CC BY
49
Сер. 9. 2008. Вып. 1
ВЕСТНИК САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКОГО УНИВЕРСИТЕТА
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
Л. Н. Полубояринова
«РУССКИЕ ПРИДВОРНЫЕ ИСТОРИИ» И «ЖЕНЩИНА-СУЛТАН» Л. ФОН 3 AXE РА-МАЗ ÜX А: СПЕЦИФИКА ИСТОРИЧЕСКОГО ПОВЕСТВОВАНИЯ
Посвященный елизаветинской эпохе роман австрийского прозаика Леопольда фон Захера-Мазоха (Leopold von Sacher-Masoch, 1836-1895) «Женщина-султан» («Der weibliche Sultan») и четыре тома «Русских придворных историй» («Russische Hofgeschichten»), основанных на материале российской истории XVIII в., выходят в 1873-1874 гг. К этому моменту тема России и русских уже была в достаточной мере освоена на Западе как историографией, так и художественной литературой. Приобретя актуальность для Западной Европы после триумфа России в антинаполеоновской кампании, «русский» материал - именно в историческом своем измерении - становится предметом особого интереса в эпоху романтизма. Россия XVIII в. совмещала в себе с точки зрения романтического историзма сразу две далевые перспективы: пространственную и временную, - что давало возможность как эстетизировать русскую «экзотику», так и превращать ее в проекционное поле для разного рода утопий и антиутопий1.
При всем изобилии художественных и полухудожественных реконструкций русской истории (изданный русским историком В. Бильбасовым в 1897 г. на немецком языке обзор литературы, вышедшей в течение XIX в. на европейских языках об одной только Екатерине II, занимает два увесистых тома2) немногие произведения немецкой художественной россики, исключая разве что неоконченную шиллеровскую драму о Самозванце («Demetrius», 1805), отличается высоким эстетическим качеством. Как правило, это были тривиальные драмы и романы, нацеленные на удовлетворение потребности среднестатистического бюргерского читателя в «развлечении» и «поучении». Впрочем, и среди этих текстов попадались «шедевры» в своем роде, способствовавшие складыванию и закреплению определенных (разумеется, стереотипных) представлений о русской истории, России и русских у нескольких поколений немцев, например, немало нашумевшие на немецкой сцене драмы Фрица Краттсра «Девушка из Мариенбурга» («Das Mädchen von Marienburg», 1795) и X. А. Вульпиуса «Суворов и казаки в Италии» («Suworow und die Kosaken in Italien», 1800), а также романы В. Вольфзона «Царь и гражданин» («Zar und Bürger», 1854) и Л. Мюльбах «Принцесса Тараканова, или Дочь императрицы» («Prinzessin Tartaroff oder Die Tochter der Kaiserin», 1848) и целый ряд других.
По-видимому, и Захер-Мазох в работе над «Женщиной-султаном» и «Русскими придворными историями» вряд ли рассчитывал создать произведения качественно иного уровня. «Плоды работы поверхностной, особой ценности не имеющие», - так оценивает
© Л. Н. Полубояринова, 2008
автор свои «русские» тексты в одном из писем1. В самом деле, и роман, и «истории» представляются на первый взгляд «типичными» образчиками своего жанра, а именно преподносят на некоем условно очерченном историческом фоне фабулу «частного» (как правило, амурного) плана, нередко анекдотическую. Сюжеты и ситуации захсровской исторической прозы - и это тоже признак «популярной» (по сути - «тривиальной») литературы - нередко просто иллюстрируют (нарративизируют) устойчивые образы-клише русской истории: «ледяной дом», «потемкинские деревни», «северная Семирамида» (о Екатерине II). При этом характеры самодержцев (Петра I, Елизаветы, Екатерин I и II) и совокупный образ «народа» ни в коей мере не выходят за пределы уже сложившегося ко второй половине XIX в. стереотипного воприятия России как «варварского» деспотического государства, в котором в условиях отсутствия элементарных гражданских прав и свобод личности беспредельная власть и сказочная роскошь двора сочетаются с крайней бедностью и забитостью рабски покорного («темного») населения4.
