CC BY
49
досуга, знатоков языков и обычаев, талантливых музыкантов, певцов и плясунов, исполнителей и организаторов народных драм и медвежьих праздников и т. д. Третье: как известно, между отцом и сыном, Алексеем Михайловичем и Петром Алексеевичем, историки проводят водораздел эпох, здесь заканчивается византийско-древнерусский диалог досуга и начинается западноевропейско-российский. В рамках же первого диалога культур впервые объяснен смысл древнерусского слова «досуг».
Библиографический список
1. Седов, В. В. Восточные славяне в VI —XIII вв. / В. В. Седов. - М., 1982. - С. 8-10.
2. Георгиев, В. Трите фази на славяне ката митология /
B. Георгиев. — София, 1970. — С. 4.
3. Мифологический словарь / Гл. ред. Е. М. Мелетинский. — М., 1990. - С. 4.
4. Славянская мифология. Энциклопедический словарь / Под ред. С. М. Толстой. - М. : Эллис Лак, 1995. - С. 288.
5. Экономцев Иоанн, игумен. Православие. Византия. Россия. Сб. ст. - М. : Христианская литература, 1992. - С. 37.
6. Закладная кабала XIV в. на землю // Акты, относящиеся к периоду до юридического быта древней России. В 2 т. Т. 2. -СПб., 1864. - С. 3.
7. Ляпунов Б. М. Из семасиологических этюдов в области русского языка : досуг и пр. // Известия АН СССР. Отд. лит. и яз. - 1946. - Сер. 5. - Т. 68. - С. 63-68.
8. Преображенский, А. Г. Этимологический словарь русского языка (Фотокопия словаря 1910 г.). В 2 т. Т. 1 / А. Г. Преображенский. - М., 1959. - 674 с.
9. Снегирев, И. М. Русские простонародные праздники и суеверные обряды / И. М. Снегирев. В 2 т. Т. 1. - М., 1990. -
C. 4-5.
10. Антология педагогической мысли Древней Руси и Русского государства XIV-XIX вв. В 4 т. Т. 1. - М., 1985. -С. 109.
11. Удальцова, 3. В. Византийская культура : моногр. / З. В. Удальцова. - М., 1988. - С. 114-115.
12. «Гармония сфер». «Академия» // Философский словарь. - М., 1983. - С.101-116.
13. Срезневский, И. И. Материалы для словаря древнерусского языка / И. И. Срезневский. - М., 1896.- Ч. 1.
14. Договорная грамота великого князя Бориса Александровича с королем Казимиром, 1449 // Акты, относящиеся к истории Западной России, собранные и изданные Археографической комиссией. - СПб., 1846. - С. 66.
15. Письма и бумаги Петра Великого: В 13 т. - СПб., 1987. -Т. 1. 1688-1701. Т. 2. 1702-1703. Т. 3. 1704-1706.
16. Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 10 т. - М., 1937.
17. Степняк-Кравчинский, С. М. Россия под властью царей / С. М. Степняк-Кравчинский. - М., 1960. - С. 71.
18. Веселовский С. Б. Ономастикон. Древнерусские имена, прозвища и фамилии. Словарь - М., 1974. - С. 100.
19. Крылов, И. А. Собр. соч. В 2 т. Т. 1 / И. А. Крылов. -1969. - 527 с.
20. Белинский, В. Г. Избр. соч. В 3 т. Т. 1 / В. Г. Белинский. -ОГИЗ, 1941. - С. 530.
21. Погосский, А. Ф. Полн. собр. соч. В 4 т. Т. 1 / А. Ф. Погосский. - СПб., 1899. - С. 5.
22. Аксаков, С. Т. Собр. соч. В 4 т. Т. 3. - М., 1956. -810 с.
23. Даль, В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. В 4 т. Т. 1 / В. И. Даль. - М., 1994. - С. 481.
М
М.:
ВОЛОЩЕНКО Геннадий Григорьевич, доктор культурологии, доцент (Россия), профессор кафедры социально-культурной деятельности. Адрес для переписки: wolosch@mail.ru
Статья поступила в редакцию 09.07.2015 г. © Г. Г. Волощенко
УДК 1302 Н. И. ЖУРАВЛЕВА
Уральскиий федеральный университет, г. Екатеринбург
СТАНОВЛЕНИЕ СУБЪЕКТНОСТИ В УСЛОВИЯХ СОВЕТСКОЙ ГОРОДСКОЙ ПОВСЕДНЕВНОСТИ
В статье рассматривается проблема преобразования традиционного, долич-ностного сознания, осуществленная в рамках советского модернизационного проекта. Автор полагает, что появлению субъектных качеств личности способствует сама городская повседневность, предполагающая иной тип социальных связей, появление новых культурных практик и гендерных стратегий.
