954.
3. Ерофеев В. Время скандальных героев // Литературная газета. 2007. № 37. 19 сент.
4. Цит. по: Евсеева Е.Н., Красовицкая Т.Ю. СССР в 1945-1953 гг.: духовная жизнь // Новый исторический вестник. 2002. № 1 (6).
5. Жданов А. Доклад о журналах «Звезда» и «Ленинград». М., 1952.
6. Ковалев В.А. и др. Очерк истории русской советской литературы. Ч. 2. М., 1955.
7. Ковский В. Литературный процесс 60-70-х гг. М., 1983.
8. Современная русская литература 1950-1990-е годы / Под ред. Н.Л.Лейдерман, М.Н. Липовецкого. М., 2006.
9. Демина Л.И. Эволюция конфликта как идейно-эстетической категории в русском литературном процессе 50-60-х гг. М., 2001.
10. Цит. по: Симонов К. Глазами человека моего поколения. Размышления о И.В. Сталине. М., 1989.
11. Современная русская литература: 1950-1990-е годы / Под ред. Н.Л. Лейдерман, М.Н. Липовецкого. М., 2006.
12. Кочетов В. Журбины. М., 1954.
13. Козлова Н. Соцреализм: производители и потребители. М., 1995.