Тем не менее захеровские произведения о России, относящиеся к «популярному» жанру, данным своим качеством не исчерпываются. Нетипичными, особенными эти тексты делает в первую очередь очевидная ироническая дистанция по отношению к историческому материалу и известная свобода в обращении с ним. Можно вслед за В. Бильбасовым упрекнуть Захера-Мазоха в ряде ляпсусов по части изображения «русских обычаев и привычек»5. Например, в самих текстах или в авторских примечаниях к ним квас может быть назван «супом», шуба - «выходным платьем», а слово «царевна» употреблено в качестве синонима слова «царица»6. Одновременно вряд ли разумно считать все столь частые в исторической прозе Мазоха анахронизмы и смещения бессознательно допущенной ошибкой или проявлением незежества автора. В недавнем прошлом профессиональный ученый-историк, знания которого, как показывают его тексты, далеко выходили за пределы популярной книги Г. А. В. фон Хельбига о 110 «русских фаворитах»7 и основывались со всей очевидностью на гораздо более солидных немецкоязычных сводах русской истории Г. Ф. Мюллера, X. Шторха и Й. Г. Буле8, Захер-Мазох, как правило, сознательно идет на «подтасовку» исторических фактов. Так, в романе о Елизавете Петровне он хронологически «меняет местами» фаворитов императрицы Ивана Шувалова и Алексея Разумовского. В результате этой перестановки первый из них выступает не более чем предметом мимолетного увлечения великой княгини и будущей самодержицы, в то время как второй выводится в качестве спутника Елизаветы на более позднем, зрелом этапе ее правления. (В действительности, как известно, все было наоборот.)
Столь же наивно было бы думать, что автор в новелле «Дидро в Петербурге», действие которой разворачивается в 1773-1774 гг., исключительно по неосведомленности выводит в качестве одного из центральных действующих лиц княгиню Е. Р. Дашкову, представляя ее к тому же писаной красавицей и ближайшей наперсницей Екатерины, в то время как Дашкова, бывшая в реальности, согласно сохранившейся в дневниках оценке того же Дидро, «кем угодно, только не красавицей»9, к моменту визита французского просветителя в Россию уже несколько лет была в опале и, проживая в Москве, хотя и вела с Дидро оживленную переписку, лично с ним в тот период не встречалась.
Разумеется, не подлежат сколько-нибудь серьезному «опровержению» и полу-фантастические, хотя и близкие по духу русской придворной жизни эпизоды сватовства к Елизавете Петровне персидского шаха, «разорения» Шувалова переодетым в женское платье актером Волковым, придворной инсценировки «суда Париса» или самопрезентации зашитого в горилью шкуру Дидро в качестве ученой обезьяны Жака. Захер-Мазох-художник
сознательно идет здесь против исторической правды ради дорогих ему принципов «художественной справедливости», и этот момент сознательности, как и элемент иронической игры, придает его текстам статус, отличный от обычного уровня тривиальной исторической прозы. ,
По сравнению с этим средним уровнем немецкоязычных пьес и романов о русской истории тексты Мазоха оказываются, между прочим, и более аутентичными. Таковыми их делает в значительной степени знакомство автора с русской исторической прозой (например, с историческими романами И. Лажечникова и Ф. Булгарина). Тот факт, что Захеру-Мазоху был известен «Ледяной дом» (1836), в конце 1830-х гг. изданный на немецком языке, подтверждается, кроме соответствующих эпизодов «Женщины-султана» и новеллы «Свадьба в ледяном дворце», также и фамилией русского завистника, конкурента и мучителя Дени Дидро, «произведенного» в ученые чучельника - Лажечников (новелла «Дидро в Петербурге»). (Кстати, и фамилия Булгарин встречается у Захера-Мазоха. Ее носит один из персонажей повести «Черный кабинет» (1882).) Однако в гораздо большей мере «аутентично» русскими (и одновременно - «аутентично» мазоховскими) делает эти тексты их несомненная спроецированность на преднайденный у Пушкина и Тургенева образ Екатерины II, прекрасной и жестокой властительницы в горностаевых мехах - главной «грезы» всей жизни и творчества австрийского автора.