Ключевые слова: субъектность, модернизация, урбанизация, повседневность.
Советский модернизационный проект, при всей своей специфике, повлек закономерные социальные и антропологические изменения, характер-| ные для эпохи модерности в целом. Одно из таких £ проявлений модерности — появление автономной личности, системные качества которой самоопределение, рефлективность и саморазвитие — т. е.
субъектность. Это приводит целый ряд ученых к радикальному выводу — последствием уничтожения интеллектуальной и творческой элиты стали неизбежная и стремительная деградация общества и примитивизация сознания, позволяющая характеризовать общее состояние советской культуры как «антропологическую катастрофу» и «выпадение
из истории». Но, как представляется, сложность и длительность модернизационных процессов, происходивших в стране, требует более объемного, многостороннего рассмотрения, учитывающего негомогенность российского, а затем советского общества и историческую динамику.
«Меж тем в силу особенностей исторического развития России, где к началу революции было более пятидесяти процентов полностью неграмотного населения, личностный опыт оказался достоянием исполненного мощной творческой энергии, но узкого по своей численности слоя. В массе своей население составляли всего лишь за полвека до революции вышедшие из крепостного рабства крестьяне — носители традиционного доличностного сознания» [1, с. 11], — напоминает кинокритик Е. Марголит, которого, кстати, сложно заподозрить в апологетике социализма. «Средний советский человек», по мнению Т. А. Кругловой, — результат травмы, испытанной всеми слоями общества, — «интеллигенция должна была потерять свою субъективность (преодолеть уединенность и оторванность своего жизненного мира), а бывший крестьянин — приобрести субъектность, которой до этого не обладал» [2, с. 93]. Но как рождается субъектность? Как преодолевается путь от общинной коллективности к индивидуальной автономии? Будучи феноменом «пост-традиционного» общества, проявляется ли она спонтанно или требует властного насилия / демократических свобод; политической воли / диктата повседневности; демократического образовательного проекта / элитарного воспитания; аскетичной духовной работы / безудержного потребления — чего из такого противоречивого и богатого арсенала социальной практики «новейшего времени»? Попробуем ответить на этот вопрос.
Важный элемент любой модернизации — урбанизация. Можно предположить, что специфика шестидесятых годов, когда «советская цивилизация развилась в наиболее характерную для себя модель» [3, с. 510], обусловлена не только политическими, но и глубокими модернизационными сдвигами, вызванными именно ею. Но советские города специфичны. Это, по выражению А. Г. Вишневского, «бурги без буржуа». Распространенное убеждение, что современный тип автономной личности может сформироваться только в рамках экономической свободы и рыночной конкуренции, не оставляет шансов увидеть в homo soveticus высокосубъектного индивида. Но может ли сама городская повседневность стать условием трансформации сознания? Очевидно, что изменение типа социальных связей, культурного опыта, гендерных стратегий, инспирированное городской жизнью, не могло не повлечь изменения самосознания.
