CC BY
96
УДК 82(091)(470):7.01
А. Е. Ануфриев
УТОПИЧЕСКОЕ МЫШЛЕНИЕ
КАК ЗНАКОВОЕ ЯВЛЕНИЕ ЛИТЕРАТУРНОГО ПРОЦЕССА В РОССИИ в 20-х гг. XX в.
В статье рассмотрено отражение утопического сознания в манифестах, декларациях, программных заявлениях, поэтических выступлениях футуристов, пролеткультовцев, биокосмистов и литераторов других групп и течений. Особое внимание уделено тенденциям, которые определили развитие жанра утопии в прозе А. Чаянова, В. Хлебникова, А. Платонова, Я. Окунева, В. Итина и других писателей. В их произведениях представлены прогностические модели будущего, освоены новые приемы фантастической интерпретации действительности.
The article analyzes reflection of utopic mentality in proclamations, declarations, program applications and poetic performance of futurists, proletculturists, biocosmetists and literature experts of other groups and tendencies. Particular attention is paid to the tendencies that determined the development of the utopic genre in the prose of A. Chayanov, V. Khlebnikov, A. Platonov, Ya. Okunev, V. Itin and other authors. Their prose represented prognostic models of the future and new techniques of fantasy interpretations of reality.
Ключевые слова: утопическое мышление, жанр литературной утопии, модель будущего, структура жанра утопии, хронотоп утопии, формы повествования, модификация жанра.
Keywords: utopic mentality, genre of literature utopia, model of the future, structure of utopia genre, chronotop of utopia.
Февральская и Октябрьская революции в России, воплотившие мечты многих поколений радикально настроенных интеллигентов, несли огромный заряд утопического сознания и дали импульс к его развитию и распространению во многих сферах действительности.
Для революционного сознания было характерно восприятие бытия как объекта силового давления, ломки, уничтожения, переделки на новых началах. Революция в России мыслилась и руководителями большевизма, и рядовыми участниками как пролог «мирового пожара». Ленин, обращаясь в одном из воззваний 1918 г. к рабочим и солдатам, писал: «Идём в последний, решительный бой! Советская республика окружена врагами. Но она победит и внешних, и внутренних врагов. Виден уже подъем среди рабочей массы, обеспечивающий победу. Видно уже, как участились искры и взрывы мирового революционного пожара, дающие нам уверенность в недалёкой победе...» [1]
© Ануфриев А. Е., 2012 110
В лозунгах, призывах, плакатах, обращениях того времени, словно в фокусе, были сосредоточены социальные эмоции многих людей, готовых преодолеть любые испытания, даже умереть, ради революционного изменения мира. Воспоминания О. Литовского (он стал позднее прототипом Ла-тунского в романе Булгакова «Мастер и Маргарита»), пришедшего в 1918 г. на работу в одну из газет, позволяют почувствовать характер мироощущения людей, задумавших социальное переустройство общества: «Удивительное, замечательное было время! Ведь, казалось бы, что можно сделать среди хаоса, разрухи и голода! О чём же думали сотни, тысячи, десятки тысяч исхудавших людей, которые за день, наполненный самоотверженным трудом, съедали осьмушку хлеба с соломой, мякиной, выпивали несколько стаканов кипятка, настоянного на сушеной моркови? О чём думали люди, которые не знали, что они принесут своей семье после работы, после собрания или митинга? Люди думали о победе и мировой революции. Они отдавали свои силы, свой хлеб для победы, в которую несокрушимо верили» [2].
В таком же духе выдержаны свидетельства Ю. Лебединского, тогдашнего сотрудника одного из политотделов: «В непосредственной близости мировой революции мы все были тогда уверены. Если нас, политработников, спрашивали красноармейцы, когда произойдет международная социалистическая революция, мы с полной уверенностью отвечали: в любой день, может быть, завтра» [3].
Истоки подобных настроений можно видеть в том, что утопические лозунги партийных вождей становились повседневной реальностью и руководством к действию для рядовых участников революции.
