CC BY
34
серьезно и обладал истинным энтузиазмом выстраданного убеждения. Всегда последовательно учил Владимир Соловьев, что нынешний мир безобразного суемудрия и духовного рабства, мир крови и грязи, может и должен быть преображен и одухотворен дружными усилиями свободной человечности. «Социализм завидует богатым — христианство их жалеет». Эти вещие слова его точно огненными буквами остаются на духовном небосклоне современной России, давшей с самоубийственным упорством кошмарную пародию на социализм и растратившей так головокружительно быстро свое богатство и духовное и материальное.
В мире не жилец, а в даль стремящийся прохожий — бездомный бедняк-бессребреник Владимир Соловьев завещал родине и человечеству неисчислимое и нетленное богатство идейное. И вот почти все русские религиозные мыслители оказались хотя бы частичными его наследниками, отразив за четверть века в своих работах волей или неволей, прямо или косвенно его могучее царственное влияние. Оценить же весь пророческий и учительский подвиг Соловьева будет по силам только освобожден -ной и очеловеченной России будущего.
Валентин Сперанский
1 Лопатин Л.М. Вл.Соловьев и кн. Е.Н.Трубецкой // Вопросы филосо-
фии и психологии. Кн. 119. С. 356.
2 Величко В.Л. В.Соловьев. Жизнь и творения. 1903. С. 50 и письма В л. Соловьева. Под ред. Э.Л. Радлова. Т. III (Спб., 1911). С. 74-75.
3 Оно напечатано в журнале «Начала» 1921 г.
Печатается по первой публикации: «Путь».Париж, 1926. №2. С. 222-225.
Г.ФЛОРОВСКИЙ
ТЮТЧЕВ И ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ (Глава из книги)
ПБ.Струве
I. В 1883-м году Соловьев начал печатать у Ив. Аксакова, в его еженедельной газете «Русь», свои известные статьи о «Великом споре и Христианской политике». Для Аксакова был неприятен и неприемлем новый оборот в мировоззрении Соловьева, приходившего тогда из самого славянофильства к своеобразному религиозному западничеству. Одну из глав всего ряда Аксаков вовсе отказался напечатать. Это была глава об Империи, о всемирной монархии. Соловьеву пришлось уступить, с неохотой и огорчением. И вот что писал он тогда Аксакову: «Идея всемирной монархии принадлежит не мне, а есть вековечное чаяние народов. Из людей мысли эта идея одушевляла в средние века, между прочим, Данта, а в наш век за нее стоял Тютчев, человек чрезвычайно тонкого ума и чувства. В полном издании «Великого спора» я намереваюсь изложить идею всемирной монархии большей частью словами Данте и Тютчева»1. Имя Тютчева здесь в особенности интересно. Вероятно, именно сам Аксаков обратил внимание Соловьева на политические статьи Тютчева и дал ему им написанную биографию поэта, на дочери которого Аксаков был женат. И в этой увлекательно написанной биографии Соловьев больше всего и мог найти на тему об Империи. Вместе с тем, имя Тютчева всего проще объясняет этот парадоксальный переход от славянофильских предпосылок к западническим выводам, который так вообще характерен для религиозно-философского становления Соловьева... Полное издание «Великого спора» не осуществилось. Вместо того Соловьев написал свою французскую книгу, и в ней, действительно, развил свою схему «всемирной монархии». Мы не можем судить, как относится этот французский и окончательный текст к тому первоначальному, который был отвергнут Аксаковым. Во всяком случае, во французской книге ссылок на Тютчева нет... Много позже Соловьев писал о Тютчеве как поэте, говорил в своей статье и об его исторических взглядах и ожиданиях. О своих былых сочувствиях Тютчеву в этих ожиданиях и предсказаниях здесь Соловьев не говорит2. Письма к Аксакову изданы были впервые только в 1913-м году, и никто из исследователей не обратил внимания на приведенное выше признание Соловьева... Нетрудно убедиться, что впечатление от статей Тютчева было у Со-
ловьева очень сильным. У Тютчева он услышал новые мотивы, и был ими увлечен.