Разрушение традиционной общинной социальности не привело к полному исчезновению соответствующих ей жизненных стилей. Они воспроизводились не только в советской деревне, на протяжении всего времени ее существования, но и в городах, население которых пополнялось преимущественно за счет бывших крестьян. В 1959 г. в РФ и 1962-м в СССР численность городского населения сравнялась с сельским, символический рубеж был перейден, но и через два десятка лет многие городские жители страны были горожанами в первом поколении. Анализируя демографические процессы, сопровождающие социалистическую модернизацию, А. Г. Вишневский считает, что одним из результатов ускоренной урбанизации стала «мар-
гинализация, в результате которой целые поколения потеряли одну систему ценностных ориентиров и не обрели другой» [4, с. 137] Но обрисованная им ситуация была, по-видимому, сложнее и структурно, и динамически, что отчасти подтверждает и сам Вишневский, обозначая один из сложившихся к этому времени человеческих типов — «соборный человек с университетским дипломом» [4]. Это наводит на мысль о скорее синтетическом (или эклектичном) характере сложившегося ценностного мира. Несомненно, бывшие крестьяне, перебираясь в город, могли сохранять привычный хозяйственный уклад или некоторые его элементы благодаря частному домовладению и приусадебному участку. Наличие «подсобного хозяйства» у горожан, а в особенности жителей рабочих поселков было и по-прежнему остается обычным для России. «Слободизации» не избежали даже вновь построенные индустриальные соцгорода. Тем не менее повседневный опыт людей, ставших горожанами, претерпевал изменения. Это происходило за счет повышения уровня жизни и бытового комфорта, которое могли ощутить не только «счастливые обитатели отдельных квартир», но и жители коммуналок, переселившиеся из деревень, где наличие приватного пространства тоже было проблемным. Развитие сферы услуг (в 1959 г. появились дома быта) позволяло сократить время на домашнее обслуживание. Специализированные ателье по пошиву одежды и ремонту обуви, прачечные и химчистки, кулинарии и «домовые кухни» преподносились как реалии нового «социалистического быта» и, очевидно, так и воспринимались. Расширялась и сфера досуга. Другим, не менее важным фактором стало освоение собственно городских практик, более автономных и анонимных, в результате чего привычные органические связи дополнялись и замещались функциональными. Приобщение к новым бытовым реалиям, усвоение новых форм поведения и досуговых практик имело для советского человека важное символическое значение — все это было выражением обретенной «культурности», которая, как отмечает Т. А. Круглова, и выступала формой субъектности. Американская исследовательница К. Кларк пишет: «Русское понятие «культура» куда шире в своих ассоциативных связях, чем английское «culture». Оно включает и такие вещи, как умение пользоваться носовым платком, выражать благодарность или хорошо обставить квартиру. Культура по-русски — это когда крестьянин переходит из деревянной избы в более модернизированное жилье и меняет свой наряд на городское/западное платье... «Культура» — это модернизация (канализация и асфальт). Культура — это вежливость. В этом широком контексте уживаются и образование с искусством» [5, с. 170]. Перефразировав известную сентенцию, можно сказать, что «воздух города делает человека культурным». Нормы «культурности», как и идеологически правильная риторика, выступающая в определенном смысле одной из таких норм, могли быть усвоены поверхностно, на уровне социальной мимикрии или, если воспользоваться терминологией Тойнби, мимезиса. Но даже в этом случае они могли стать средством продвижения по социальной лестнице, повышающим самоуважение символическим капиталом и путем к новой идентичности и индивидуации.
Проблема советской идентичности — отдельная и большая тема. Представление, что «простой советский человек» фанатично идеологичен — сильное
преувеличение, да и сам советский марксизм «существовал не только и не столько как политическая идеология, сколько как нормальный повседневный образ мира, на который ориентируется практическая человеческая деятельность» [6, с. 398]. Более того, «то, что называют социалистическим мифом, было для людей способом историоризации бытия, переводом идеологем в интенсивный мир реальных переживаний» [7, с. 51]. Овладение словом — условие вхождения в сакральные сферы советской культуры. Усвоение необходимых языковых норм стало стратегией в расширяющейся практике конформизма и способом утаивания, а для кого-то обретением нового языка или мостом к нему.
Советские люди, в большинстве своем, часто писали — крестьяне и горожане, грамотные и безграмотные, и даже те, кто, по сути, принадлежал к культуре дописьменной [8]. Писали прежде всего письма — родным, друзьям или в редакцию, некоторые — дневники и даже мемуары. Но и «наивное письмо» и литературно оформленный текст могут рассматриваться не только как свидетельство эпохи, но и письменное выражение процесса инди-видуации. Рефлективность — условие вхождения в субъектность, и авторы обнаруживают ее хотя бы в зачаточных стадиях. Представление о разных уровнях субъектности — методологическое основание для виртуозного анализа текстов, созданных «простыми советскими людьми», предложенного Н. Н. Козловой.
Чтение в Советском Союзе — один из самых доступных, популярных и социально престижных видов досуговой практики. Бесспорно, это связано и с неразвитостью иных ее форм (телевидения, например), но так же бесспорно, что советский штамп «литература и искусство» появился не на пустом месте и утверждает исключительный статус литературного слова, выводя его из пространства художественности в сферу высшей реальности. Чтение — способ раздвинуть границы внутреннего мира за границы мира внешнего. Литературоцен-тризм (М. Берг) и шире словоцентризм (П. Вайль и А. Генис) задает и специфически советскую форму коллективизма, снимающую границы публичного и приватного — коллектив объединенных словом единомышленников. «Процветали высокие жанры трепа, застолья, беседы по душам, художественно осложненные разговорным российским пьянством» [3, с. 889], — вспоминают П. Вайль и А. Генис и заключают: «Напрямую из культа слова вытекают те следствия, которые делают советского человека исключительным событием ХХ века. Прежде всего, это установки на коллективизм и превосходство духовного над материальным» [3, с. 889].