Доминантной чертой революционного мировоззрения тех лет было и то, что утопия навязывалась и воплощалась как некое массовое и театральное действие. Его участники - одновременно и актёры, и зрители, а реальный мир воспринимался ими как сценическая площадка. В таком представлении «привычная повседневность исчезает и становится иллюзорной, её вытесняет массовая эйфория, радостное возбуждение, неотличимое от отчаяния, воля человека парализуется и снимается социальный контроль. Над всем властвует насилие» [4].
Проводились «огнедышащие» митинги, демонстрации, массовые представления, создавались новые ритуалы, основанные на революционных экзистенциалах. Не только в Москве и Петербурге, но и в провинциальных городах устраивались инсценировки с участием тысяч исполнителей: «Взятие Зимнего дворца», «К Мировой Коммуне», «Мистерия Освобождённого Труда», «Действо о III Интернационале» и др.
Исходя из опыта таких спектаклей, один из участников Пролеткульта Б. Арватов писал: «Грядущий пролетарский театр станет трибуной творческих форм реальной действительности, он будет строить образцы быта и модели людей, он превратится в сплошную лабораторию новой общественности, и материалом его станет любое отправление социальных функций» [5]. В этой формуле тоже виден один из признаков утопического сознания - взаимопроникновение воображаемого и реального. Революция не только разрушала привычный быт и традиционные устои человека из народа, но и через самодеятельные театры, кружки, студии делала принадлежностью его внутреннего мира такие абстрактные понятия, как «мировая революция», «классовый враг», «буржуазные пережитки», «мировой капитал», «коммунизм».
Многие формы самодеятельности не были просто видами досуга, а воспринимались как способы преобразования жизни. Эту особенность отметил один из постановщиков массовых инсценировок 20-х гг. А. Пиотровский: «Рабочие и красноармейцы в наших театральных кружках остаются рабочими и красноармейцами. Они ищут театрализованного действия, не изменяющего, а преображающего их классовое лицо, действия, в развитии которого московско-заставские рабочие становятся мировыми героями, а новобранцы царскосельских лагерей - победоносными воинами Революции» [6].
Своеобразным воплощением утопических представлений были в 20-е гг. инсценировки судов, пользовавшиеся огромным успехом у населения. «Суд был театрализованной разновидностью классовой борьбы, сам по себе театр, подчинённый режиссёру... Строгость и ритуальность суда подчёркивали неотвратимость народного возмездия даже тогда, когда обвиняемый условен» [7].
Сами названия инсценировок («Суд над Врангелем», «Суд над мировым капиталом», «Суд над Пуанкаре и Вильсоном», «Суд над кулаком», «Суд над саботажником») свидетельствовали о том, что организаторы подобных мероприятий прекрасно сознавали их стимулирующую роль в распространении политических мифов и утопических иллюзий среди масс.
Утопические тенденции в полной мере дали о себе знать и в литературе послереволюционного периода, в тех откликах на события «перелома», в которых ощущение грандиозности и необычайности заслоняло трезвое понимание трагедийности и гибельности происходящих явлений.
Утопическим максимализмом были проникнуты многие публицистические выступления Горького, в которых он воспевал пафос освобождения «от пут старого мира». «Русский народ об-
венчался со Свободой, - писал он. - Будем верить, что от этого союза в нашей стране, измученной и физически, и духовно, родятся новые сильные люди» [8]. Обращаясь к тем, кто колебался в выборе пути, он страстно призывал: «Идите с нами к новой жизни, ради создания которой мы работаем, не щадя ни себя, никого и ничего, ошибаясь и страдая, с великой радостью труда и пламенной надеждой на успех, отдавая все деяния наши честному суду истории будущего. Идите с нами на борьбу против старого порядка, на работу создания нового строя жизни» [9].
Если для Бунина, Гиппиус, Мережковского, Ремизова, Розанова, Шмелёва, Зайцева и многих других революция несла в себе «смуту, распад морали, разврат, размывающий границы, отделяющие грязь и грохот улицы от чистоты и тишины очага», то для Брюсова, Хлебникова, Белого, Клюева она олицетворяла путь «к золотому веку», к раю для всех угнетённых и униженных [10].