2. В 1849-м году Тютчев начал писать французскую книгу: Россия и Запад. Эта книга не была окончена никогда. Из намеченного Тютчевым плана только две темы были им обработаны в отдельных статьях, тогда же изданных за границей. Уже после смерти Тютчева Ив. Аксаков издал из его черновых тетрадей отдельные наброски и заметки. Конечно, не все, что осталось. Но достаточно, чтобы восстановить и разгадать общий замысел писателя3. Тютчев писал под впечатлением недавних событий. Это было сразу же после Февральской Революции. Только что вся Европа содрогнулась в революционных корчах. Казалось, начинается новый век, новый исторический фон. Казалось не одному Тютчеву, и не ему только так показалось. Очень многие тогда так подумали, и пророчествовали. Из русских достаточно напомнить Герцена... Великий тайнозритель природы, Тютчев и в истории оставался прозорливцем. Политические события были для него тайными знаками, символами подспудных процессов в глубинах. По ним он разгадывал последние тайны исторической судьбы... История обращалась для него в Апокалипсис. «Господь пишет огненными знаками на небесах, почерневших от бурь»... В этом отношении Тютчев был, скорее, западным человеком. К де Местру он психологически ближе, чем даже к Хомякову. Его русские современники, старшие славянофилы, еще не испытывали апокалиптической тревоги, еще не знали той метафизики Революции, о которой с такой нескромной смелостью на Западе уже давно рассказал именно Местр... Именно Местра все время так напоминает Тютчев... Тютчев исходит из антитезы: Революция и Россия. «Давно уже в Европе существуют только две действительные державы: Революция и Россия. Эти силы стоят теперь друг перед другом, и завтра, быть может, столкнутся. Между ними ни сговор, ни соглашение невозможны. Жизнь одной из них есть смерть для другой. От исхода борьбы между ними, — величайшей борьбы, какой только когда-либо был мир свидетелем, — на многие века зависит политическое и религиозное будущее человечества». Две державы, две власти, две силы — deux puissances réelles... Это не политические и не эмпирические только силы. Противостоят и противоборствуют два ду-
ховных начала, два метафизических принципа. Борьба совершается в глубинах и на поверхность только порывается... Россию Тютчев противопоставлял революции не потому, что видел в ней оплот реакции, или некий контрреволюционный утес и твердыню абсолютизма. Абсолютистом Тютчев не был. И к тому, «что называется Россией на официальном языке», относился всегда с нескрываемым отрицанием, со страдальческим раздражением и гневом. О ней, об этой официальной России он отзывался всегда резко: это бессмыслица, страшная и смехотворная сразу, здесь все сплошь одурело — tout s'est crétinisé d'ensemble... Сознание замкнулось здесь в каком-то магическом круге... Мысль окоченела... Все притупилось... Утрачено чувство и понимание исторических преданий... Николаевская Россия открывалась перед Тютчевым, как видение Иезекииля. «Все поле покрыто сухими костями. Оживут ли кости сии. Ты веси, Господи. И только дыхание Божие может оживить их, дыхание бури»... Нет, не об этой мнимой России («ce faux peuple») думал и говорил Тютчев. Но за призрачной декорацией он видел и угадывал другую и подлинную Россию,— «край родной долготерпенья»... И эту Россию,— он знал и видел это, — «в рабском виде Царь Небесный исходил, благословляя»... Это — Россия русского народа. И Россия христианская, в самых глубинах и тайниках бытия своего... Тютчева меньше всего можно назвать в каком бы то ни было смысле народником. Социальные мотивы славянофильства не имеют большого значения в его схемах. Его исторический шибболет совсем не: «община», но: Империя... Эту Империю он провидит, однако, именно в народной России. «Мир русско-византийский, в котором жизнь и богослужение одно»... Эта Россия еще в возможности, еще в становлении, еще ожидает часа своего... Именно эту Россию, будущую и становящуюся, Тютчев противопоставляет революционному Западу... И Революция для Тютчева есть не только эмпирический факт, народный мятеж или самоутверждение, не только «вольнолюбивое стремленье». Революция есть, прежде всего, «идея», духовная реальность — в этом Тютчев только повторяет Местра... Тютчев пишет всегда революция с большой буквы —La Révolution... Он говорит не о революциях, не об отдельных революционных вспышках или движениях, не о каких-нибудь местных случаях
или случайностях... Революция, как принцип или духовная сущность, не исчерпывается в своих эмпирических проявлениях... Революция есть антихристианство, определял Тютчев,— и в этом источник ее власти или мощи в мире. Противохристиан-ский дух есть душа Революции, в этом ее основной отличительный признак — l'esprit anti-chrétien est l'ame de la Révolution... И вот на Западе это не есть какое-то случайное, обособленное явление. Это есть последнее слово Запада — крайний предел, последовательный вывод западной цивилизации... Более того: это весь Запад. Тютчев настаивает на этом обобщении. «Вся новая мысль, со времени ее отпадения от Церкви». То есть: со времен Реформации. Снова Тютчев повторяет Местра, выводит Революцию из Реформации, приравнивает и отождествляет их, эти два восстания. Нужно помнить, что здесь Тютчев совпадает не только с де Местром, но и с Сен-Симоном, который в своем «Новом Христианстве» со всей прямотою сближает эти два акта революционного самоутверждения человеческого «Я». Это была общая органическая антитеза новой или «романтической» эпохи, противопоставленная критической тезе предыдущего века... И за Сен-Симоном пошел Конт... Тютчев пошел и дальше, и в другую