Еще одним важным следствием урбанизации стала трансформация семейных отношений. Октябрьская революция 1917 г. не стала толчком к разложению традиционной патриархальной семьи, но значительно ускорила этот уже начавшийся процесс. Модернизация экономической и социальной жизни сопровождается и модернизацией сознания, выражающейся, прежде всего, в развитии внутренней регуляции поведения и усложнении духовного пространства.
Появление понятия «личная жизнь», одновременно фиксирующего ценность личностного статуса и приватности, обусловлено появлением и развитием сферы интимности. Ее существование и расширение — один из симптомов модер-
ности. «Область сексуальности стала «личной собственностью» в той же степени, в которой жизнь превратилась в частное пространство биографии» [9, с. 171], замечает Н. Н. Козлова. Революция в сфере семьи невозможна без революции чувств, считает А. Г. Вишневский [4]. Либерализация нравов, всегда воспринимающаяся современниками как кризис морали, необязательно ведет к «вседозволенности и распущенности». Романтическая любовь как регулятор сексуального поведения оказалась не менее действенной силой, нежели традиция и запреты. Сформированный официальной культурой идеал единственной любви стал в советское время основой довольно строгой половой морали. «Настоящая» любовь — индикатор духовной зрелости, не позволяющей «разменивать чувство» в скоротечных интрижках и сексуальных приключениях. Вместе с тем убежденность, что любовь должна быть необходимым и достаточным основанием для создания семьи, сделала семейный союз проблемой личного выбора, а не единственной легитимной формой деторождения.
Переход от традиционной патриархальной к современной нуклеарной семье связан с демографическими и социальными процессами (сокращение смертности, отмена запрета на аборты в послевоенном СССР, упрощение развода), но оформляется как приватизация, интимизация семейных отношений.
Сложившаяся в СССР гендерная ситуация очевидно двойственна. С одной стороны, представляющиеся советскому человеку само собой разумеющимися политическое и правовое равенство полов, и иные, несправедливо недооцененные впоследствии, «завоевания социализма», как-то: принцип равной оплаты за равный труд, оплачиваемый декретный отпуск (что в США было узаконено только при Дж. Картере), льготы работающим матерям, система дошкольного воспитания и т.д. С другой стороны — сохранение патриархатных установок. Они воспроизводятся на уровне житейского опыта и как стереотипы традиционного жизненного стиля, и как стратегия в сложившейся демографической ситуации, когда «мужчин на всех не хватает». Традиционное распределение гендерных ролей поддерживается и лукавством официальной риторики, не позволяющей усомниться, что женщина тоже человек, но только в том случае, если она, кроме всего, хорошая хозяйка и мать. Экономическая независимость от мужчины сосуществует с двойной нагрузкой, «стеклянным потолоком», проблемностью контрацепции, «репрессивной гинекологией» — тем, с чем могла столкнуться и сталкивалась советская женщина, совсем не уступавшая мужчине в субъектном статусе. Субъектность же ведет к повышению требования к качеству семейной жизни, и косвенным свидетельством ее обретения стало то, что больше половины разводов в СССР происходили по инициативе женщин.
Со всеми оговорками А. Г. Вишневский заключает: «Так или иначе, но частная, семейная жизнь в СССР во многих ее проявлениях была более свободной по сравнению как с жизнедеятельностью в других институтов советского общества, так и с семейной жизнью большинства людей в недалеком прошлом, в условиях довольно жесткой деревенской цензуры, а порой и семейной жизнью граждан многих западных стран... Семья и ее члены, живущие в городских квартирах (все чаще отдельных), в анонимном городском пространстве,
в возрастающей степени чувствовали свою автономность, придавали все большее значение суверенитету семейной жизни, ее приватному характеру, личному и индивидуальному в ней» [4, с. 153—154].
Так, посредством освоения городских практик и новых дисскурсов, расширения сферы приватности и эмансипации сексуальности возникает новое антропологическое качество — человек обретает субъектные характеристики. «Возникает «Я» ... для которого самоидентичность является проблемой» [9, с. 167] И это не только следствие усложнения внутреннего мира, но и образовавшегося зазора между внутренним и внешним, неведомого общинному человеку. И если в рамках консьюме-ристского западного общества эта проблема была сформулирована Э. Фроммом в альтернативе «быть или иметь», то в позднесоветском она звучала иначе — «быть или казаться». Можно согласиться, что советский способ вхождения в модерн стал возможен только в условиях «догоняющей» модернизации, но является ли наиболее репрезентирующий советскость тип личности «тупиковой ветвью эволюции»? — вопрос остается открытым.