Возможно предположить, что художественное воображение Мазоха, зафиксировавшись на фигуре Екатерины II, какою она выведена в заключительной части обожаемой австрийским автором «Капитанской дочки»10, дорисовывает знаменитый «скупой» пушкинский образ всевластной императрицы. Единственная конкретная деталь внешности пушкинской Екатерины - «душегрейка», накинутая поверх утреннего неглиже - дает Мазоху прекрасный повод «достроить» образ в своем вкусе. «Его» Екатерина редко появляется без мехового «обрамления», будь то царственный горностай, соболья шуба, подбитый куницей плащ или «спальные меха» (Schlafpelz у Захера-Мазоха - что-то вроде ночной сорочки, отороченной мехом).
(Кстати, сам сюжет «Капитанской дочки» также становится в одной из мазоховских «придворных историй» - «Лишь мертвые не возвращаются» («Nur die Todten kehren nicht wieder») - и предметом художественной рефлексии. У Пушкина благополучный исход повести - освобождение Гринева и его женитьба на Маше - был, как известно, следствием благорасположения и милости императрицы, проникшейся сочувствием к сироте-дочери доблестного капитана Миронова. У Захера-Мазоха в сходной ситуации тезка «капитанской дочки» купеческая дочь Маша Самсонова просит за своего жениха «республиканца» Щёгло-кова, замыслившего покушение на царицу. Правда, к мазоховским влюбленным всевластие самодержицы поворачивается своей обратной стороной. Екатерина в новелле Мазоха не только не прощает Щёглокова—она заставляет его умереть в страшных муках на глазах у невесты, да еще и в сознании того, что именно она, Маша, выдала его властям.)
В бывших в поле зрения Захера-Мазоха произведениях И. С. Тургенева Екатерина II возникает лишь однажды - в плане метафорическом. В оказавшей значительное влияние на австрийского автора11 повести «Степной король Лир» (1870, нем. 1871) с Екатериной сравнивается старшая дочь помещика Харлова - красавица, умница и «злюка» Анна, в которую герой-рассказчик был тайно влюблен. Ключевое для тургеневской Анны оксюморное сочетание жестокости (по отношению к крепостным, к отцу, к мужу) и особого типа эротической притягательности («более злого, змеиного и в самой злобе более красивого лица я не видывал!»12) амальгамируется в образе-шифре «Екатерина Вторая»,
то и дело возникающем в прозе Мазоха в том же - метафорическом - плане. Например, герой «Венеры в мехах» в пароксизме мазохистской боли-наслаждения неоднократно сравнивает мучительницу Ванду с русской императрицей13.
Как можно предположить, русский материал дает Захеру-Мазоху - автору и мазохисту - уникальную возможность, так сказать, перейти «от метафоры к жизни», т. е, не покидая пределов референциального (реально допустимого, в ряде случаев можно даже сказать - реально бывшего), разыграть мазохистский фантазм во всех его деталях и тонкостях. Для закрепления абсолютной полноты власти Ванды над собой Северину «Венеры в мехах», как мы помним, необходим был по юридической форме составленный договор («он [Северин Кузимский] обязывается <...> честным словом человека и дворянина быть рабом ее до тех пор, пока она сама не возвратит ему свободу»14). Власть же русской императрицы над возлюбленным-подданным - (крепостным) рабом изначально безусловна и безг ранична, не связана письменными обязательствами и имеет своим пределом лишь волю самой деспотицы или физическую смерть раба. Важен в данной ситуации именно «двойной» статус всевластной красавицы и самодержицы, которая прекрасна, потому что всевластна и - наоборот. Психологизация и индивидуализация образа при этом настолько факультативны, что его структура оказывается приложимой, кроме Екатерины Великой, также и к Елизавете Петровне и (отчасти) к Екатерине I: все три царственные героини наделены у Мазоха «гибкими, но пышными» формами, властным взглядом, все три одеты в меха15.
