CC BY
18
УДК 821.161.1-1 Сумбатов
ЦЕЛЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ЖИЗНИ И ИСТОРИИ В ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ИНТЕРПРЕТАЦИИ
В.А.СУМБАТОВА
Л.Ф.Алексеева
THE PURPOSE OF LIFE AND HISTORY IN V.A. SUMBATOV' S ARTISTIC INTERPRETATION
L.F.Alekseeva
Московский государственный областной университет, modernen@mail.ru
Статья посвящена прояснению одного из центральных религиозно-нравственных вопросов, организующих художественный мир Сумбатова в целом, — о провиденциальном смысле человеческой жизни и исторических событий. Наблюдения над текстами представляют собой аналитический обзор избранных стихотворений («Море и реки», «Странник», «Стансы», «Думы», «Другу», «Голоса тишины», «Пушинку с семенем в окно...», «К цели») и завершаются обращением к лаконичным строчкам о судьбе России в стихотворном романе «Русская Держава».
Ключевые слова: лирический герой, исторические катаклизмы, притчеобразный сюжет, сонетоподобное стихотворение, трагедия России, Господний гнев, духовная радость
The article is devoted to the explanation of one of the central religious and moral issues, organizing Sumbatov's art world as a whole — a providential meaning of human life and historical events. Text observations represent an analytical review of selected poems ("The sea and the rivers", "The Wanderer", "Stanzas", "Thoughts", "To a friend", "Voices of Silence", "A fluff with a seed out of the window.", "To a purpose" ) and end with an appeal to the laconic lines about the fate of Russia in the poetic novel "Russian Power". Keywords: Lyrical hero, historical cataclysms, the parable-shaped plot, a poem like sonnets, Russian tragedy, the Lord's anger, spiritual joy
В многогранном творчестве В.А.Сумбатова, в произведениях прозы, поэзии, драматургии, в переводах и переложениях древних текстов, на разных стадиях творчества вопрос о цели отдельной человеческой жизни и общей направленности истории возникал неоднократно. Пути народов, государств, художников, воинов, полководцев, поэтов (в том числе своего собственного) — осмыслены художником слова через реалистические и притчевые сюжеты, развернутые сравнения, метафоры, символические зарисовки. Особенно остро эта проблема заявила о себе в творчестве 1920-х годов, но оставалась в центре внимания и в последующие десятилетия, постепенно находила всё более выразительное осмысление.
Уже в начале эмигрантского пути, в 29 лет, после выхода первого сборника стихов в одном из писем к Персиани, которому он посылал из Рима в Белград новые произведения, помещено сонетоподобное стихотворение «Море и реки». Текст представляет собой шестнадцатистишие (в отличие от сонетной строфы из четырнадцати стихов). Противостояние двух внутренне антиномичных частей в нем прочитывается как итог мыслительной работы, приобретший форму, близкую притче. Соотношение природ-но-географического плана и философско-духовного воспринимается как некое открытие-откровение, на первый взгляд, отнюдь не оптимистическое. Речь идет здесь о неостановимом движении, у которого есть какая-то непостижимая цель: Покорны разуму природы, В моря, уже который век, Со всех сторон стремятся воды Неисчислимых пресных рек<...> [1, с. 317].
Притчеобразный сюжет здесь симметрично разделен границей ровно посередине, антиномичны друг другу оба четверостишия в каждой половине. Аналогия противостояний рождает яркую и глубокую мысль о стабильности человеческого движения к некоему скорбному пределу. Первоначальное предположение, что пресные воды, руководимые «разумом природы», изменят состав океанской воды, не находит подтверждения: «не преснеют бездны моря». Повторяется буквально в финальной строке второго и четвертого катрена слово «горька», отражающее неисправимость, стабильную прочность препятствий к радости (торжеству «пресных» — «живоносных» — источников).