3. Вайль, П. 60-е Мир советского человека // П. Вайль, А. Генис // Собр. соч. В 2 т. Т. 1. — Екатеринбург : У-Фактория, 2004. - 960 с.
4. Вишневский, А. Г. Серп и рубль: Консервативная модернизация в СССР / А. Г. Вишневский. — М. : ОГИ, 1998. — 432 с.
5. Кларк, К. Советский роман: история как ритуал / К. Кларк : пер. с англ. ; под ред. М. А. Литовской. — Екатеринбург : Изд-во Урал. ун-та, 2002. — 262 с.
6. Гудков, Л. Негативная идентичность : сб. ст. / Л. Гудков. — М. : НЛО ВЦИОМ-А, 2004. — 816 с.
7. Козлова, Н. Н. Горизонты повседневности советской эпохи: голоса из хора / Н. Н. Козлова. — М. : ИФАН,1996. — 215 с.
8. Козлова, Н. Н. Я так хочу назвать кино. «Наивное письмо»: опыт лингво-социологического анализа / Н. Н. Козлова, И. И. Сандомирская. — М. : Гнозис, 1996. — 256 с.
9. Козлова, Н. Н. Гендер и вхождение в модерн / Н. Н. Козлова // Общественные науки и современность. — 1999. — № 5. — C. 164—174.
Библиографический список
1. Марголит, Е. Я. Живые и мертвое. Заметки к истории советского кино 1920 — 1960-х годов / Е. Я. Марголит. — СПб. : Мастерская «Сеанс», 2012. — 560 с.
2. Круглова, Т. А. Советская художественность, или Нескромное обаяние соцреализма / Т. А. Круглова. — Екатеринбург : Изд-во Гуманитар. ун-та, 2005. — 384 с.
ЖУРАВЛЕВА Надежда Ивановна, кандидат философских наук, доцент (Россия), доцент кафедры культурологии и дизайна. Адрес для переписки: nadic1@mail.ru
Статья поступила в редакцию 01.06.2015 г. © Н. И. Журавлева
Книжная полка
ББК 87/П27
Першин, Ю. Ю. Архаическое сознание : сущность и принципы : моногр. / Ю. Ю. Першин. - Омск : ОмГТУ, 2014. - 255 c. - ISBN 978-5-8149-1916-8.
В монографии делается попытка рассмотреть феномен того, что различные исследователи называют первобытным, примитивным, докритическим мышлением, приписываемым архаическому человеку. В русле исследования автор обращается к истокам сознания человека, его генезису, пытается определить его сущностные черты и принципы функционирования, глубинные механизмы и видение им пространства и времени. Помимо этого в монографии делается попытка взглянуть глазами архаического человека на феномен смерти и эксплицировать проявления архаического сознания и видения мира в экстремальных ситуациях.
Монография предназначена для специалистов в области философии, студентов, аспирантов гуманитарных вузов, а также всех интересующихся проблемами философии.
Дюпре, Бен. Философия / Бен Дюпре ; пер. М. Александрова ; ред. И. Алюков. - М. : Фантом Пресс, 2014. - 208 с. - ISBN 978-5-86471-684-7.
Принято считать, что философия сложна и скучна, а философы — заумные затворники, далекие от реальной жизни. Пора избавиться от заблуждений. Философия столетиями была опаснейшим делом. Декарту, Спинозе, Юму и Руссо грозили отлучением от Церкви, отправляли в изгнание. А самого знаменитого философа в истории, Сократа, власти Афин признали столь пагубно влияющим на общество, что и вовсе казнили. Современных философов не приговаривают к смертной казни, — человечество наконец осознало, что философия — это не только изощренная игра ума, но и практическая наука. Физика, химия, биология, медицина способны на многое, кроме одного — понять суть мироздания. Этим как раз и занимаются философы — они ищут смысл, везде и во всем. Философия — это высшее достижение человеческого разума, и, прочитав эту книгу, обдумав главные 50 идей этой великой науки, вы и сами станете немного мудрецом. Бен Дюпре читал классическую философию в Оксфорде, прежде чем стал писать популярные книги о философии. С 1992 по 2004 год он был ведущим автором в издательстве Оксфордского университета, за его спиной двадцатилетний опыт доступного и комплексного изложения философии для самой широкой аудитории.
