CC BY
74
С. Ф. Идрисова
СОЦИЕТАЛЬНЫЕ ДЕТЕРМИНАНТЫ ДЕВИАЦИИ ИПРЕСТУПНОСТИ: ТЕОРЕТИКО-МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ
В статье особенности социологического подхода к анализу девиантности и преступности раскрываются сквозь призму теоретико-методологического анализа основных категорий и понятий («норма», «девиация», «преступление»), описывающих
ситуации девиантного поведения. Разбирая основные социологические теории и концепции девиантности, автор делает вывод о релятивности основных ее квалифицирующих критериев и необходимости построения релевантной теории девиантности на основе соотнесения спектра ее проявлений с социальной структурой общества.
Девиантное (отклоняющееся) поведение, трактуемое в качестве социального источника развития преступности, тем не менее, отличается от последней отсутствием четких квалифицирующих критериев. С релятивностью понятий, описывающих это явление, мы сталкиваемся практически на каждом шагу. Во-первых, расширительное понятие девиации, как справедливо указывает Я. И. Гилинский, предполагает отнесение к ней всех форм изменчивости социальной системы, которые реализуются через индивидуальные и массовые отклонения от сложившейся в данной системе нормы (стандарта) социального действия1. В этом контексте девиантность предстает как универсальный инновативный механизм изменения и развития социальных систем и предполагает широчайший спектр проявлений - от позитивных, творческих, «революционных» до негативных, деструктивных, «регрессионных». Очевидно, что коннотации, с которыми воспринимаются одни и те же виды девиантного поведения, находятся в большой зависимости от социально-культурного и идеологического контекста - от того, с каким знаком мы оцениваем ситуацию сохранения или поддержания нормы. Характерно, что столь же разные оценочные нюансы несет в себе и оппозиционное девиантности понятие «конформность».
Во-вторых, если даже мы ограничим ситуационный анализ исключительно негативными девиациями (как работающими на его деструкцию), то и в этом случае далеко не весь спектр образцов поведения, которые могут подводиться обществом под признаки такой девиации, попадает в категорию противозаконных деяний. Некоторые из них могут быть квалифицированы как девиантные лишь в «мягких», факультативных определениях социально порицаемого или социально осуждаемого отклонения от «нормы». Английские социологии Н. Аберкромби, С. Хилл и Б. С. Тёрнер уже только по одному этому основанию противопоставляют социологический подход к изучению девиантности и преступности криминологическому - как сфокусированному на исследовании феноменов нарушения правовых норм2. При этом интерпретируемое социологически, понятие «нормы» зачастую и само теряет определенность. О его условности заставляет говорить уже тот простой факт, что социальная норма является скорее легитимным предписанием, связанным с социетальными ожиданиями относительно «правильности» поведения, чем обобщенным выражением реальных и часто встречающихся его типов. На зыбкость и
условность такой «неэмпиричной» идентификации социальной нормы указывал Т. Парсонс, когда подчеркивал невозможность вынесения сколько-нибудь определенных суждений о девиантности без конкретной отсылки к социальной системе или субсистеме, в которых она имеет место, поскольку любой - даже самой простой - системе присуща сложная и весьма запутанная структура нормативных стандартов. Слабая степень интегрированности этих стандартов друг с другом неизбежно ведет к аберрации оценок: рассмотрение поведения индивида как девиантного в одной модели нормативности может противоречить его пониманию как позитивного в другой . Д. Стоун указывает на принципы функционирования рынка и принципы публичной самоорганизации общества как на примеры существенно разных нормативных проекций в понимании общественного блага. В то время как рынок на вполне законных основаниях поощряет в максимально возможной степени преследование индивидом своего частного интереса, сфера публичного управления основана на эксплицитном выражении коллективных, непосредственно общественных интересов, формирующихся через предварительное достижение консенсуса4. Очевидно, что перенесение сугубо рыночных принципов из экономики в сферу публичного управления будет восприниматься обществом уже как фундаментальное нарушение жизненно важных ценностей порядка и справедливости. При этом не всегда бывает легко определить, что мы в данном контексте должны понимать под обществом. В реальности весьма часты случаи, когда восприятие нормы в категориях ее формальной легитимации, с одной стороны, и в стереотипах массового сознания, с другой, могут существенно расходиться. Например, трудно с определенностью сказать, как в обыденном сознании в первую очередь воспринимается та или иная высокая должностная позиция с точки зрения открываемых ею социальных возможностей - как право на самореализацию индивида через осуществление им важных общественных функций или как «теплое местечко», служащее извлечению индивидуального дохода. В большинстве случаев мы сталкиваемся здесь с хорошо описанной социологически ситуацией двойственного сознания, когда система образования, официозные средства массовой информации и тому подобные институты социализации внушают индивидам одни стереотипы восприятия действительности, а опыт повседневной жизни - совершенно другие.