Веленью Божию покорна, Извечна радости река, Светла, тепла и животворна, Стремится в жизнь издалека<...> [1, с. 317]. Аналогия пресной воды с рекой радости, управляемой «веленьем Божиим», подводит к печальному, почти буддистскому резюме: «жизнь, как прежде, беспросветна, / Мутна, горька и холодна». Сам по себе образ моря (или океана) был подробно разработан в русской классической поэзии Х1Х и ХХ веков. Достаточно вспомнить пушкинские «Арион», «К морю», лермонтовский «Парус», блоковский «Соловьиный сад». У Сумбатова море символизирует не пучину народной жизни, не мятежную противоположность личному счастью, не «злобную» стихию (как у Кузмина во «Враждебном море», посвященном В.Маяковскому), но некое изначально заданное пространство, с его особенным химическим, а в переносном смысле и духовным содержанием, изменить ко-
торое пресная река (человеческая воля) не в состоянии. Поэтом подчеркнута и покорность человека веленью Божию, ведущему к радостной цели, и легковесность человеческих мечтаний о всеобщем земном благоденствии.
Перекликается «Море и реки» с сонетом «О былом», в котором противостоят две динамичные картины: приветствия коленопреклоненным народом Царя и — предательства соотечественниками «Монарха и Отца». Тогда «над дворцом / Взвился кровавый флаг измены и насилья», а страна оказалась «покинутой Творцом» [1, с. 333]. Перелом происходит неожиданно, в некий незамеченный прозорливцами день. День надежды отодвинут в прошлое днем глобальной перемены, после чего древний путь России (святой Руси) уходит в безбожный хаос.
Размышления Сумбатова о движении истории и перипетиях жизни отдельного человека питались историософскими, религиозными, социально-историческими, нравственно-этическими, эмоционально-психологическими истоками. Необходимость обдумать направленность частного и общего пути, убедиться в его верности возникала не однажды, поскольку с юности Сумбатов переживал трагедию России, ввергнутой в лоно Господнего гнева.
Ощутить себя странником на закатном пути Отечества, испытать разочарования и отчаяние выпадало не однажды на долю русского поэта ХХ века, участника двух войн, ещё не знавшего, что выпадет на долю и исполнение воинского долга перед Родиной — в третьей:
Я шёл по трупам, средь огня, Не смея посмотреть назад, А по дороге вкруг меня Стучал свинцовый град [1, с. 343]. («Странник»)
В испытаниях исторических катаклизмов лирический герой претерпел неизмеримые страдания, однако в их горниле выковывалась мужественная личность, находящая источник силы внутри себя: «Что суд людской тому, кто прав перед собой?» [1, с. 343]. Человек, не лгущий «искреннему своему», приближался к божественной Истине. Господь представлен в стихотворении «Странник» не только как мощная сила, которой движется жизнь, но и как низверга-тель гнева, по отношению к индивидуальной судьбе как будто слишком грозный (по обыденным меркам — несправедливый):
Искал я правду много лет, — Нашел — обманы, гнев, печаль [1, с. 343]. Мысль о беспомощности индивида, отвергнутого современниками, соотносится с обобщением, что не только одному человеку, но и целому поколению не под силу разгадать сокровенную тайну предназначения.
Нам цели жизненной осмыслить Судьбой жестокой не дано, — Нам только думать, мерить, числить И ошибаться суждено.
Мы на земле — как отблеск чуда, Непостижимого умом, —
Зачем живём? Пришли откуда? Кому нужны? Куда уйдём? [2, с. 122].
(«Думы»)
Между тем, для поэта несомненно, как и для ветхозаветного Иова, что Божественная сила, даже грозная, — благо духовное: «Но сил утраченных не жаль / И свой исполню я обет: / Зову людей в святую даль, / Где Правды вечный свет» [1, с. 343]. Итог этих благородных устремлений — особенное отсутствие страха перед земными угрозами: «Тому, кто видел Божий гнев, — / Не страшен гнев людской» [1, 344]. Здесь то состояние, которое запечатлено в 22 псалме: «Аще бо и пойду посреде сени смертныя, не убоюся зла, яко Ты со мною еси, жезл Твой и палица Твоя, та мя утешиста» [3, с. 144].