сторону. Для него Революция начинается на Западе не только не в 1789-м году, и даже не во времена Лютера. Ибо самую Реформацию Тютчев выводит из Папства (в этом его повторил Хомяков). И получается единая и непрерывная революционная традиция. Новейшая революционная школа делает только последний вывод, крайнее обобщение... Весь Запад есть Революция, есть восстание и апофеоз человеческого «Я»... В этом единство Запада... И это есть единство Революции. Запад или Европа открывается Тютчеву как великое духовное единство, несмотря на все разделения и раздоры. «Революция, которая есть не что иное, как апофеоз того же самого человеческого «я», достигшего до своего полнейшего расцвета, не замедлила признать своими и приветствовать, как двух своих славных предков, и Григория VII, и Лютера. Родственная кровь заговорила в ней, и она приняла одного, несмотря на его христианские воззрения, и почти обоготворила другого, хотя он и был папою»... И это значит, что на Западе нет и не может быть устоя против Революции. Всякое противодействие Революции, всякая реакция или реставрация на
Западе есть только самообман и мистификация. Видимо разделенный Запад един и солидарен в идее... Запад есть Революция,
— именно потому, что Запад есть Рим. Древний, языческий Рим,
— «предание римской империи», пробившееся наружу чрез христианские века. И потому некая подделка под истинное Царствие Христово... Это — Кесарь, вечно враждующий со Христом: c'est l'a César qui sera éternellement en guerre avec le Christ... «Идея Империи всегда была душою истории Запада»,— думал Тютчев; но сразу же оговаривал: «но Империя на Западе никогда не была не чем иным, как похищением власти, или узурпацией». Законная Империя с Константина — на Востоке, — для Тютчева это тот узловой «христианский факт», который отвергает языческий, — c'est la donnée chrétienne que la donnée payenne cherche a nier... На Западе «Империя» есть поэтому нечто насильственное и противоестественное. В сущности, Империя на Западе неосуществима, все попытки ее там «устроить» срываются в неудачу... «Это была добыча, которую папы поделили с германскими кесарями; оттуда их распри. Законная Империя осталась прикована к наследию Константина»... История Запада вся сжимается в «Римский вопрос», и в нем сосредоточены все противоречия и все «невозможности » западной жизни... Папство сделало попытку «организовать царство Христово, как мирское царство», и Западная Церковь «превратилась в учреждение», «стала государством в государстве», — как бы «римская колония в завоеванной земле». Отсюда этот «безбожный и святотатственный поединок» с «Империей». Этот исторический поединок разрешается двояким крушением: Церковь отвергается в Реформации во имя «человеческого личного Я»; и Государство отрицается в Революции. Однако странным образом и неожиданным — сила традиции остается при этом столь упругой, что самая Революция стремится сорганизоваться в Империю, как бы повторить дело Карла Великого. Этот революционный империализм мог быть только пародией. Наполеон в своей «Империи» пробовал «миропомазать» и «посвятить» Революцию («sacrer»), — в этом замысел этого «кентавра», половина которого Революция. «Он был земной, не Божий пламень»... Это уже прямой и открытый возврат к языческому Риму. Мирская сила открыто обращается во имя секуляризации против Христа и ударяет по последнему
из устоев, «который кое-как все еще поддерживает на Западе остатки христианского здания, уцелевшие после великого крушения ХУ1-го века и обвалов, случавшихся потом». То есть: против Римской церкви... Западная церковь отпала и вышла из вселенского единства, «создавая себе отдельную судьбу». Не Церковь распалась или разделилась, — ведь Церковь едина и кафолична. Но два мира, «два человечества, так сказать», разъединились, разошлись в своем историческом стремлении. Рим «заслонил собою от Запада Вселенскую церковь», «конфисковал в свою пользу вселенское предание», — и этим сделал невозможным устроение западного мира: Империя связана с вселенской Церковью. Рим своим самоволием начал разложение Вселенского единства. Попытка поглотать в «своем Римском я» всю Церковь есть начало того западного автономизма, который затем обращается именно против Рима. «Ибо между самовластием человеческой воли и законом Христа немыслима мировая сделка»... И вот теперь завершается безысходный круг разрушительных последствий изначального своеволия. И бессильно и беззащитно стоит теперь Христианский Рим под ударами обезбожен-ного романтизма... «Запад гибнет, все рушится, все проваливается во всеобщем воспламенении,— Европа Карла Великого и Европа договоров 1815-го года, римское папство и все западные монархии, католичество и протестантизм, вера, давно потерянная, и разум, приведенный к нелепости,— порядок отселе невозможный и свобода уже неосуществимая,— и над всеми этими развалинами, ею же взгроможденными, Цивилизация кончает с собой самоубийством». Это почти те же слова, что у Герцена срываются в тот же исторический час. То же вспугнутое и тревожное отречение... Но не с ненавистью и злорадством, не с гневной укоризной созерцает Тютчев эту гибель Запада. Сердце его страдальчески и мучительно загорается, в глубокой и соболезнующей скорби. Тютчев скорбит о той роковой беспомощности, в которую ввергнут Запад веками Римской «святотатственной опеки». Запад очнулся, но не может преодолеть наследственной отравы. «И где исход»... И подобно Герцену и Тютчев оборачивается на Восток. Он не останавливается на разочаровании, кончает не безнадежным приговором. «Нет, такое ужасное, такое противоестественное положение продлиться не может.