Проблема квалификации поведения индивида при этом не всегда сводится только к выбору «точки отсчета» в оценке нормы. Можно обнаружить, что современное общество - даже в тех случаях, когда оно приходит к выработке более или менее четкого представления о норме - демонстрирует порой неспособность или нежелание реализовать ее предписывающую силу. Достаточно типичными для современного общества следует считать те случаи, когда само понятие социальной «нормы» как бы переводится во «внутренний план» самооценки индивида, чьи действия обществом теоретически осуждаются, но - в полном согласии с либеральной презумпцией невмешательства в частную жизнь (как своеобразной этической проекцией рыночного принципа laissez-faire) -остаются вполне терпимыми, если выступают как социально изолированные акты, не наносящие ощутимого вреда здоровью других граждан и их материальным интересам. Под эту категорию могут подпадать, например, суицид, алкоголизм, токсикомания, индивидуальное употребление наркотиков, занятие проституцией, грубость и сквернословие, нечестность, нарушение обещания, адюльтер, скандальные выходки и другие неэтичные поступки. В оправдание этого заведомо
как будто предполагается, что стигматизированный неэтичным поступком индивид наносит вред прежде всего себе и потому уже достаточно наказан, чтобы еще подвергнуться официальному преследованию со стороны закона. Наиболее вероятной санкцией, которую общество склонно стихийно применять против такого девианта, становится его моральная изоляция, исключение из процессов нормального (с точки зрения так называемого «приличного» общества) социального взаимодействия - как это, впрочем, часто практикуется и в отношении отклонений, которые должны скорее вызывать общественное сочувствие, например, психических заболеваний или физической
неполноценности. Между тем, при достаточно массовом масштабе проявления такого рода девиаций и «оборонительно» - безразличной реакции на них со стороны общества может теряться ощущение «точки отсчета»: становится, в конце концов, неясным, кто же находится в реальной изоляции и «обороне» -«приличное» общество или стихийно формирующееся «сообщество» девиантов-аутсайдеров.
В тоталитарных и авторитарных системах индивидуальные проявления девиантного поведения оценивались принципиально по-иному: любое
отклоняющееся поведение - даже позитивное, связанное с проявлениями социального новаторства и духовного нонконформизма - воспринималось с одинаково негативными коннотациями и легко включалось в разряд
идеологических преступлений против системы. Так, «аморальный образ жизни», «моральное разложение», как и многие другие проявления альтернативного поведения, становились уже не просто личным делом гражданина, но рассматривались как общественное зло - по крайней мере, как дурной пример, подрывающий идеологическое «здоровье» общества и тем самым угрожающий его безопасности. Это имело своим результатом включение механизмов жесткого социального контроля, который был призван восстановить утраченную связь индивида с «обществом» (на самом деле, с определенной идеологической системой). Восприятие девиаций в системе ценностей тоталитарных и авторитарных систем может служить классическим выражением ситуации лэйблинга («наклеивания ярлыков»)5, в которой девиация рассматривается как нарушение нормы не в силу присущей ей объективной способности создавать угрозу социальной системе или отрицать ее, но, скорее, в силу определения ее таковой со стороны общества, а зачастую - со стороны тех репрезентирующих общество институтов (например, господствующая партия, властные инстанции, средства массовой информации, суд) и профессиональных групп (например, полицейские), которые ответственны за его безопасность.