Столь же взаимозаменяемыми представляются и «истязаемые» мужские персонажи. Разумовский ли, Павлов, Шувалов или Шубин под хлыстом Елизаветы; Орлов, Щёглоков, Мирович или Дидро как объект истязаний (моральных и физических) Екатерины, - все они в полной власти жестокой красавицы, для всех них физическая или моральная боль мешается с чувством любви и восторга по отношению к мучительнице. Показательна в этом смысле ключевая сцена «Женщины-султана» - объяснение в любви Елизаветы и Алексея Разумовского, - в которой императрица говорит о «тройной» зависимости от нее возлюбленного: в качестве «воздыхателя», в качестве под данного и в качестве крепостного «раба», незадолго перед тем полученного ею от графини Шуваловой в качестве «подарка»16. Референциально оправданными предстают, конечно же, и кнут (хлыст) как символ российского крепостного права, и русский холод, предполагающий, кроме роскошных шуб (вполне уместных здесь, однако бывших несколько излишними во флорентийских эпизодах «Венеры в мехах»), также и отороченные мехом сапоги и островерхие меховые шапки, - весь неотъемлемый набор мазохистских фетишей.
Вместе с тем, однако, Россия и помимо «спроецированных» на нее мазохистских фантазий явлена в мазоховских текстах как пространство фантазийное и ирреальное. Смелая аналогия Б. Гройса: «Россия - подсознание Запада»17, - вполне приложима к целому ряду эпизодов «Женщины-султана» и «Русских придворных историй». Многое подчиняется в данных текстах «подсознательной» логике сна или грезы. Кстати, ряд «историй» содержит действительный пересказ снов. Так, жутковатое впечатление производит изложение вещего сна Монса в новелле «Последние дни Петра Великого» («Die letzten Tage Peters des Ersten»). Герой видит себя вначале мечущимся в «дикой» пляске на дне собственной могилы и наблюдает потом, как возлюбленная его, Екатерина, играет в мяч с Петром I его, Монса, отрубленной головой. Красив в своей густой символичности также и (не сбывшийся) сон Дидро («Diderot in Petersburg») о «красной кокарде» - «красной колеснице» - «красном цветке», обладание которыми означает одновременно и власть, и богатство, и любовь.
Более того, сама русская жизнь приобретает в изображении австрийского автора черты фантастические, подчас гротесковые. Странным образом у современного читателя именно эти сюрреальные картины русской истории XVIII в. могут вызвать ассоциации с некоторыми реалиями века XX - лишнее доказательство несомненной «чуткости» Захера-Мазоха по отношению к «русскому» материалу. Так, карнавализованное шествие «народов российской империи» в национальных костюмах во время шутовских свадебных торжеств в «ледяном дворце» до боли похоже как на традиционные первомайские демонстрации советской эпохи, так и на скульптурные олицетворения «дружбы народов» на ВДНХ. Ср.: «Далее шли пары в национальных костюмах, общим числом триста человек, где были представлены все племена необъятной России. Здесь были и малороссы в высоких шапках из черного каракуля, и башкиры в кумачовых тужурках, за молдаванами, в длиннополых, обшитых мехом кафтанах очень походившими на турок, следовали болгары, албанцы, арнауты, бухарцы, татары, персы, калмыки, киргизы, самоеды, греки, уральские и причерноморские казаки, венгры, армяне, немцы, цыгане, индусы, чуваши, ногайцы, туркмены и остяки. Некоторые двигались верхом на верблюдах, тунгусы - на северных оленях, камчадалы сидели в нартах, которые тащили собаки, тогда как другие запрягли в свои сани баранов, волов и даже свиней»18.