Наказание ли это или испытание,— но мыслимо ли, чтобы Господь в своем милосердии еще надолго покинул Римскую церковь, охваченную таким огненным кругом, и не открыл пути, не указал исхода,— исхода дивного, светозарного, нечаянного... Немалое то будет пламя, не краткосрочный то будет пожар, который поглотит и испепелит целые века суетных притязаний и противохристианской вражды, и сокрушит, наконец, роковую преграду, заслоняющую желанный исход. Пред лицом свершающихся событий, пред лицом новой организации зла, более хитроумной и грозной, чем когда-либо видели люди, пред этим миром во всеоружии и наготове стоящего зла, с его церковью безверия, с его мятежным правительством,— неужели же отнята у христиан надежда, что Господь благоволит соразмерить силы Своей Церкви с тем новым подвигом, который Он ей определил. Неужели отнята надежда, что в канун готовящегося боя Он благоволит возвратить ей полноту сил и для того в положенный Им час Сам, Своей милосердою Десницею, уврачует рану на ее теле, нанесенную человеческой рукой, и уже вот восемь веков, непрестанно кровоточащую... Православная Церковь никогда не отчаивалась в этом исцелении... Несмотря на многовековое разделение, несмотря на все человеческие предубеждения, Церковь не переставала признавать, что Христианское начало не исчезло в Римской церкви, что оно в ней сильнее, чем заблуждение и людская страсть... Церковь знает, что как и на протяжении многих веков, так и теперь судьба Христианства на Западе все еще находится в руках Римской церкви; и она твердо надеется, что в день великого воссоединения Римская церковь неповрежденным вернет этот священный залог»... Тютчев кончает эти торжественные строки воспоминанием о посещении Рима императором Николаем в 1846-м году... «Появление в храме святого Петра православного императора, возвратившегося в Рим после стольких веков отсутствия»... Тютчев вспоминает: «Памятен электрический трепет, пробежавший по толпе, когда он подошел помолиться у гроба апостолов. Это было законное волнение: коленопреклоненный царь был не один,— с ним вместе была вся Россия, и это она поверглась ниц... И надо надеяться, что не напрасно возносилась ее молитва у святых останков»... Империя и Папство... Папство спасется русской Империей, а Россия от вос-
соединенной Церкви получит новые силы. Это замысел Вл.Соловьева,— мы видим, он предвосхищен Тютчевым... «Есть только одна светская власть, опирающаяся на Вселенскую Церковь, которая могла бы преобразовать папство, не повреждая Церковь. На Западе такой власти никогда не было и не могло быть». Нет такой власти сейчас и на Востоке. Но на Востоке она возможна, должна быть, и будет... Это не Россия. Это — та «Великая Греко-Российская православная Империя», в которую Россия должна превратиться или раскрыться — «quelque ctose de formidable et de définitif». Империя есть тот исторический предел, к которому Россия стремится. И если его не достигнет, то и погибнет... Весь смысл и основная тема русской истории для Тютчева есть собирание «православного царства», «исполинское восстановление», — и собирание славянства. Это есть, думал он, «самое органическое и самое законное из тех дел, что свершаются в истории». И Восточный Император есть именно, и прежде всего, «всеславянский царь». Славянство есть «стихия» («élement») Восточной Империи, — но только в меру своего православия славянские народы выполняют это свое провиденциальное назначение. И потеря Православия означает и потерю национального (и славянского) лица: окатоличенные страны тем самым растворяются в чужеплеменном Западе. В этом Тютчев видел трагедию Польши: «ты пал, орел единоплеменный, на очистительный костер». Надежду Чехии он видел в гуситстве, поскольку оно сберегает «сочувственные воспоминания о Восточной церкви»... Империя едина, ибо это есть принцип, — и потому нераздельна. «Империя едина»; ее душа — Православная Церковь, ее тело — Славянское племя. Поэтому только собравшись в Восточную Церковь, «опальномировое» Славянское племя станет и сможет стать державным «народом»... Задача истории — в осуществлении Империи. Как идея и принцип, Империя бессмертна при смене властителей. Но этот принцип в разной мере и в разном смысле может быть проявлен в исторической действительности. В истории «Империи» наблюдаются затмения и перерывы. И вот, после четырех древних монархий, с Константина «начинается пятая», Империя Христианская, и уже «Империя окончательная» (définitif). Современность Тютчев воспринимает и опознает как один из таких перерывов в истории