В свете вышесказанного для социолога вполне очевиден факт того, что чрезмерно жесткая, тотальная система социального контроля, отрицая как таковое любое существенное отклонение от предписанной нормы либо произвольно определяя те или иные виды поведения как девиантные, сама почти неизбежно провоцирует собственное отрицание - подспудное усиление девиантного поведения в обществе и распространение определенных типов «преступлений», особенно со стороны представителей маргинальных социальных групп. Вместе с тем, далека от совершенства и противоположная, либеральная, модель общественного устройства - с ее чрезмерно ослабленной нормативной структурой и повсеместным ростом индивидуализма, или - в крайних проявлениях -эгоцентризма. Для обоих случаев можно констатировать, что конструктивный тип связей личности и общества, механизмы воспроизводства подлинной
коллективной солидарности подвергаются серьезным деформациям.
Л. Т. Уилкинс в свое время попытался придать проблеме социального контроля как критического фактора в распространении девиантности общесоциологическое значение, указав на перцептивные деформации в его системе (несовпадение групповых ценностей, искажение информации и т. п.) как на возможные причины эскалации девиантного поведения от незначительных нарушений к серьезным видам преступлений (модель так называемой «спирали девиантности»)6.
Проблема социального контроля предполагает и иную перспективу анализа. Какой бы из рассмотренных случаев мы ни взяли, в отношении общества к проявлениям девиантного поведения зачастую «размывается» и другая не менее важная смысловая граница - между личной ответственностью индивида за соответствующий тип действий и ответственностью самого общества за воспроизводство социальных условий, которые либо поощряют так называемый делинквентный «дрейф», либо порождают деликты в виде сопротивления дискриминаторным социальным практикам и официальным системам ценностей. В данной проблеме по существу также намечается тонкое различение между криминологическим акцентом на личную мотивированность отклоняющегося поведения и социологическим подходом, который рассматривает девиантность прежде всего как аскриптивный феномен, обусловленный свойствами социальной структуры общества. Ссылки на влияние структурных факторов, как и вообще структурно-функциональный подход, имеют тенденцию «реабилитировать» девианта, предпочитая видеть его преимущественно как продукт «ненормальных», репрессивных общественных условий; криминологический подход, напротив, акцентируя внимание на преступном типе личности, оценивает его в русле классического определения девиации как отклонения от норм и принципов жизнедеятельности «нормального», т. е. законосообразного, общества.
Подчас и стабилизирующие общество институты, в частности, сама юридическая практика, допускают довольно неопределенную интерпретацию «нормы» при квалификации тех или иных видов преступлений. Так обстоит, например, дело в отношении коррупции, к проявлениям которой относят как правонарушения, наказуемые уголовным преследованием, так и этические отклонения, которые прямо не преследуются законом, но несут на себе печать социально осуждаемого поведения - по крайней мере, в категориях официально признанного этического кодекса поведения государственных служащих (присутствие на банкетах, устраиваемых организациями, к которым есть претензии у контролирующих органов; общение в неформальной обстановке с людьми, имеющими скандальную репутацию; проживание в доме или квартире, стоимость которой не соответствует заработной плате чиновника, использование чужого дорогого автомобиля и т. п.). В свою очередь коррупционные правонарушения подразделяются на дисциплинарные коррупционные проступки, наказуемые лишь в административном порядке (зачастую по усмотрению вышестоящего начальства), и коррупционные преступления, наказуемые в уголовном порядке . Довольно «размытая» квалификация проявлений коррупции по шкале их отклонения от принятых в обществе норм (неэтичный поступок, дисциплинарное правонарушение, уголовное правонарушение) лишний раз подтверждает, что даже в отношении общественно опасных деяний (каковыми являются, прежде всего, различные виды коррупции), допускаются известная релятивность оценок и немалая доля субъективизма. Очевидно, что правовые определения в такой же степени, как общественное мнение, подвержены изменениям, в связи с чем и понятие
«преступление» приобретает расплывчатость, становится в высшей степени нестабильным, изменчивым. Право в еще большей степени утрачивает свою регулирующую роль в обществе, когда оно характеризуется технологической слабостью действующих правил, т. е. затрудняется на практике определять границу между законными и незаконными действиями. Этим, в частности, объясняется наличие в обществе значительного простора для коррупционных действий, которые в большом количестве случаев удачно маскируются в своем формальнопроцедурном виде под законные действия8. Это, конечно, не означает полной релятивности в трактовке содержания правовых норм. Определенные виды нарушений закона стабильно квалифицируются и самим правом, и массовым правосознанием как преступления, однако между такого рода преступлениями и тем, что квалифицируется, например, как этические проступки, образуется своеобразная и довольно обширная «серая зона» - совокупность девиантных проявлений, которые ни закон, ни общественное мнение не способны квалифицировать однозначно. При этом, как и в случае с определением девиантного поведения вообще, в области юридической квалификации преступления, степени его тяжести или общественной опасности мы сталкиваемся с классической «ситуацией определения» - хотя и в значительно более узких, регламентируемых правом пределах.