Брюсов в обращении к собратьям по литературному цеху, отказывавшимся видеть романтику в происходящем хаосе, восклицал:
Из круга жизни, из мира прозы Мы вброшены в невероятность. [11]
В стихотворении «Серп и Молот» он рассказал о том, как революционное созидание новых форм жизни приобрело космические масштабы:
Вселенский серп, сев истин жни, Толщь тайн дроби, вселенский молот! [12]
А. Блок, надеясь на полное преображение жизни, на пробуждение скрытых в человеке сил, писал в статье «Интеллигенция и революция»: «Переделать всё. Устроить так, чтобы всё стало новым, чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная жизнь стала справедливой, чистой, весёлой и прекрасной жизнью» [13].
Начало революционных событий казалось А. Белому «религиозным возрождением», а Россия - страной-мессией. В поэме «Христос воскрес» он уповал на то, что
в эти дни и часы -совершается Мировая Мистерия... [14]
Н. Клюеву грезилось, что революция открыла крестьянству путь к «золотому царству» и вместе с землёй и волей она должна принести небывалую духовную свободу. В его поэзии тех лет своеобразно «уживались» религиозно-этические и громогласно-агитационные мотивы. Его лирический герой извещал мир о наступлении
прекрасного грядущего, в котором народы уподобятся Христу:
То колокол наш - непомерный язык, Из рек бечеву свил Архангелов лик. На каменный зык отзовутся миры, И демоны выйдут из адской норы, В пожар отольются металлов пласты, Чтоб солнце вкушали народы-Христы [15].
В маленьких поэмах Есенина «Преображение», «Иорданская голубица», «Инония», «Небесный барабанщик» отразилось восприятие революции как воплощения крестьянских чаяний об утопической стране радости и довольства, богатства и красоты. Поэт создаёт образ града Инонии, уходящего своими корнями в устно-поэтические предания старины:
В синих отражаюсь затонах Далёких моих озёр. Вижу тебя, Инония, С золотыми шапками гор [16].
Утопизмом были проникнуты и манифесты, декларации, программы многих литературных течений и группировок начала 20-х гг.
Представителям футуризма, а затем Лефа казалось, что только их творчество способно приблизить будущее. «В работе над укреплением завоеваний Октябрьской революции, укрепляя левое искусство, Леф будет агитировать искусство идеями коммуны, открывая искусству дорогу в завтра», - утверждалось в программном заявлении этой группы [17].
В творчестве Маяковского как наиболее яркого и талантливого представителя лефовцев устремлённость в будущее, «к солнечному краю непочатому» приобрела характер лейтмотива. В поэме «Пятый интернационал» им создана утопическая картина Земли в XXI в. Её природа преобразована человеком: покорена водная стихия, побеждены пески пустынь. Земля напоминает цветущий сад:
Реальнейшая подо мною вот она -
жизнь, мечтаемая от дней Фурье, Роберта Оуэна и Сен-Симона [18].
Но главное достижение землян, с точки зрения поэта, - это превращение всех стран в единую мировую коммуну:
Небылицей покажется кое-кому, А я,
в середине XXI века,
на Земле,
среди федерации коммун -гражданин ЗЕФЕКА [19].
Место действия пьесы Маяковского «Мистерия-буфф» - уже вся вселенная, и библейский сюжет о Всемирном потопе, Ноевом ковчеге, поисках семью парами «нечистых» «земли обетованной» подчёркивал планетарный характер революции.
Пафосом коллективизма, изображением масс как творцов грядущего мира отмечена и поэма «150000000». Движение её сюжета определяется развитием аллегорического образа Ивана, олицетворяющего вздыбленную социальным переворотом и устремлённую в будущее страну. Гипербола расширяет пространственные пределы, подчёркивая грандиозность происходящего:
Идёт Иван, сиянием брезжит.
Шагает Иван,
прибоями брызжет.
Бежит живое.
Бежит, побережит.