Ряд ассоциаций с кадрами официальной хроники «сталинской» и «брежневской» эпох вызывает и «комедия свободы»: детально описанная в новелле «Лишь мертвые не возвращаются» церемония созыва и «работы» российского «парламента»19, организованная Екатериной Великой исключительно для того, чтобы «пустить пыль в глаза» просвещенной Европе. «Верноподданные Екатерины вначале попросту отказывались выбирать депутатов; после того же как им в приказном порядке пришлось воспользоваться своим избирательным правом, уже и сами народные избранники не захотели ехать в Москву и решились на этот шаг не раньше чем поступила угроза доставить их в столицу с помощью полиции. Депутаты не могли (из-за языковых отличий. ~Л.П.) общаться друг с другом, однако когда им перевели предложения, внесенные императрицею, тотчас сошлись на мнении, что последняя есть великая и мудрая и „матушка" всех своих подданных. По сути, они попросту не понимали, чего от них, собственно, хотят и неизменно отказывались иметь какое бы то ни было „собственное" мнение относительно вносимых (на рассмотрение. - Л. П.) законопроектов. Все, что ни принималось по велению матушки царицы, было для них, само собой, вне всякой критики, - твердили депутаты, - и сами-то они собрались здесь с единственной целью беспрекословно выполнять ее повеления и служить ей во всем. Управлять при парламенте, который на все беспрекословно заявлял „да", претило даже нероновской натуре Екатерины»20.
«Русские придворные истории» и «Женщина-Султан», таким образом, с одной стороны, как почти все, вышедшее из-под пера Захера-Мазоха, отмечены элементами мазохистского фантазма. С другой стороны, в данных текстах, несмотря на «тривиальную» их оболочку, австрийский автор, всю жизнь почитавший себя русским (в силу украинского происхождения матери, документально, правда, никак не подтвержденного), демонстрирует немалую культурно-историческую проницательность и тонкое понимание «русских» реалий.
' См. об этом: Keller М. Geschichte in Geschichten: Rußland in der literarischen Historienmalerei II Russen und Rußland aus deutscher Sicht. 19. Jahrhundert: Von der Jahrhundertwende bis zur Reichsgründung (1800-1871). München, 1992, S. 792-793.
г См.: BilbassoffW. Von. Katharina II. Kaiserin von Rußland im Urtheile der Weltliteratur. In 2 Bd. Berlin, 1897.
I От 27.02.1875. См.: Sacher-Masoch L. Von. Seiner Herrin Diener. Briefe an Emilie Mataja. München, 1987. S. 52.
* О стереотипности, клишированности образа России и русских в исторической прозе Захера-Мазоха см.: Keller М. Bücher vorn Nachttisch. Trivialliteratur als Massenmedium für Rußlandstereotypen // Russen und Rußland aus deutscher Sicht. 1919./20. Jahrhundert: Von der Bismarckzeit bis zum Ersten Weltkrieg, München, 2000. S. 813.
5 См.: BilbassoffW. Von. Katharina II. Bd. 2. S. 523.
6 См.: Sacher-Masoch L. von. Russische Hofgeschichten. Liebesgeschichten und Novellen. 5. Aufl. Berlin, o. J. [1891]. S. 123,336.
7 См.: Heibig G. Ad. W. von. Russische Günstlinge. Tübingen, 1809. Там, где Захер-Мазох все же прибегает к Хель-бигу, — например, в изложении судьбы А. Разумовского, графа Леетока, Анны Леопольдовны или И. Шувалова («Женщина-султан») или Г. Орлова, Монса де ла Круа, А. Меньшикова в «Русских придворных историях», — очевидно весьма трезвое отношение автора к данному источнику. Например, опираясь на Хельбига в рассказе о взаимоотношениях Екатерины I и Монса, Захер-Мазох избегает использовать содержащуюся в книге о русских фаворитах анекдотическую историю о заспиртованной якобы по приказу I[етра I отрубленной голове возлюбленного Екатерины, несмотря на явственный «тривиальный» потенциал данного сюжета.