Нетрудно предположить, что в тех случаях, когда проявления определенных видов девиаций становятся массовыми и слабо подверженными регулированию со стороны закона, встает вопрос не только о доминировании структурных факторов в процессе их порождения, но и о пересмотре самого принципа нормативности: то, что в контексте законодательной практики рассматривается как девиация, на уровне массового сознания может превращаться в норму обыденной жизни, подвергаться рутинизации, и тогда уже можно говорить о том, что право неадекватно описывает социетальную норму, отставая от реальной динамики развития общества или, напротив, допуская неоправданную проективную идеализацию его. Драматизм смены господствующих ценностей и установок, пережитый российским обществом на рубеже 1980-1990-х годов, может служить этому наглядным подтверждением: то, что в рамках советской общественной системы однозначно преследовалось как социально опасное преступление (например, частное предпринимательство), в постсоветском обществе стало разрешенным и даже социетально поощряемым видом деятельности.
Эта проблема еще более заостряется, когда мы пытаемся определить конкретное содержание такой нормы. Трактовка девиации как любого отклонения от общепринятой нормы требует наличия довольно сильной и, по возможности, четкой, в минимальной степени допускающей разночтения нормативной структуры регуляции общественной жизни и, конечно, признания самого факта существования общепринятой социетальной нормы, своего рода нормативного консенсуса. Однако в условиях современного общества едва ли можно вообще говорить о каком-либо культурном или ценностном консенсусе -особенно в отношении общества, находящегося в состоянии системного транзита. Данные социологических исследований доказывают, что в ситуации, когда происходит крушение одной макросоциальной системы, а новая система предстает для человека еще довольно незнакомой, неконтролируемой и пугающей, естественной реакцией индивида становится стремление избрать в качестве надежного «убежища» микросоциальную среду, где еще сохраняется более или менее устойчивый порядок повседневной жизни. Социальная микросреда становится единственно устойчивым уровнем общественной интеграции и тем социальным капиталом, с помощью которого люди решают свои текущие проблемы и
приспосабливаются к происходящим переменам9. Важно отметить, что в условиях ускоренных социетальных трансформаций социальная микросреда способна выполнять компенсаторную функцию, аналогичную той, которую в нормализованном обществе выполняют разного рода субкультуры, включая субкультуры девиантных «сообществ», практикующие как бы «параллельные» «большому» обществу системы ценностей.