Вулканом мир хорохорится рыже.
Этого вулкана нет на
составленной старыми географами карте [20].
В конце 20-х гг. в сатирических пьесах «Клоп» и «Баня» Маяковский поставил настоящее и будущее лицом к лицу, надеясь на то, что новые поколения будут опираться на иные жизненные ценности, чем их предшественники. Устами «фосфорической женщины» он сформулировал кодекс норм поведения для тех, кто «нужен коммунизму»: «Будущее примет всех, у кого найдётся хотя бы одна черта, роднящая с коллективом коммуны, - радость работать, жажда жертвовать, неутомимость изобретать, выгода отдавать, гордость человечностью» [21].
В статьях, заявлениях, стихах пролеткультов-цев давало себя знать нигилистическое стремление отказаться от культурных завоеваний прошлого, создать новое искусство, проникнутое идеей переустройства мира, коллективистским сознанием, безудержным воспеванием мощи машин. Один из теоретиков пролеткульта, В. Фри-че, обильно цитируя стихи единомышленников, с уверенностью утверждал: «В лице пролетариата в мир вступила новая раса, созданная железом, отлитая из стали. В ней "сила паров" и "мощь динамита". Она "породнилась с металлом", "душой с машинами слита". Железной поступью идёт она в обетованную страну будущего. Что ей старый мир с его богами и идолами! Перед ней -страна ещё неведомых чудес. Вся во власти "мятежного сладкого хмеля", она не остановится ни перед чем. Пусть старый мир бросает ей в лицо
имя "вандала", палача красоты и "хама", - что ей жалкий лепет умирающего мира» [22].
Ему вторил А. Гастев, проектировавший модель грядущего мира как совершенный механизм и видевший в человеке некое передаточное звено. Его социально-техническая утопия несла угрозу уничтожения самобытного личностного сознания. В статье «О тенденциях пролетарской культуры» он писал: «Проявления механизированного коллективизма настолько чужды персо-нальности, настолько анонимны, что движение этих коллективов-комплексов к движению вещей, в которых уже нет человеческого индивидуального лица, а есть равные нормализованные шаги, есть лица без экспрессии, душа, лишённая лирики, эмоция, измеряемая не криком, не смехом, а монометром и таксометром» [23].
В стихи пролетарских поэтов властно врывались образы-символы, выражавшие их восхищение силой рабочего класса, изменяющего не только социальные отношения, но и облик земли. И. Филипченко, например, воспевал радостный, свободный труд и сильные рабочие руки Хозяина всей планеты:
Слава взлётам твоих вдохновенных надежд!
Силе рук, Шар Земной для которых забава!
Слава чёрным, космическим, грубым рукам...
Ими ты начертал мировые орбиты. [24]
В. Кириллов в стихотворении «Пловец» создал образ обетованной страны, к берегам которой устремилось освобождённое человечество:
Смелей расправь полотна-крылья, Он близок, остров золотой. Ещё, ещё одно усилье, И рай чудесный будет твой [25].
У В. Александровского в стихотворении «Я выпил сотню солнц» будничное существование пролетария переводится в космический план и весь строй произведения наполняется радостной патетикой:
Снега, и пыль, и терпкий запах гари.
Звенят шаги. Я дерзок и упрям.
Я - всеобъемлющий, чьё имя Пролетарий,
Идущий к новым солнцам и мирам [26].
Рассматривая пролетарскую поэзию как сложное и противоречивое явление, важно иметь в виду, что один её полюс «был обращён к эмпирической реальности, а другой, уходя своими линиями в глубину этой реальности, был обра-щён к планетарности и космизму, к высоким идеалам будущего» [27].