Чтоб понять, какова была цель пережитого, герой-мыслитель пристально вглядывается в страницы прошлого. В аналитическом обзоре мятежных лет прошлое видится Сумбатовым как оплот, порушенный бесовским вмешательством в течение жизни. «Злые духи» самой истории управляли движением «годов разрухи», что сопровождалось всяческими разделениями, муками и смертями:
С сестрою — брат, с отцами — дети, Жених — с невестой, с другом — друг Разъединялись в годы эти Мятежным вихрем злобных вьюг [1, с. 327]. («Прошлое»)
Тема обрыва пути возникает как трагический излом общенациональной и частной судьбы. Местом и средством преодоления этого хаотического разрушения оказывается человеческая душа. Живое воспоминание о встречах и разлуках предстает в лирике поэта как особое духовное сопротивление беспамятству.
И редко-редко в сумрак муки Вливался счастья слабый свет<...> [1, с. 327]. Короткая баллада, близкая к романсу, — «Другу» («В степи житейской, в поздний час...») — отражает неутихающую боль разлуки тех, кого божественное провидение сблизило в метельном хаосе исторических бурь, но непрочным, кратковременным оказался этот союз: «И разлучили вихри нас / И мы проститься не успели». Не случайно финал стихотворения содержит вариативную строчку начала, почти повтор, в котором выражено не столько сожаление, сколько уверенность в невозможности разрыва того, что бессмертно соединилось:
<.. .> Горько плачу я, когда Припомню, как среди метели Мы разлучились навсегда И попрощаться не успели [1, с. 321]. Сама выразительность сцены не состоявшегося прощания животворит светлый мотив кратковременной встречи, скрытым фоном для которой является духовная радость бессмертной любви.
В стихотворении «К*** («Ты — белоствольная берёза.» продемонстрирована осознанная автором отсылка к лермонтовской метафоре, ее трагическому содержанию. Лирический герой отождествляет себя с листком, который «оторвался от ветки родимой»: «Я — лист оторванный, сухой.» [2, с. 121]. Родное дре-
во хранит свою красоту и в зимние холода, готовясь к весеннему воскресению, участь же одинокого листка, улетевшего от кроны, печальна: «Меня прохожий сапогами / В грязи дорожной растоптал.». Будущее одинокого изгнанника бесперспективно: «И солнце огненным лобзаньем / Не воскресит меня весной» [2, с. 121].
Ищущая и исполненная веры в силу жизни мысль поэта искала опору в обращении к реалиям, непостижимым логикой, зато угадываемым интуицией. Дар животворящей памяти и долговечного искусства иногда мыслились поэтом как объективная неизбежность сохранения того, что имело место в прошлом: все однажды прозвучавшие голоса, слова и мелодии незримо присутствуют в таинственной тишине духовной составляющей мироздания: «Всё, что когда-то пропето и сказано, / Вечно в пространстве звучит» [2, с. 117]. Поэт прибегает к приему градации, перечисляя различные звуки прошлого, наполняющие молчаливую ауру современности: «вечно звучать суждено» «Песне разбойничьей, вздохам молитвы, / Волчьему вою и детскому лепету, / Шелесту струй обо дно, / Прялки жужжанию, грохоту битвы, / Малой былинки чуть слышному трепету.» [2, с. 117]. Людям искусства, поэтам дана способность воспринимать и запечатлевать эти неумолкающие голоса былой жизни, видеть в этом особую цель своей земной деятельности:
Счастливы смертные, в трепетном хоре Прошлые были душой уловившие, Всё пережившие вновь,
В песни облекшие радость и горе. [2, с. 117118].
(«Голоса тишины»)
Сомнения в благой предначертанности пути сменяются, а иногда соседствуют с верой в путеводную звезду, которой известна благая перспектива («Звезда»):
Райским пламенем охваченная,
Ты меж тучами зажглась,
Чтоб дорога, мне назначенная,
В темноте не прервалась [1, с. 324].