При этом, как уже отмечалось выше, весьма затруднительным становится методологическое определение того, какая система ценностей в современном обществе может считаться господствующей, служащей основой «кристаллизации» социального порядка и соответствующего ему нормативного консенсуса. По существу, о современном обществе, переживающем интенсивные трансформации ценностных установок, можно говорить скорее как о конгломерате субкультур, предполагающем широкий плюрализм ценностей и нормативных правил, чем просто как о безнормативном, «атомарном» состоянии хаоса. Причем логично предполагать, что чем в большей степени имеет место дезинтеграция социетальной макросреды, тем более интегративным и определяющим становится влияние на личность социальной микросреды. Отсюда различие между «нормой» и «девиацией» опять же становится в высшей степени неопределенным. Кроме того, это может порождать усиление эффекта девиантной идентичности, социальный механизм которой детально описан Т. Парсонсом10. В общей цепочке формирования девиантной идентичности (стигматизация - социальная изоляция - членство в девиантной субкультуре -принятие девиантной роли и даже прогрессия ее в русле девиантной карьеры) оказываются ослаблены - в силу их все более релятивного характера -воспитательно-нормирующие и профилактические аспекты начальных стадий этой личностной «траектории» эволюции, и, наоборот, резко возрастает определяющее значение последних, поскольку они на поверку предопределены более жесткими квалифицирующими критериями, характерными для более интегрированных в ценностном отношении и организационно более сплоченных социальных групп.
Вышеприведенный краткий анализ проблемы девиантности показывает, что ее понимание на современном этапе изучения в значительной степени лишается жестких, абсолютизирующих критериев квалификации во всем диапазоне используемых для этого исходных понятий («норма», «девиация», «правонарушение» «преступление»), и потому обретает характер
референциальной, соотносительной системы оценки. Применительно к исследованию социетальных причин усиления девиантности и ее социально-обусловленных особенностей единственной значимой референцией (как возможной точки опоры при анализе) может быть обращение к изучению социально-структурного аспекта общественной жизни на уровне как социетального порядка (макросреды), так и социальной микросреды. Поскольку социальные взаимодействия в обществе, а равно и многие связанные с ними статусные и социально-ролевые позиции также характеризуются референтными зависимостями (в частности, зависимостью самоощущения и моделей поведения индивида от результатов сравнения своего положения с положением представителей других социальных групп или отождествления себя с определенной группой), то возможной стратегией анализа в этом случае становится обнаружение более или менее устойчивых констелляций признаков, раскрывающих зависимости между типами и интенсивностью девиаций, с одной стороны, и их социальными детерминантами, с другой. Это, как можно ожидать,
даст возможность «переопределения» основных концептов, описывающих девиантность и преступность, через их референцию с более устойчивыми, структурно закрепленными социально-групповыми установками, а также системами объективированных социальных показателей.
Примечания
1 См.: Гилинский, Я. И. Социология девиантного поведения как специальная социологическая теория / Я. И. Гилинский // Социологические исследования. - 1991. -№ 4. - С. 74.
2 См.: Аберкромби, Н. Социологический словарь / Н. Аберкромби, С. Хилл, Б. С. Тёрнер ; пер. с англ. - М., 2000. - C. 61-62.
3 Парсонс, Т. О социальных системах / Т. Парсонс. - М., 2002. - С. 362.
4 Stone, D. A. Policy Paradox and Political Reason / D. A. Stone. - Harper Collins, 1988. - P. 16.
5 См.: Becker, H. S. Outsiders : Studies in the Sociology of Deviance / H. S. Becker. - Glencoe, 1963.
6 См.: См.: Wilikins, L. T. Social Deviance: Social Policy, Action and Research / L. T. Wilikins. - L., 1964.
7 Мацкевич, И. М. Коррупция / И. М. Мацкевич // Глобалистика : междунар. междисц. энциклоп. словарь / гл. ред. и сост. проф., д-р техн. наук И. И. Мазур ; проф., д-р филос. наук А. Н.Чумаков. - М. ; СПб. ; Нью-Йорк, 2006. - C. 447-448.
8 См.: Волков, А. Ворующие по закону / А. Волков, А. Привалов // Эксперт. - 2000. - 21 февраля (№ 7). - С. 23-24.
9 Хлопин, А. Модернизация и аномия: постсоциализм в ловушке перемен / А. Хлопин // Pro et Contra. - 2000. - Т. 5. - № 1. - С. 208-209.
10 См.: Парсонс, Т. О социальных системах... С. 360-451.