Если у пролеткультовцев планетарно-утопи-ческие темы и мотивы занимали равноправное место с другими, то у биокосмистов они вышли на первый план. Представители этой группы (П. Иваницкий, А. Святогор), выступившие с утопической программой, выдвинули три основных задачи. Первая из них определялась как «реализация личного бессмертия», т. е. во главу угла ставилась победа над смертью. Вторая задача была тесно связаны с первой и имела в виду воскрешение мёртвых «во всей полноте их духовных и физических сил». Третья задача включала «победу над пространством». Это понятие подразумевало не только возможность полётов в космос, но и превращение земли «в управляемый умудрённой волей» космический корабль. В соответствии с этой задачей человеку отводилась роль творца вселенной, активно включённого в космологический процесс. «Нас слишком шокирует то, что земля, точно коза на привязи у пастуха-солнца, извечно каруселит свою орбиту. Пора иной путь предписать земле. Да и в пути других планет нелишне вмешаться. Нельзя же оставаться только зрителем, а не активным участником космической жизни», - громогласно заявлял А. Святогор [28].
Биокосмисты, в частности А. Святогор, пытались обосновать и свою эстетическую платформу, названную телеологической. Она тоже содержала фантастико-утопические элементы: создание особого биокосмического языка, общего для всей земли, и произведений - «живых организмов», сочетание разнообразных «словесных рядов», под которым понималось «преображение и воскрешение слов», обращение к новому синтаксису, новым ритмам. «Поэт, - писал А. Святогор, - это борец и певец в таборе восставших против смерти и против диктатуры пространства. О бессмертии и космическом полёте, о воскрешении мёртвых творит свои живые организмы поэт-биокосмист» [29].
Биокосмисты не были едины в своих взглядах на мир, их установки отличались противоречивостью, оторванностью от реальной действительности. По меткому замечанию С. Семёновой, «манифесты, призывы и стихи биокосмистов являлись иллюстрацией этакого авантюристически-лихого наскока на будущее, дерзкой попытки одним волевым усилием и горением нетерпеливого сердца преобразить людей и мир» [30].
В первые послереволюционные, а затем и в 20-е гг. утопическое сознание с особой силой сказалось в развитии прозы. В этот период широкое распространение получили фантастические романы, повести и рассказы, в которых описание идеального государства или общественного устройства занимало важное место. Авторы утопий отталкивались от разных концепций, идей,
эстетических взглядов, ставили различные задачи. Их произведения отличались по глубине воплощения социально-философских проблем, по стилю, жанрам, читательскому адресату. Но всех их объединяло одно - стремление показать или предугадать будущее, создать его целостную модель или обрисовать ее контуры.
А. Чаянов создал фантастическую повесть «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии» (1920), в которой идея социального прогресса реализуется через образцовый крестьянский строй. Особенностью его произведения является то, что идеальное государство показано как сообщество, в котором решены и аграрно-экономические, и просветительские задачи, а личность не только участвует в созидательном труде на земле, но и приобщена к богатствам всей мировой культуры.
Если Чаянов в создании утопии исходил из реальных предпосылок и традиций крестьянской жизни, то В. Хлебников в своих космологических построениях, собранных позднее в цикл под названием «Кол из будущего» (1915-1922), изобразил загадочный, неведомый мир. В этом мире человек не только овладел новыми видами энергии, создал чудеса техники, покорил пространство и время, научился управлять климатом, но и пересоздал себя на новых началах. Он стал творцом, соединившим физический и интеллектуальный труд в единое целое, объединился с другими людьми в «творецкие общины», освоил язык животных, птиц, растений.
Картины будущего воссозданы в таких научно-фантастических романах и повестях, как «Аэлита» А. Толстого (1924), «Аргонавты вселенной» А. Ярославского (1926), «Психо-маши-на» (1924) и «Межпланетный путешественник» (1924) В. Гончарова, «Вечный хлеб» (1928), «Город победителя» (1930), «Зелёная симфония» (1930) А. Беляева, «Истребитель 17У» С. Беляева (1928), «Планета Ким» (1930) А. Палея и многих других.
Фрагменты социально-политических утопий входили в авантюрно-фантастические и приключенческие произведения. Среди них «Универсальные лучи» (1926) И. Келлера, «Борьба в эфире» (1928) А. Беляева, «Месс-Менд» (1926) М. Ша-гинян, «Гибель Британии» С. Григорьева (1926), «Крушение республики Итль» Б. Лавренёва (1926), «Я жгу Париж» (1927) Б. Ясенского, «Бесцеремонный роман» В. Гришгорна (1928).