Империи. Отсюда его катастрофическое самочувствие, его апокалиптическая тревога... Он не решается утверждать прямо, что Империя рождается и родится. «Может быть, Россия погибнет»... Но Тютчев настаивает вот на чем: во-первых, «с 1815-го года Империя Запада уже не на Западе»; и во-вторых, наступил решительный момент, — Европа вдвинулась в дилемму: победы и гибели... Во всяком случае, Россия есть «блюститель Империи», dépositaire de I'Empire... «Начинается не война и не политика, — целый мир становится и слагается,— и прежде всего, он должен обрести свою потерянную совесть»... Это встреча и схватка Востока и Запада,— столкновение двух начал и двух силовых идей. «Решительная битва всего Запада с Россией», так определял Тютчев смысл Крымской кампании. «Мы бьемся с мертвецами, воскресшими для новых похорон »... «Может быть, Россия погибнет»... Но это будет и для Запада неудачей. Ибо Россия и Запад неразделимы. «Европейский Запад,— думал Тютчев,— только одна половина великого органического един -ства; трудности, по-видимому, неразрешимые, испытываемые Западом, получат разрешение лишь в другой его половине». Россия для Тютчева есть «вторая Европа» («l'autre Europe»), Восток в Европе, столь же органический, как и Запад... Сейчас они в крайнем разрыве и раздоре. Весь Запад восстал на Россию, — это не союз, но заговор. «Если бы Запад был един, мы бы, конечно, погибли. Но их два: Красный, — и тот, кого Красный должен поглотить. Сорок лет мы отбивали у Красного эту добы -чу, — и вот мы у края бездны, и теперь Красный как раз и спасает нас в свою очередь». В этих словах никак нельзя расслышать сочувствие революционному «хаосу». Тютчев попросту указывает на то раздвоение Запада, которое обессиливает врага. Революция ничего не созидает; но, разрушая Запад, она тем самым временно помогает Востоку. Она устраняет преграды с русского пути, разлагает западные суррогаты Империи. Рушатся западные монархии, раскачивается колеблемый неверием папский престол, — и это облегчает восточную задачу: «воссоединение обеих церквей» и «образование Греко-Славянской Империи»... Если Россия победит, то спасется и Запад. Это будет общий мир и замирение. «Раздастся благовест всемирный Победных солнечных лучей»... Россия и революция, — для Тютчева это два метафизи-
ческих начала, два завета, «два единства», две «власти» («empires»). Сейчас это значит: Восток и Запад. Но значит и еще иное: Христос и антихрист... В современности Тютчев ощутил апокалиптический трепет. И очень смущался тем, что слишком немногие различают эти «апокалиптически ясные знамения приближающегося»... «Империя» — это основная тема и основная категория историософии Тютчева. Он следит в истории судьбу царств,— нет, судьбу Царствия. И Царствия земного... В этом «православном империализме» Тютчева все своеобразие его мысли, но и ее ограниченность. Даже Ив. Аксаков соглашался, что Тютчев «жил вне Церкви». И сам Тютчев подчеркивал, что не Восток был родиной его души,— «не этот край безлюдный». И Православие не было для Тютчева живой реальностью, скорее логическая концепция... «Империализм» отделяет и отличает Тютчева от старших славянофилов. Но этим не ослабляется близость к нему Хомякова в характеристике западных исповеданий. Ведь и написаны были «Несколько слов» Хомякова именно в ответ на критическую брошюру Лоранси против статьи Тютчева о «Римском вопросе»... Есть большая близость со славянофила -ми и в ожиданиях от России свободного слова,— «и скажет таинство свободы» у Хомякова. «Империю» Тютчева очень напоминает и то «всечеловечество», снимающее томительную тоску «европейских противоречий», в котором Достоевский видел русское предназначение, наш удел среди народов арийского племени. И вообще, очень многое роднит Тютчева и Достоевского в их исторических домыслах и догадках. У обоих русская судьба тесно связывается с решением Восточного вопроса, с «нашим Константинополем». И если для Тютчева темная природа Запада разоблачилась в Крымскую кампанию, то Достоевский понял ее из опыта 1877-го и 1878-го гг. Сопоставление это можно еще более углубить. В исторических думах Достоевского образ Империи вырисовывается тоже очень ярко и четко. И судьбу Запада он разгадывает всегда именно из «Римской идеи». «Империя» есть синтез Древнего мира, его центральная «религиозная идея». И эта идея пережила крушение самого Древнего мира и стала «идеей европейского человечества» вообще. И вот противостоят Империя и Церковь. Достоевский сразу договаривает: А п о л л о н и X р и с т о с,— «человекобог встретил Бого-