! См.: Müller G. F. Sammlung nissischer Geschichte. Bd. 1-9, Petersburg, 1732-1764; 2. Aufl. Offenbach, 1777-1778; Storch H. Historisch-statistisches Gemälde des Russischen Reiches am Ende des 18. Jahrhunderts. Riga, 1797-1803; Buhle J. G. Versuch einer historischen Literatur der russischen Gcschichte. Moskau, 1810.
* Цит. по: Hirtenhäuser H. Versuch einer Ehrenrettung Diderots II Sacher-Masoch L. Von. Diderot in Petersburg. Wien, 1987. S. 93-94.
10 Захер-Мазох читал «Капитанскую дочку» в переводе В. Вольфзона: Puschkin А. Die Capitänstochter II Rußlands Novellendichter: In 2 Bd I Übertragen und mit biographisch-kritischen Einleitungen von Dr. W. Wolfsohn. Leipzig, 1848. Bd. 1. S. 283-418. См. упоминание об этом издании в одном из писем (от 20,01.1875): Sacher-Masoch L. von. Seiner Herrin Diener. S. 34. См. здесь же высокую оценку пушкинской повести как «шедевра мировой литературы в жанре историческом».
II Об использовании Мазохом мотивов этой повести см. в нашей статье: Сектантский роман Захер-Мазоха // Захер-Мазох Л. фон. Мардона / Пер. с нем. СПб., 2005, С. 12-14.
13 Тургенев И. С. Степной король Лир// Тургенев И. С. Соч.: В 12 т. М., 1980. Т. 8. С, 186.
" Ср., например: «Одно мгновение она [Ванда] зловещим образом напомнила мне Екатерину II ...»; «Новый фантастический туалет: русские полусапожки из фиолетового бархата с горностаевой опушкой <...> высокая горностаевая шапочка в стиле Екатерины II...» (Захер-Мазох Л. фон. Венера в мехах / Пер. с нем. А. Гараджи. М., 1991. С. 116; 132).
14 Там же. С. 104.
15 Кстати, в одном из писем Захер-Мазох сам указывает на ведущую роль именно такого — «его» — типа женщин в «русских» историях и на историческую и этническую достоверность данного типа. Ср.: «В „Русских придворных историях" женщины изображены вполне „в моем вкусс", однако при этом также и исторически достоверно. Все дело в том, что Екатерина II и амазонки ее двора серьезно отличались от нашего, немецкого типа женщин» (От 15.03.1875. Sacher-Masoch L. von. Seiner Herrin Diener. S. 60).
16 Кн. II, гл. 7. См.: Sacher-Masoch L. Von. Ein weiblicher Sultan. Historischer Roman in drei Teilen, Berlin, o.J. S. 195.
17 См.: l'poüc Б. Россия как подсознание Запада II Гройс Б. Утопия и обмен. Стиль Сталин. О новом. Статьи. М., 1993. С. 315-140.
" Sacher-Masoch L. von. Ein weiblicher Sultan. S. 25. Цит. по: Захер-Мазох Л. Женщина-султан / Пер. с нем. R. Воропаева. М., 2002. С. 66, Ср. похожее описание костюмированного шествия представителей народов Российской империи (а по сути — всего мира), приуроченное теперь уже к царствованию Екатерины II, в новелдг «Новый Парис» из «Русских придворных историй» (Sacher-Masoch L. Von. Der neue Paris//Sacher-Masoch L. Von. Russische Hofgeschichten. S. 292-298).
19 Имеется в виду созванная в 1767 г. т. п. комиссия по выработке нового Уложения.
20 Sacher-Masoch L. Von. Katharina II. Russische Hofgeschichten. Berlin, o. J. S. 161-162.