В 20-е гг. свою лепту в создание утопических жанров внесли писатели, следовавшие традициям А. Богданова и показывавшие общественный строй будущего как высокоорганизованную коммунистическую систему. В повестях и романах В. Итина «Страна Гонгури» (1922), Я. Окунева «Грядущий мир» (1923), «Завтрашний день» (1924),
В. Никольского «Через тысячу лет» (1928), Э. Зе-ликовича «Следующий мир» (1930), Я. Ларри «Страна счастливых» (1931) повествование строилось на социальной заострённости мотивов и образов. Идеальный мир представлялся этим писателям как экстраполяция в будущее социалистических идей и постулатов, господствовавших в советском обществе в 20-е гг. В их произведениях, за исключением повести В. Итина «Страна Гонгури», преобладали плакатно-агитационные и публицистические средства изображения, а характеры героев нередко «растворялись» в безымянном «интеграле» коллективных действий. Вместе с тем опыт этих писателей интересен как отражение одного из этапов сложного и противоречивого развития русской советской утопии 20-х гг.
Своеобразное преломление тема будущего приобрела в научно-фантастических рассказах и повестях А. Платонова первой половины 20-х гг., таких, как «Маркун», «Потомки солнца», «Лунная бомба», «Эфирный тракт». Герои писателя пытаются переделать мир, приобщаясь к научным открытиям и изобретениям, нередко забывая о «веществе живой жизни» - любви, сострадании, милосердии. Авторское сознание движется между двумя полюсами - разоблачением технократических утопий, которыми одержимы герои, и воплощением собственных идей, основанных на преодолении смерти, забвения, сиротства.
Во второй половине 20-х гг. поиски писателем смысла существования были продолжены в сатирических повестях и рассказах «Город Градов», «Усомнившийся Макар», «Государственный житель», в романе «Чевенгур», повести «Котлован», написанных по горячим следам событий, когда утопии насильно внедрялись в жизнь.
Несмотря на то что в 20-е гг. к произведениям утопического жанра обращались писатели разных мировоззрений, эстетических взглядов, художественных дарований, стилевых манер, можно выделить некоторые общие тенденции его развития.
1. В утопиях писателей 20-х гг. по сравнению с произведениями их предшественников в 19001915 гг. усиливается философское видение мира, обнаруживается нацеленность на отражение общих закономерностей бытия, мирообъемлющая целеустремлённость, понимание роли созидательного фактора в формировании личности и общества, прогнозирование будущего, построенного на началах справедливости и гармонии.
Социальные и исторические события представали в этих произведениях не только в их непосредственном, первичном осмыслении, но и в категориях мировоззренческих.
Неотъемлемым качеством многих утопических произведений стала опора на гуманистические
духовно-нравственные ценности, вера в необыкновенную силу коллективного разума.
Самой расстановкой сюжетных событий, активным внедрением авторского «я» писатели создавали ценностную атмосферу, показывающую их позиции.
2. Многим утопиям 20-х гг. свойственна диа-логичность - стремление пригласить читателя участвовать в дискуссии о таких глобальных категориях человеческого существования, как война и мир, власть и мораль, роль личности и масс в истории, законы социальной борьбы и требования нравственности.
Ощутимы были изменения и в концепции личности. «Маленькому человеку» литературы XIX в., жертве социальной несправедливости, противопоставлялся духовно возрождённый герой, способный изменять окружающий мир.
3. Общность отношения к человеку как к вершинному порождению природы, понимание естественного всеединства человека, человечества и Вселенной, стремление передать пафос переделки «земных неустройств» (А. Платонов), освоение иных миров способствовали созданию такого художественного феномена, как утопии «космизма».
Именно в этот период они получили широкое распространение и нашли отражение в творческой практике В. Хлебникова, А. Платонова, А. Толстого, В. Итина, В. Гончарова, А. Ярославского, В. Зеликовича и др.