человека»... На Западе Империя все в себе поглотила, и самая Церковь, или Папство, есть прямое «продолжение древней Римской Империи в новом воплощении». И Ватиканский собор показался Достоевскому победой Юлиана Отступника. «Это Рим Юлиана Отступника, но не побежденный, а как бы победивший Христа в новой и последней битве»... Новое перевоплощение той же «Римской идеи» Достоевский увидел в социализме... Тема и образ «Империи» у Достоевского вряд ли от Тютчева. Но мысли Тютчева тоже вплелись в ткань его исторических размышлений...4 Гораздо глубже и интимнее связан был с Тютчевым в своих религиозно-историософических построениях Владимир Соловьев.
3. Образ Империи вошел в историософические схемы Соловьева не сразу и не с самого начала. В статьях семидесятых годов он еще не говорит об Империи. В это время, подобно Достоевскому, он видел в Империи, скорее, отрицательное начало, «третье диаволово искушение». Достаточно одной и очень выразительной ссылки. «В самом деле,— писал Соловьев,— раз христианская Церковь признавала себя единственным духовным священным обществом, смотря на все остальное, как на-рго£апиш, она тем самым отнимала у государства все его прежнее значение, отрицала священную республику. Признавая государство только как сдерживающую репрессивную силу, христиане отнимали у него всякое положительное духовное содержание. Император, последний бог языческого мира, мог быть для них только верховным начальником полиции. Этим отрицается самый принцип древнего общества, состоявший именно в обожествлении республики и императора, как ее представителя» [I, 244]... Правда, такое разделение и противостояние Церкви и государства Соловьев считал только временным и постулировал уже и тогда воцерковление государства. Однако в то время он был, скорее, «народником», чем «империалистом»,— и синтетическую силу видел в «обществе», в народе, в «земстве». Свободную теократию в статьях о «Философских началах цельного знания» он определял, как «цельное общество»,— не как «Империю»... В самом государстве он видел только формальное начало, организацию свободы и справедливости, — не воплощение власти... Новые мотивы в творчестве Соловьева пробивают-
ся уже в начале 80-х годов, когда он напряженно задумывается над конкретными задачами «Христианской политики». Тогда у него складывается новая схема. По-новому он оценивает тогда исторический итог древнего мира, создание Империи. Она не отвергнута Церковью, но освящена, — и освящена во всей своей идеальной полноте: «в христианском государстве находится все то, что было в государстве языческом»[III, 373]... И освящена именно Империя, —imperium, начало власти... Единство человечества осуществляется именно в государстве, как думает теперь Соловьев. И «государство» открывается ему теперь как предельное и положительное выражение чисто человеческой стихии, как «собирательный человек». В государстве человечество ограждает себя от природы, от темного хаоса, государство представляет собою устой (status) человечества против внешних стихийных сил, действующих на него и в нем». И только чрез государство человечество и может «свободно обращаться к Божеству», только чрез христианское Государство может быть осуществлена или восстановлена Богочеловеческая связь [III, 370]. С этой точки зрения основной темой истории оказывается именно Империя... И Соловьев начинает наблюдать и изучать судьбу этой Христианской Империи... Римская Империя преобразилась в Византийское царство. Но именно Царство и не удалось в Византии, — воцерковления Империи не произошло, и, напротив, — Империя разложилась опять в языческий цезаризм. На Западе Империя распалась еще раньше в феодальном хаосе и розни. Империя же может быть только единой, и только единовластие может быть полновластием... Сейчас восстановление Империи возможно только в России,— это основная посылка Соловьева. Силу России он видит в царском единовластии и в благочестии народа. Россия для него есть прежде всего Царство. Русская история снова становится в его восприятии Историей Государства Российского. Но это — Империя, не национальное государство. Империя в возможности, и творческие возможности русского Царства еще не раскрылись и не исполнились. Раскрыться они могут только в высшем синтезе, который должен разрешить и закончить «Великий Спор», вековой спор Востока и Запада... Характерно, что в этом споре для Соловьева носителем земного и человеческого начала оказывается Восток,— он