Жизненный (особенно беженский) опыт открывал загадочную закономерность: человеку свойственно дорожить прошлым, независимо от того, было оно благополучным, радостным, спокойным, или — мятежным, скорбным, трагическим. За этим стоит религиозное чувство приятия всего, что совершается, чувство присутствия во всём воли Бога. Эта особая связанность жизни «здесь и теперь» с предшествующими страницами личного и общего бытия определяет направленность новых устремлений. Однако далеко не все чувствуют ответственность за следующий шаг, и тогда в этой обращенности назад есть опасность утраты цели, которая вдохновляет человека в его продвижении вперед. Путь идейной концентриро-ванности на прошлом Сумбатов не только понимал и оправдывал как духовную верность идеалу, но и осознавал его порочность, резко обнажал несовершенство, поскольку прикованность к ушедшим годам
уводила современников, в особенности эмигрантов, от созидательных усилий в область мечтаний о возврате потерянного времени. Подобного рода психология людей, утративших будущее, выразилась в стихотворении «Стансы», опубликованном в Белграде в газете «Новое время» в 1928 г. Лаконичные строки текста звучат весьма самокритично: «<.>Лежим в пыли воспоминаний, / Как на покое старики [4]. Обращенность молодых людей к прошлому, неумение или невозможность продвигаться вперед вызывает недоумение, желание понять причину бездеятельности, ведущей к тупиковому финалу: Иль нас житейская гроза Навек громами оглушила И пылью бед запорошила От слёз усталые глаза? [4]. Оптимистические версии перебивались раздумьями о невозвратимости утраченного, светлые упования сменялись унынием и печалью. <.>И наших дел и мыслей семя На поле, взрытом суетой, Растопчет ветреное время — Тысячелетнею пятой [2, с. 122]. («Думы»)
Вопрос о цели и бессмысленности жизни целых поколений приобретал кардинальную значимость, выходил за рамки только личной проблемы. В поэтическом мире художника она становилась своеобразным центром всех наблюдений и мыслительной работы. Доводы и контрдоводы сменяли друг друга, оставляя проблему недоразрешенной, ввергавшей героя в недоумение, с которым он не хотел оставаться и возвращался к новым попыткам додумать то, что имело неутешительный результат. Голова как будто соглашалась с удручающим выводом, а сердце мириться не желало:
Зачем же мы в бессмертье верим, Живём, надеясь и любя, И бездны тайн умами мерим, Не разгадав самих себя? [2, с. 122-123]. Раздумья о курьезах индивидуальных судеб во многих произведениях Сумбатова ложатся на фон общей философии истории. В связи с этим появляются сюжеты, посвященные войнам, вообще мимолетности не только жизни человека, но и существования народов и цивилизаций. Жизненную энергию, вопреки сомнениям в целесообразности действий, питал художнический долг воссоздать правду о прошедшем в словесном произведении искусства. Новой для поэта становится задача объективно, т.е. с отдаленной позиции, достигнув «вненаходимости» (слово М.Бахтина), описать хотя бы некоторые яркие эпизоды своей биографии и событий, ввергавших поэта и его ровесников в свой водоворот. Эпическим спокойствием отличаются интонации стихотворного романа в «отрывках» «Русская Держава»: Судьба! Тужи иль не тужи, А не вернёшь никак былого! И всё же, хочется мне снова Былого свиток развернуть. [5, с. 112]. Рождается постепенно понимание — скорбное — невозможности обратить историю вспять, несмот-
ря на верность ценностным ориентирам уходящей эпохи. В «Русской Державе» поэт как будто прощается с тем, что составляло цель его деятельности: Пришли иные времена, — Краса былая не нужна, Как не нужна былая слава, Как не нужна былая честь!.. Потерь и бед — не перечесть, — Упала Русская Держава И придавила нас собой... Прощай, былое! Бог с тобой!.. [5, с. 113] Можно предположить, что Сумбатов занимает позицию фаталиста, который не учитывает человеческой активности, его возможности сопротивляться злу, кажется, ему близка идея Экклезиаста: «всё суета сует и всяческая суета». «Как будто мы без всякой цели / Отягощаем мир собой / Кружась на пёстрой карусели, / Передвигаемой Судьбой» [2, с. 122].