Для многих писателей выход человека в космос не означал только реальное освоение космического пространства. Они стремились претворить идеи преодоления человечеством своего сиротства, переделки физического облика человека на духовных началах, единения людей на основах гармоничного сосуществования со всем природным миром.
4. Для передачи космического мышления писатели обращались к достижениям научно-фантастических жанров. Сближение собственно утопического «ядра» с элементами научной фантастики помогало писателям преодолеть «жёсткие» жанровые схемы, освобождало их произведения от одномерного видения событий, от повествовательных штампов, придавало произведениям занимательность и остроту.
В художественно значимых произведениях 20-х гг. научно-фантастические элементы использовались не как самодовлеющие приёмы, а как средства познания духовных возможностей человека (рассказы и повести Платонова, Итина, «проекты» Хлебникова).
5. Стремительные изменения в общественной жизни послереволюционной России вызывали у некоторых создателей утопических произведений надежды на скорое изменение морально-психо-
логических качеств человека, сферы его чувств. В силу этого межличностные отношения, нравственные конфликты переводились в социально-политический план, становились знаками определённых, чаще всего социалистических, установок. Это относится к повестям и романам А. Беляева, В. Никольского, В. Гончарова, А. Ярославского, Я. Ларри, Э. Зеликовича.
6. Авторы утопий 20-х гг. отказались от трак-татной формы с её нацеленностью на объективность, последовательность и строгость изложения, с архаичной диалогической структурой, которая предполагает ответы «жителя» или «проводника» в утопическом мире на вопросы «путешественника-наблюдателя». Исключение составляет беллетризованный трактат А. Чаянова «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии», но и в нем значительную роль играют занимательные сюжетные перипетии, связанные с пребыванием героя в новом и непонятном для него мире.
7. Существенной чертой утопий указанного периода является отказ от ограниченного пространства. Их действие не ограничивается пределами какого-либо одного места, а свободно перемещается по оси пространственных координат: переносится из города в деревню, из страны в страну, на другие планеты.
Подводя итоги, надо отметить, что жанр утопии играл важную роль в литературном процессе 20-х гг. Он не только запечатлел пафос эпохи коренных преобразований, отразил её общественные закономерности, но и сохранил за собой возможности философского обобщения проблем бытия, прогностического видения мира, осваивал новые приёмы фантастической интерпретации действительности.
Утопические жанры этого периода в лучших своих образцах выполняли плодотворную эстетическую функцию, прививая литературе иммунитет против бескрылой, натуралистической опи-сательности, позитивистской констатации фактов, против социально-биологической детерминированности в объяснении характеров и поступков героев.
Примечания
1. Ленин В. Уверенность в победе // Правда. 1918. 17 февр. (4 февр.).
2. Литовский О. Так и было. М., 1958. С. 18.
3. Лебединский Ю. Современники. Воспоминания. М., 1958. С. 12.
4. Батыгин П. Е. Метаморфозы утопического сознания // Батыгин П. Е. Квинтэссенция. М., 1999. С. 276.
5. Арватов Б. Театр как производство // Арватов Б. О театре. Тверь, 1922. С. 115.
6. Пиотровский А. И. За советский театр. Л., 1925. С. 26.
7. Батыгин П. Е. Указ. соч. С. 281.
8. Горький М. Несвоевременные мысли. Заметки о революции и культуре (1917-1918 гг.). М., 1990. С. 101.
9. Там же. С. 91.
10. Чалмаев В. Твой брат, Петрополь, умирает. (О России, революции, культуре - с последней прямотой) // Под созвездием топора. Петроград 1917 года - знакомый и незнакомый. М., 1991. С. 21.
11. Брюсов В. Я. Собр. соч.: в 8 т. М., 1973. Т. 3. С. 53.
12. Там же. С. 58.
13. Блок А. А. Собр. соч.: в 6 т. М., 1971. Т. 5. С. 399.
14. Белый А. Стихотворения. Саратов, 1989. С. 160.
15. Клюев Н. Песнослов. Стихотворения и поэмы. Петрозаводск, 1990. С. 124.