сам себе противоречит, того не замечая, ибо вместе с тем именно Запад в его общих схемах означает или выражает самоутверждение человеческой стихии, а Востоку свойственно, скорее, унижение человеческого начала и свободы. Однако Царство все же на Востоке. «Мы народ настоящего, народ царский» [IV, 230]... Именно в России, и только в России, может и должно открыться вселенское Царство, Царствие христианское. В этом Соловьев и усматривал последний смысл церковного воссоединения, которое он проповедовал в восьмидесятых годах... Это было, строго говоря, не столько «соединение церквей», сколько воссоединение разделенных и разобщенных Царства и Священства, ослабленных и умаленных в этом разрыве. Воссоединение этих двух основных теократических сил и начал, в разделенно-сти равно недостаточных для осуществления вселенского Бого-человеческого дела на земле... Соловьев думал: только чрез воссоединение с началом Священства царственная потенция России может раскрыться в Империю. Но и обратно: только чрез воцерковленное царство может раскрыться в мире и высшая власть Священства... Иначе сказать, в Царствие Божие Церковь исполнится только чрез Царство земное, чрез Империю. Для этого царственный народ современности, Россия, должен отречься от своего национального самодовления, совершить подвиг национального самоотречения, — и в нем он исполнится силы, начнет процесс собирания или интеграции в распадающемся человеческом мире. Империализм через самоотречение, — вот новая и парадоксальная мысль Соловьева. Ее он досказывает до конца в своей французской книге...5 Во введении он говорит именно об Империи как об исполнении государства и прямо утверждает: «Установление священства есть совершившийся факт, а вполне свободное братство пока лишь идеал; поэтому, главным образом, средний термин — Государство в его отношении к Христианству определяет исторические судьбы человечества». И в христианском Государстве Церковь становится не только храмом, но и живым телом Бога... Любопытно, что все ереси древней Церкви Соловьев рассматривает здесь с государственной точки зрения. «Ересь нападала на совершенное единство божеского и человеческого в Иисусе Христе, чтобы подрыть в самом основании органическую связь Церкви с Госу-
дарством и присвоить этому последнему безусловную независимость». Ересь, как таковая, была в изображении Соловьева неким самоопределением Византийской Империи, лжехристианской, языческой. Иначе сказать: ересь означает мятеж и упорство не-воцерковленной Империи... И вот «миссия основать христианское государство», отвергнутая Греческой Империей, властью св. Петра переносится на романо-германский мир. Однако и западная средневековая монархия не выполнила этой миссии, — «священная римская империя немецкой нации» оказалась исторической фикцией. Наконец, западное государство и вовсе отпало от Церкви... В мире нет теперь Христианского Царства, и это обессиливает Церковь, лишает ее светской власти, власти в миру и над миром... Соловьев догадывается, «что исторические судьбы определили, чтобы Россия дала Вселенской Церкви политическую власть, так необходимую для спасения и возрождения Европы и всего мира»... Религиозно-историческая миссия России определяется, в понимании Соловьева, ее государственной силой. И эта сила должна свободно отдаться и покориться Священству. Тогда Церковь снова и навсегда найдет себе живое общественное тело, — возникает новое Царство, и всеславянское Царство... Здесь у Соловьева сказывается новый мотив. Он следит судьбы Империи в древнем мире, — до того времени, когда «из уродливого и призрачного сцепления разнородных элементов человечество превратилось в однородное и организованное тело, Римскую Империю, с живым и личным центром, Кесарем Августом, носителем и представителем объединенной воли всего человеческого рода»... Эта Империя опиралась только на слепую силу и на удачу. И потому она была отменена. Точнее сказать, политическая монархия была заменена духовной. Сохранилась всемирная монархия и интернациональное единство. Более того, центр единства не был географически смещен. Но была сменена династия. «Низвергая с престола ложный и нечестивый абсолютизм языческих Кесарей, Иисус в то же время подтвердил и увековечил всемирную монархию Рима, дал ей ее истинную теократическую основу. В известном смысле это было лишь переменой династии; династию Юлия Цезаря, верховного первосвященника и бога, сменила династия Симона Петра, первосвященника и