Удручало духовное состояние общества, массовое безбожие, утвердившееся в ХХ веке. Всё говорило о том, что устроение царства небесного на земле не только не в состоянии преодолеть смерть, но, несмотря на привлекательные революционные идеалы, оборачивалось торжеством гибели. Монолог желающей «осчастливить все народы», умеющей на всё и всем дать ответ Смерти звучит как издёвка над чарующим умы лозунгом свободы, равенства и братства. Цель персонифицированной злой силы — погубить заблудших:
Лишь я одна решенье знаю, — Я примирю умы и силы: От жизни всех освобожу, Всех без различия сравняю И рядом в братские могилы На вечный отдых положу [1, с. 347]. («Свобода, равенство и братство», 1932 г.) Саркастические строчки лаконичного стихотворения продолжают клеймить начатый европейцами и продолженный россиянами атеистический путь, чему в 1921-1922 гг. Сумбатов посвятил поэму «Без Христа». Исторические события, как было замечено многими художниками и мыслителями, имеют склонность повторяться. На глазах у Сумбатова развертывалась трагическая история Первой мировой войны. Европа, выйдя из огня одной мировой войны, готовилась ко второй, ещё более жестокой. Обе были развязаны атеистическим Западом, постоянно совершенствовавшим науку истребления людей с помощью «высокоразвитой» техники.
Во многих произведениях, написанных (или доработанных) в 1940—1950-е годы, поэт специально заостряет проблему различения добра и зла, прибегая к поэтическому изображению ярких природных картин, событий, происшествий, лирических переживаний. Раздумья о человеческом поведении в условиях страшного давления на личность исторических обстоятельств, не оставляли Сумбатова и после Второй мировой войны, в которой бывший ротмистр царской армии участвовал, спасая многочисленных русских военнопленных, привлекая к этому оказавшихся в Италии соотечественников.
Из этого опыта рождались новые художнические открытия. Гуманное, а иногда просто мягкотелое стремление поддерживать всех слабых и случайно встреченных страдальцев иногда непреднамеренно ведет к тому, что прежде беспомощное наливается опасной силой и угрожает самому существованию культуры, грозит гибелью истинной красоте. Человек не может воспринимать современное земное общество как вполне созревшее для царствия небесного. В нем много несовершенного, и потакание несовершенству, неумение разгадать порочные, корыстные устремления слабого существа способствует нередко укреплению зла*. Своеобразную форму самоосуждения-раскаяния являет собой стихотворение «Пушинку с семенем в окно.» (включено в книгу стихов 1957 года, изданную в Милане). Пушинку с семенем в окно Трамвая бросил резвый ветер, И я один её заметил И спас от гибели зерно [1, с. 176]. Дикое семя нашло приют в горшке, где «лилия всходила». Казалось бы, совершилось нечто прекрасное, в этом поступке проявилась любовь к «ближнему». А результат этой жалости оказался непредсказуемо удручающим:
Но после я грустил, узнав, Что лилий заглушил отростки — Зерном рождённый — серый, жёсткий Крепыш-плебей из сорных трав [1, с. 176]. Что стояло за этой притчей? Какие исторические реалии? Не исключено, что отправной точкой создания стихотворения были события, связанные с деятельностью участников сопротивления немецким нацистам в Италии. Бывший курсант военного училища, эмигрировавший в годы Гражданской войны Алексей Николаевич Флейшер, в качестве шофера возивший до войны итальянского посла в Югославии, — оказался в лагере, откуда его вызволил Сумбатов, устроил на работу в Таиландское посольство, связал с партизанами и итальянскими коммунистами [см. 6]. Когда же военные действия окончились, Флейшер сдал всю группу сопротивленцев советскому майору, а после репатриации многих борцов с фашистами отправили в своей стране в лагеря, на принудительные работы. В их числе — священник из «Руссикума» Дорофей Захарович Бесчастный, о чем свидетельствуют письма последнего, сохранившиеся в архиве Флейшера в РГАЛИ [7]. Сюжет «Пушинки» скрывал, а отчасти и обнажал и другие истории, больно ранившие своим пронзительным трагизмом. Подобных жизненных перипетий отражено в русской и иноязычной прозе и драматургии (не только о войне) немало. Они носят, как правило, характер конкретных проявлений безнравственности того или иного лица. Обобщающий сюжет в лаконичном стихотворении Сумбатова выпукло представлен как символ, который заостряет саму по себе проблему жалости к злодею, в
* На эту тему уже приходилось выступать с докладом на Никитских чтениях в связи с образной системой драматической поэмы «Распятие». Сцены из истории испанской инквизиции создавались в диалоге с книгой И.А.Ильина «О сопротивлении злу силой» (1925).