16. Есенин С. А. Собр. соч.: в 3 т. М., 1970. Т. 2. С. 68.
17. Литературные манифесты. От символизма до «Октября». М., 2001. С. 193.
18. Маяковский В. В. Собр. соч.: в 6 т. М., 1973. Т. 1. С. 282.
19. Там же. С. 282.
20. Там же. Т. 2. С. 148.
21. Там же. Т. 6. С. 285.
22. Фриче В. Поэзия железной расы // Вестник жизни. 1918. № 2. С. 28.
23. Гастев А. О тенденциях пролетарской культуры // Пролетарская культура. 1919. № 9-10. С. 44.
24. Филипченко И. Пролетарские поэты первых лет советской эпохи // Пролетарские поэты первых лет советской эпохи. Л., 1959. С. 117.
25. Кириллов В. Пловец // Пролетарские поэты первых лет советской эпохи. Л., 1959. С. 194.
26. Александровский В. Я выпил сотню солнц // Пролетарские поэты первых лет советской эпохи. Л., 1959. С. 111.
27. Пьяных М. Пафос преобразования мира и человека // Советская литература. История и современность: кн. для учителя. М., 1984. С. 67.
28. Святогор А. Биокосмическая поэтика // Литературные манифесты. От символизма до «Октября». М., 2001. С. 276.
29. Там же. С. 281.
30. Семёнова С. Г. Русский космизм // Русский космизм. Антология философской мысли. 1993. С. 31.
УДК 811.161.1'282.2(470:342+470.316)
В. Г. Долгушев
СРАВНИТЕЛЬНО-СОПОСТАВИТЕЛЬНЫЙ
АНАЛИЗ ЛЕКСИЧЕСКОГО СОСТАВА СРЕДНЕРУССКИХ И СЕВЕРНОРУССКИХ ГОВОРОВ (НА МАТЕРИАЛЕ ЯРОСЛАВСКИХ И ВЯТСКИХ ГОВОРОВ)
В статье характеризуются лексические параллели, обнаруживающиеся в ярославских и вятских говорах в области глагольной и субстантивной лексики. Автор полагает, что изучение лексических параллелей в данных говорах позволило бы дать более точное представление о широте направления ростово-суздальской колонизации бассейна средней Вятки.
In the article the lexical parallels which are finding in Yaroslavl and Vyatka dialects in the field of verbal and substantive lexicon are characterized. The author believes that studying of lexical parallels in these dialects would allow to give more exact idea of the width of the direction of the Rostov-Suzdal' colonization of the basin of average Vyatka.
Ключевые слова: ярославско-вятские говоры, лексические параллели, глагольные и субстантивные лексемы.
Keywords: Yaroslavl and Vyatka dialects, lexical parallels, verbal and substantive lexemes.
В ярославских и вятских говорах, несмотря на то что они относятся к разным группам говоров: ярославские - к Владимиро-Поволжской группе среднерусских говоров, а вятские - к восточной группе северного наречия, много общего. Эта общность проявляется на разных языковых уровнях - фонетическом, морфологическом, синтаксическом, лексическом.
Цель настоящей статьи - показать лексические параллели вятских и ярославских говоров.
В древнерусском языке имелась лексема голчать со значением «громко говорить, кричать», В ярославских говорах имеются глагольные лексемы голчать (голчеть), голчить со значениями 1) «говорить, громко разговаривать»; 2) «кричать, звать, созывать»; 3) «лаять». Примеры из ярославских говоров приведены по «Ярославскому областному словарю», Ярославль, 19811991: 1-10 , а из вятских - по «Областному словарю вятских говоров» (ОСВГ, 1996-2006: 1-4). В вятских говорах глагол голчать имеет лишь одно значение - «говорить». Плохо, неопрятно одетая женщина в ярославских говорах называется кулёмой. Есть и выражение одеться кумель-кой - «быть неопрятно одетой (о женщине)». В вятских говорах лексема кулёма употребляется в значении «человек, очень много надевший
© Долгушев В. Г., 2012