слуги слуг Божиих». Империя увековечена, и именно Римская Империя... Рим пребывает непреложно, как внешняя форма Царствия Божия... «Великий, святой и вечный Рим»... «В этот Рим я верю,— писал Соловьев Аксакову,— пред ним преклоняюсь, его люблю всем сердцем и всеми силами своей души желаю его восстановления для единства и целости всемирной Церкви; и будь я проклят, как отцеубийца, если когда-нибудь произнесу слово осуждения на святыню Рима»...6 Великий и вечный Рим, Вечный Град.ИгЬ8 айегла, — видимый и здешний, — некая вечная Капитолийская скала или утес... Для Соловьева самая Церковь есть Рим. И не обмолвился он, когда однажды назвал «отца Энея» рядом с «отцом верующих», Авраамом... Рим не странствует, — не было, нет и быть не может ни Второго, ни Третьего Рима. Но меняется социальная среда, в которой осуществляется неизменная власть единого Рима. Рим не странствует, не перевоплощается. И, собственно, самая Церковь и есть уже Империя... — Учение Соловьева об Империи очень сложно. И в нем скрещиваются очень разные мотивы и влияния. Не влияние Тютчева было основным и начальным. Однако вряд ли не у Тютчева взял и заимствовал Соловьев этот образ Русского царя в папском Риме, который ведь и выражает самый основной замысел Соловьева. «Россия и Вселенская Церковь», — а в действительности: царская Россия и папский Рим, как явление Царствия и Священства... Замысел Христианского воссоединения развертывается у Соловьева, как план Христианского Царства. Царственный центр должен быть в России. А телом нового Царствия будут Славянские племена. У Соловьева не обрывается еще славянофильская традиция, и в французской его книге она чувствуется очень сильно. Ее обновили, конечно, хорватские впечатления и прямое влияние Штросмайера. Но вряд ли, снова, не Тютчев напомнил Соловьеву эту грезу о превращении России во вселенское Греко-Славянское Царство, в котором и народы Европы найдут мир и отраду... Когда через несколько лет, и уже скорее в разочаровании, Соловьев писал о Тютчеве, он довольно подробно передает и эти империалистические догадки поэта. И не спорит с ним. Не возражает, и не отрицает, что Россия есть живая душа и средоточие человечества. Он только подчеркивает, что мировое призвание России осущест-
вится не внешним, но внутренним подвигом. «Христианским Царством» Россия стать может и без Цареграда, стать «царством правды и милости»[УП, 131-134]... В этом не сомневался и сам Тютчев.
1 Письмо от 14 ноября 1SS3 г., — Письма, IV, Пгр. 1923, с. 26-27, — первоначально в «Русской Мысли», 1913, декабрь.
2 Поэзия Ф.И.Тютчева, — первоначально в «Вестнике Европы», 1S95, апрель, — Сочинения, VI, во 2 изд. VII.
3 И.Аксаков Федор Иванович Тютчев, Русский Архив. 1S73, и отд. М.
1S74. Там же в «Русском Архиве» 1S74-ro года перепечатаны и статьи Тютчева, включенные писателем в собрания его сочинений. Их три: «Россия и Германия», первоначально, по-видимому, в Augsburge Allgemeine Zeitung 1S44 года; «Россия и Революция», издана отдельной брошюрой под заголовком Memour présenté a I'empéreur Nicolas, depuis la revolution de Février, par un Russe,emplove superieur aux affaires... в Париже. 1S49; «Россия и Римский вопрос», первоначально в Revue des deux Mondes, 1S49. В «Русском Архиве» дан и русский перевод, воспроизводимый и в изданиях сочинений. Письма к жене, из которых Аксаков приводил заключения, изданы полностью: Письма Ф.И. Тютчева к его второй жене, урожд. бар. Пфеффель, СПб. 1914 и 1915 (из журнала «Старина и новизна»), ср. мою ста-тью:The historical premonitions of Tjutchev в Slavonic Review; в очень существенных поправках нуждается статья Л. Гроссмана «Тютчев, сумерки монархий», в сборнике: Три Современника, М., 1923.; ср. еще интересную статью Е. Казанович «Из мюнхенских встреч Ф.И.Тютчева». — Урания, Тютчевский альманах. Лгр. 192S. С. 125171.
4 Ср. мою брошюру «Достоевский и Европа», Славянска библиотека, II, 2, София 1922 (по-болгарски). Я предлагаю вскоре ещё раз вернуться к этой теме.
5 La Russie et l'Eglise Universelle, P. 1SS9, р. пер. Г. Рачинского, M. «Путь»;1911, - см. особенно Introduction, XXIV suiv. (р. пер. с. 19 сл.) и Livre II, ch. 7, Les monarchi de Duniel, «Roma» et «Amor», p. 134 suev. (р. пер.225 сл.)
6 Письма IV, с. 21, - письмо от 9 марта 1SS3 г.