результате которой окрепший «враг» подавляет собой добро и красоту.
Есть в мире чья-то воля злая, — Зло под добром укрыто в ней, — И часто губим мы друзей, Врагов от гибели спасая [1, с. 177]. Проблема цели бытия, хотя и не вполне преднамеренной, но верной, была выделена Сумбатовым в конце жизненного пути как самостоятельная, кардинально важная. И, как ни удивительно, решена позитивно, в отличие, скажем, от лирических обобщений в «Думах», написанных в 1920-е годы. Тупик бессмысленности поэтом-мыслителем преодолен — как верующим, сознающим неизменный смысл, заботу Господа о спасительной направленности течения времен.
Специально акцентированной теме в конце жизненного и творческого пути Сумбатовым посвящено стихотворение, в котором сам заголовок носит название «К цели». Текст был опубликован впервые в журнале «Современник» (Торонто, 1975, № 28-29. С. 125-126). Поэт обыгрывает укоренившееся в различных культурах уподобление человеческой жизни, точнее, души человека, — реке, которая течет во все времена года по предназначенному ей руслу. Вероятно, стихотворение вдохновлено многими символическими образами, созданными поэтами и прозаиками. Вспомним толстовское эссе внутри автобиографических заметок — «Люди как реки.», блоковское из цикла «На поле Куликовом» — «Река раскинулась, течет, грустит лениво.». Процитируем сумбатовские строчки:
Когда спокойна гладь реки, — В ней всё находит отраженье: Шатёр небес, покой, движенье, Леса, кусты и тростники [1, с. 355]. Скрывает береговую красоту от зеркальной поверхности реки ночная тьма, туман, зимний холод, сковывающий ее поверхность льдом, но эти препятствия не могут укротить ее неостановимого движения: «Она течёт вперёд, вперёд»,
В затишье, в бурю, ночью, днём, Под зноем, под бичом метели — Она к своей стремится цели Своим испытанным путём [1, с. 356]. Пять строф посвящено размышлениям о своеобразии и постоянстве течения реки, затем идет разъяснение притчевого смысла, который скрывается за описанием течения воды по предназначенному маршруту.
Не так ли чуткая душа Все краски жизни отражает, Но направленья не меняет К предвечной истине спеша? [1, с. 356]. Заметим, что речь идет не просто о человеке, но о «чуткой душе» художника, призванного передать «краски жизни». Если для реки характерно теченье, то для души — полет. Препятствием для отражения небес или прибрежных пейзажей реки являются волны, вызванные непогодой или судами, а верное отражение человеческой душой реальности искажается гневом или сомненьем. Итоги собственного жиз-
ненного пути убеждают поэта в необратимости и без-альтернативности движения по предначертанному пути.
Но продолжается полёт, Светла ль душа или уныла — И никакая злая сила Её с дороги не собьёт [1, с. 356]. Центром проблемы осмысления цели существования человека и движения истории для Сумбатова была судьба России, ее неровное движение по всемирной дороге бытия, суровое по отношению к целому поколению сограждан. Катаклизмы, свидетелем которых был поэт, не внушали облегченно-оптимистических ожиданий:
Глядится будущее грозно Сквозь арку завтрашнего дня [5, с. 111]. Но поэта не оставляло чувство высокого призвания, провиденциально предусмотренной цели, к которой Россия идет своим драматическим путем: Пусть снова русский дух воспрянет, Не умерла Россия, — нет, — Она жива и ждёт побед, Она восстанет вновь из хлама Чужих навязанных идей И свергнет иго злого хама <.>! [5, с. 111]. В течение многих лет жизни в условиях эмиграции Сумбатов осмысливал многие религиозно-философские и социально-нравственные вопросы и нашёл для их воплощения в творчестве многочисленные формы, явленные в различных жанровых модификациях, разновидностях строфики, ритмико-интонационного строя, композиционных и образно -эстетических решениях. Проблема смысла и цели человеческой жизни представляет собой одну из стержневых проблем его наследия, определяющих своеобразие художественного мира, его религиозно-философскую значимость.
1. Сумбатов В. А. Прозрачная тьма: Собрание стихотворений / Сост. Л.Ф.Алексеевой; науч. ред., подгот. текста В.А.Резвого; предисл., биограф. справка С.Гардзонио; примеч. Л.Ф.Алексеевой, С.Гардзонио, В.А.Резвого. Pisa; М.: Водолей Publishers, 2006. 408 с. (Русская Италия).
2. Сумбатов В.А. Голоса тишины; К *** («Ты — белоствольная берёза...»); Думы [и др.] // Очерки литературы Русского зарубежья: Межвуз. сб. тр. Вып. 2. [Сост. Л.А.Смирнова]. М.: Московский педагогический университет, 2000. С. 117-135.
3. Дар сокровенный: Молитвослов православного христианина. Минск: Харвест, 2005. 640 с.
4. Сумбатов В.А. Стансы // «Новое время». Белград, 1928. 7 апреля. № 2081.
5. Сумбатов В.А. Русская Держава (Роман в стихах) // Малоизвестные страницы и новые концепции истории русской литературы ХХ века: Материалы Междунар. науч. конф.: Москва, МГОУ, 27—28 июня 2005 г. Вып. 3. Ч. 1. Литература Русского зарубежья. Приложение. / Ред.-сост. Л.Ф.Алексеева. М.: Водолей Publishers, 2006. С. 107-151.
6. Талалай М.Г. Русские участники Итальянской войны 1943—1945: партизаны, казаки, легионеры. М.: ООО «Старая Басманная», 2015. 408 с.
7. РГАЛИ. Ф. № 2598: А.Н.Флейшер.
References
1. Sumbatov V.A. Prozrachnaya t'ma: Sobranie stikhotvoreniy
[Transparent darkness: Collected Poems / Comp. by 5.
L.F.Alekseeva], Pisa; Moscow, 2006. 408 p.
2. Sumbatov V.A. Golosa tishiny i dr. [Voices of silence; K*** ("You are a white-barked birch ..."); Duma and others]. Coll. of papers "Ocherki literatury Russkogo zarubezh'ya", iss. 2. Moscow, 2000, pp. 117-135. 6.
3. Dar sokrovennyy: Molitvoslov pravoslavnogo khristianina [Hidden gift: Orthodox Christian prayer]. Minsk, 2005. 640 p.
4. Sumbatov V.A. Stansy [Stanzas]. "Novoe vremya". Belgrad, 7. 1928, 7 aprelya, no. 2081.
Sumbatov V.A. Russkaya Derzhava (Roman v stikhakh) [Russian power (novel in verse)]. Coll. of papers "Maloizvestnye stranitsy i novye kontseptsii istorii russkoy literatury XX veka, iss. 3, part. 1: Literatura Russkogo zarubezh'ya. Prilozhenie. Moscow, 2006, pp. 107-151. Talalay M.G. Russkie uchastniki Ital'yanskoy voyny 1943— 1945: partizany, kazaki, legionery [Russian participants of the Italian War 1943-1945: the guerrillas, the Cossacks, the legionnaires]. Moscow, 2015. 408 p. RSALA, fund no. 2598: A.N.Fleysher.
